на прокорм, а ведь нужно было оплачивать и съемное жилье, пусть и самое плохое и дешевое.
Институт я бросил, как и собирался, и целыми днями занимался музыкой. Квартиру я выбирал, соблюдая единственное требование: в ней должно быть пианино. Жилье оказалось неблагоустроенное, запущенное, в отдаленном от центра районе, но инструмент в нем был. И это главное.
Отец отвык от меня очень быстро. Новая семья, новые заботы и исступленное зарабатывание денег не оставляли ему времени и сил на то, чтобы беспокоиться о живущем отдельно беспроблемном сыне, а уж тем более навещать его. Даже удивительно, что при такой, как мне казалось, близости и взаимной любви я мгновенно превратился в «отрезанный ломоть». Наверное, и в этом мне тоже помогло Прекрасное Око. Я появлялся у отца и его подруги (они так и не расписались почему-то) несколько раз в год, на дни рождения, приносил нехитрые подарки, минут пять тетешкал куколку-сестренку и умело изображал участника семейного ужина. Этим наши контакты, помимо телефонных, и ограничивались. Все были довольны.
Подошло время, когда я должен был, по идее, закончить институт и пойти работать в школу. К этому моменту я уже значительно продвинулся в своих музыкальных занятиях и довольно резво записывал на нотной бумаге рождающиеся в голове мелодии, пока еще простенькие и с примитивным аккомпанементом. Но для меня, никогда не обучавшегося ни в музыкальной школе, ни у частных преподавателей, это был гигантский скачок вперед, к моей мечте, к моей великой цели.
Скрывать тот факт, что я не учусь в институте, мне вполне удавалось, но я боялся, что с работой в школе этот фокус не пройдет. Новому папиному ребенку уже три года, еще немного – и встанет вопрос о том, чтобы отдать девочку именно в ту школу, где я якобы работаю. Конечно, за это время все может измениться, и я создам свою музыку, которая изменит мир, и тогда уже никого не будет волновать, где и кем я работаю, но… Я неплохо знал математику и легко просчитал, что чем больше отец работает, тем больше у него контактов, а это означает, что вероятность спалиться для меня резко возрастает. Правило «пяти рукопожатий» никто не отменил, и если папа работает в трех разных местах, то в условиях нашего города правда обо мне выплывет скорее рано, чем поздно. Я счел, что будет лучше, если я уеду подальше. В другой город. И буду оттуда спокойно врать о своей состоявшейся профессиональной жизни и тщательно оберегать свою великую тайну о миссии, возложенной на меня Прекрасным Оком.
Папина подруга оказалась человеком щедрым. От какой-то одинокой тетки она получила в наследство квартиру и выразила готовность продать ее, чтобы я смог купить себе жилье в том городе, куда я собрался ехать учить детей «математически разумному и математически вечному», хотя вряд ли доброму. Вероятно, она считала себя отчасти виноватой в том, что ребенка выгнали из родительского дома и оставили без отцовской поддержки. Мне смешно было думать о ее наивном заблуждении, но Прекрасное Око и в этот раз помогло мне изобразить искреннюю благодарность и растроганность.
Итак, я уехал. Купил самую маленькую и самую дешевую квартиру, какую только смог найти, стараясь, чтобы цена оказалась существенно меньше суммы, выданной мне папиной подругой. Разница вышла вполне приличной, позволявшей какое-то время вообще не работать даже после покупки самой необходимой мебели и предметов обихода. Но я все-таки нашел работу. Платили мало, но если брать понемногу из оставшихся после покупки жилья денег, то можно протянуть довольно долго.
Старенькое пианино досталось мне вообще бесплатно: владельцы инструмента были счастливы, что кто-то заберет и вывезет из дома ставший ненужным громоздкий предмет, который только занимает место, собирает пыль и не приносит никакой пользы.
Я жил уединенно и почти ни с кем не знакомился, общаясь лишь с теми, с кем приходилось контактировать по работе. Мне никто не был нужен. Только моя музыка, которая постепенно становилась все более выразительной. Но прошло время, и я понял, что одним лишь пианино мне не обойтись, если я хочу получить тот эффект, к которому стремлюсь. В звучании инструментов я разбирался крайне слабо, ведь у меня не было учителей. Пришлось познакомиться с каким-то утлым дедом, которого я заприметил в магазине, где продавались диски. Дед спрашивал записи Рахманинова и какого-то Рождественского. Про Рахманинова я читал, это имя было мне знакомо, а про Рождественского слышал впервые.
– Рождественский – это кто? – довольно бесцеремонно спросил я дедка. – Тоже композитор?
– Это великий дирижер, – строго ответил дедок и недовольно глянул на меня из-под поредевших от старости белесых бровей.
И тут снова у меня рядом с ухом возникло Прекрасное Око и стало подсказывать слова, прочитанные когда-то и тут же вроде бы забытые. Я действительно очень много прочел за эти годы о музыке, композиторах и музыкантах, и в голове, оказывается, отложились целые фразы. Благодаря помощи Ока мне удалось поговорить с дедком так, что он сказал:
– Если хотите, мы можем пойти ко мне домой, я вам на примерах объясню, чем отличаются друг от друга трактовки разных дирижеров.
А мне только этого и нужно было. Уже через полчаса я сидел в уютной квартирке одинокого дедка и слушал его пояснения:
– Вот здесь главную линию ведут скрипки… А вот это же самое место, но у другого дирижера, и здесь больше слышна партия альтов… Вот это флейта… Это рожок… Это медная группа… Слышите, какой акцент трагичности появляется благодаря тому, что слышно медь? А в другом исполнении – вот послушайте – в этом месте ведут струнные, и возникает ощущение тихой печали, а не трагичности…
Мне было трудно, но я кивал и просил включить еще раз, и еще, и еще. Постепенно я начал слышать, пусть не все, о чем говорил дедок, но ведь еще вчера я и этой малости не знал и не понимал.
Ушел я далеко за полночь, попросив разрешения назавтра прийти еще. И вообще приходить до тех пор, пока в голове не наступит ясное понимание и я не научусь даже мысленно слышать, что и как звучит. Дедок был страшно доволен; похоже, я изрядно скрасил его одиночество. Но дома на меня напал страх: ведь Прекрасное Око сказало, что я должен все сделать сам. А я посмел ослушаться и нашел учителя. Что теперь будет? Око перестанет считать меня Избранным и передаст великую миссию другому? Или сурово накажет меня?
Я промучился всю ночь, не сомкнув глаз, но утром получил ответ: если хочешь что-то сделать – сначала научись, а учиться невозможно без учителей. Ведь те люди, которые написали самоучители, тоже могут считаться моими учителями. И те, кто написал бесчисленные прочитанные мною материалы о музыкантах. Значит, учителя допустимы. Недопустимы помощники. Но помощников у меня нет, не было и не будет.
Мне стало легче. Я выпил бутылку сока с бутербродом и заснул, а когда проснулся – отправился к дедку. Тот ждал меня и даже купил печенья и конфет к чаю. Мне стало неловко, и я дал себе слово в следующий раз ни в коем случае не приходить с пустыми руками.
Так прошло около месяца. И я решился показать ему свою музыку. Принес нотную тетрадь с записанной мелодией, которую я считал на тот момент самой своей удачной. У дедка был рояль, небольшой, кабинетный, и я представлял себе, как он поднимет крышку, поставит на пюпитр ноты и начнет играть. Играть МОЮ МУЗЫКУ. Потом, когда закончит, медленно снимет руки с клавиатуры и восхищенно выдохнет: «Удивительно!» Или: «Потрясающе!»
Но вышло совсем не так. Дедок к роялю не пошел, просто открыл тетрадь и пробежал глазами две страницы. Потом поднял на меня спокойный и даже отрешенный взгляд.
– И что это такое?
– Это… – я растерялся. – Я думал, вы сыграете и сами услышите…
– Я и так слышу, мне рояль для этого не нужен, – усмехнулся дедок.
Я еще больше растерялся.
– Как это?
– Любой человек, который занимается музыкой, умеет читать с листа и в уме. Так что это такое?
Он кивнул на тетрадь, которую все еще держал в руках.
– Это я сочинил. Хотел узнать ваше мнение.
– Я понимаю, что это ты сочинил. Но что это? Песня? Романс? Свадебный марш? Или, может, похоронный? Каково предназначение этой мелодии?
– Вы просто скажите мне, это хорошая музыка или плохая.
– Друг мой, я не оцениваю музыку в категориях «хорошо» или «плохо», я оцениваю в категориях «годится» или «не годится». Как мелодия для примитивной песенки в жанре дешевого шансона – вполне пойдет. Включи телевизор, там такое на каждом канале. Как ария из оперы – не пойдет, не годится. Как главная тема для сонаты – не годится тем более. Эта музыка – уровень детского сада. Поэтому я повторю свой вопрос: что это?
Я молча забрал тетрадь и ушел. Больше я к дедку не приходил, хотя мне еще было много чему у него поучиться. Но он не понял ни меня, ни мою музыку. Он назвал результат моего творчества примитивной песенкой для дешевого шансона.
Старый дурак, свихнувшийся от одиночества.
Да, моя музыка пока еще не совершенна, в ней нет той великой гармонии, которую я сам почувствовал бы. Но она УЖЕ прекрасна, в этом я не сомневался. И ждал, что дедок, сыграв мою музыку, восхитится и подскажет, где и что нужно чуть-чуть доделать, чтобы прекрасное стало совершенным. А он… Даже играть не стал. И никакого восхищения. И никаких дельных советов.
Дзюба
Роману было неловко: Анне из-за него так и не удалось поспать сегодня. Сначала она работала, потом вроде бы легла, но, судя по тому, что разбила лампу, так и не заснула, а когда заклеила ногу – встала и пошла готовить завтрак.
– Бессмысленно затеваться со сном, – сказала она. – Шесть утра уже. Я, конечно, засну, но потом буду разбитая и никуда не годная. Лучше уж перетерпеть до вечера и лечь пораньше.
– Ну, если удастся, – усмехнулся Дзюба. – Неизвестно, как день сложится. Я-то привычный, давно натренировался по двое суток работать без сна: сутки отбарабанишь в дежурной группе, потом еще до поздней ночи домой не уйдешь. А тебе, наверное, тяжело будет.