– Звучит, как чистая заказуха, – заметил Дзюба. – Евтягинские проплатили, чтобы от них отстали. Журналиста опросили?
– А как же, – хмыкнул полковник. – И опросили, и допросили, и информацию собрали. Вроде никаких ниточек, ведущих к евтягинским, не нащупали. Не связан он с ними. Или сильно умный и осторожный и хорошо прячет свои контакты с Евтягиным и его компанией. Или просто неосторожный, сделал вброс такого материала, который может реально породить панику в населении, если быстро разойдется по Интернету. Но если он сам этого не понимал, значит, не сильно умный. Ну, меры я, конечно, принял, велел начальнику пресс-службы связаться с главным редактором и объяснить ему, что подобные материалы никак нельзя публиковать в Интернете без согласования с полицией, потому что это может вызвать нежелательный резонанс и напугать граждан. В общем, в пресс-службе у нас девка толковая сидит, она этого главного редактора быстро построила, и статью он сразу удалил. Но часа примерно три-четыре текст в сети провисел. И в бумажном виде он, конечно, остался, хотя тираж бумаги у нас маленький, городскую газету только пенсионеры читают, все остальные Интернетом пользуются. С журналистом этим, который материал навалял, поработали, заткнули его на какое-то время, пообещали, что когда поймаем маньяка – публично заявим, что этот писака первым увидел, первым написал, ну, короче, почет и уважение ему на всю оставшуюся жизнь.
– А откуда у него данные?
– Не говорит. Вернее, клянется, что получил их от какого-то типа, который поймал его в темное время суток в темном закоулке, представился неравнодушным сотрудником полиции, который возмущается тем, что коллеги не разделяют его убеждений. Дескать, вот вам флешка, на ней все данные, используйте их и доведите до сведения общественности, может, тогда в полиции начнут чесаться.
– Морду, конечно, не видел и описать не сможет, – вздохнул Дзюба.
– Само собой. Да даже если и видел бы – на его описание полагаться нельзя, парнишка молоденький, хлипкий, трусоватый. Такой с перепугу мышь со слоном перепутает. Но славы и денег хочет, это уж как водится. Вот на этом мы его зацепили. И тот, кто флешку ему передал, тоже именно на этом сыграть хотел.
– Думаете, это все-таки Песков? Или на самом деле евтягинские?
– Не знаю, друг сердечный, не знаю. Сейчас времени нет, а вечерком, ближе к ночи, встретимся и поговорим подробно. Короче, придешь на совещание – доложишь о московских связях Евтягина, особенно о выходах на киллеров, ну и про строительные дела, само собой. Чтобы в тему получилось. Еще раз напоминаю: особо не старайся, все должны поверить, что ты не крутой спец, который приехал нас жизни учить, а зеленый сопляк, которого папаша прикрывает.
– Я понял, – кивнул Роман. – Конечно, актер из меня аховый, но я буду стараться.
После ухода Конева Роман посидел еще немного, потом вышел в общий зал, попросил у сонной девицы за стойкой еще чашку кофе и горячий бутерброд с бужениной, сыром и помидором. Кофе здесь был не очень вкусным, но капитан подозревал, что и чай окажется не лучше. Вот странная закономерность: редко где и еда, и напитки бывают одинаково хороши. Если готовят вкусно, то чай и кофе чаще всего оказываются никуда не годными. И наоборот: чай-кофе отличные, а еду в рот не взять. Или это только ему, Ромчику, так не везет всегда с общепитом?
«Блин! А с чем мне вообще везет? – с внезапной горечью подумал он. – С Дуняшей, которая влюбилась в другого и меня бросила? С внешностью, из-за которой меня девять из десяти человек называют рыжим клоуном и не принимают всерьез? С начальником, который не знает, как организовать работу по раскрытию убийств?»
И тут же в Дзюбе проснулась его всегдашняя дотошность и стремление охватить взглядом одновременно все стороны процесса и учесть все возможные варианты.
«Я что, с ума сошел? – сказал он себе сердито. – Мне много в чем повезло! Да, Глазов – чучело болотное и вообще полный придурок, никто и не спорит, но Костя-то Большаков как раз такой начальник, о каком мечтает любой опер! Само собой, Костя не вечен на этой должности, кадры перемещаются быстро, и кто знает, кого потом посадят в это кресло… Но, с другой стороны, кадры и впрямь перемещаются быстро, так что не вечен и Глазов, и как знать, кем его впоследствии заменят. Да, Дуня влюбилась в какого-то кренделя и ушла от меня, но она же не умерла, она жива, и пока она жива – я могу надеяться на то, что она вернется. А внешность… Ну что ж, перетерплю еще несколько лет, начну седеть, и постепенно мою рыжую шевелюру перестанут замечать. Чего мне ныть и жаловаться? Родители в порядке, работа по призванию есть, здоровьем и силами природа не обделила. Так что сидите ровно, капитан Дзюба, и не гневите Бога».
Шарков
– Вы что, плохо слышите? – кричал генерал Шарков на двоих подчиненных, принесших на подпись очередной вариант плана. – Я вам еще на прошлой неделе говорил, что все пункты должны быть согласованы с другими департаментами, потому что план комплексный, он касается всех, а не только наших кабинетов! Где отметки о согласовании? Где участие других подразделений? Сколько можно повторять одно и то же? Не умеете работать – кладите рапорты на стол, я их с удовольствием подпишу!
Претензии генерала были справедливыми, но подобный тон он позволял себе не часто. Гнев рвался наружу, переполняя Валерия Олеговича, и он ничего не мог поделать с собой.
«Я этого не допущу! – твердил сам себе Шарков. – Они навалились на меня со всех сторон, хотят сломать. Сначала эта болезнь, от которой я могу сдохнуть в любой момент, потом Песков со своими бредовыми идеями, потом Лена. Они словно сговорились меня уничтожить, нанесли свои удары одновременно, чтобы я потерял контроль над ситуацией. Да что там над ситуацией – над собственной жизнью. Они хотят, чтобы я сдался. Ни за что! Меня голыми руками не возьмешь! Никогда такого не было, чтобы я позволял кому-нибудь вести себя на поводу, управлять мной. Не было и не будет!»
Гнев захлестывал все его существо, поднимаясь огромными штормовыми волнами, и в этих волнах тонули такие простые соображения, которые в первую очередь пришли бы в голову человеку, находящемуся в состоянии спокойном и уравновешенном. Болезнь появилась не вчера и не позавчера, она началась уже очень давно. Игорь Песков, задумывая свою комбинацию, меньше всего думал о генерале Шаркове, если вообще помнил о нем хоть секунду. Лена, принимая решение уйти, не знала ни о болезни, ни о проблемах с Игорем.
Но покоя и уравновешенности в душе Валерия Олеговича не было, а были только гнев и отчаянное стремление сохранить уверенность. Не поддаваться. Не дать себя сломать. Не подчиниться. Лечь сейчас в госпиталь на операцию означает подчиниться чужой воле, чужому решению, решению врачей, мнению Кости Большакова. Нет, нет и нет! Будет только так, как решит сам Шарков, и никак иначе. Только он сам может и будет управлять собственной жизнью и никому другому этого не позволит.
Он сам решит, когда делать операцию.
Он сам разрулит проблему с Песковым.
Он с уважением отнесется к желанию жены жить отдельно и окажет ей любую помощь, какая потребуется. Более того, он будет радоваться и благодарить судьбу за то, что она ушла именно сейчас: теперь он хотя бы дома может не сохранять лицо и не врать, что у него все в порядке, ничего не болит и вообще ничего не беспокоит. Не позволит Шарков каким-то семейным обстоятельствам выбить себя из колеи.
У него хватит сил. Он все сделает как надо.
И этих двоих остолопов он заставит сделать наконец достойный вариант плана, который будет одобрен и утвержден министром. Если нужно – будет кричать еще громче. Если понадобится – употребит ненормативную лексику, за этим дело не станет. Наложит взыскание. Сменит команду исполнителей. Но желаемого результата добьется.
Когда подчиненные вышли, Шарков, чувствуя себя «на взводе», подумал, что надо бы позвонить Лене. И не потому, что скучал. А просто потому, что он – мужчина, он должен держать руку на пульсе, знать, что происходит, контролировать ситуацию. И, конечно же, предлагать помощь.
Он сперва даже удивился, когда понял, что не скучает по жене. Сначала, в первые часы неожиданного одиночества, ловил себя на том, что нарушен привычный уклад. Нет звуков, нет запахов, всегда сопутствовавших присутствию Елены в квартире. Не будет ежевечерних слов «У Олежки все в порядке, Маришка здорова, тебе большой привет», которые Лена произносила, поговорив по телефону с сыном.
Шарков ждал, что вот-вот навалится тоска. Ну не может же так быть, чтобы после стольких лет супружества разрыв не сопровождался переживаниями, тоской, чем там еще ему положено сопровождаться… Но он ничего не чувствовал, кроме тихого удивления: и это все? Вот так просто, в одну минуту – и все? Впрочем, наверное, именно так все и заканчивается, в том числе и человеческая жизнь. Одна минута – и все.
Он не мог понять, почему так происходит. То ли потому, что все мысли его сосредоточены на другом, то ли потому, что так и должно происходить, а все россказни об отчаянии и надрывной тоске – не более чем выдумки беллетристов, которым нужно нагнать страстей для красивости. Про простое и обыденное не интересно ни сочинять, ни читать, ни кино смотреть. Простое и обыденное – товар неликвидный. Все хотят про страсти. Вот им и подносят на блюдечке с голубой каемочкой то, что они хотят. Выдумки это все, не имеющие ничего общего с настоящей жизнью.
Сегодня, проведя ночь и утро в одиночестве после ухода жены, Валерий Олегович осознал, что «скучать по привычному» – совсем не то же самое, что «нуждаться в необходимом». Он привык к Лене и теперь испытывает дискомфорт от ее отсутствия, вот и все. Как там у Шекспира? «Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя…» Нет, эти слова уж точно не про Шаркова и его жену. Их брак настолько выдохся, выцвел и обессилел, что его распад никак не тянет на полноценное горе. Так, временное осложнение, не более того.