Отец снова умолк, уставившись невидящими глазами в мелькающие на экране телевизора кадры.
— Они хорошо работали, — снова заговорил Олег Дмитриевич. Голос у него теперь был надтреснутым и подрагивающим, было видно, как трудно и неприятно ему касаться того болезненного вопроса. — У них на каждого из нас было полное досье, они про всех знали, кто чем живет и чем дышит и кого на чем можно взять. Про меня они знали, что я честный, идейный и трусливый. Что, сынок, не ожидал? Не хочешь про своего отца такое слушать?
Он часто задышал, и на глазах под морщинистыми веками выступили слезы. Шарков ждал, не произнося ни слова.
— Они знали, что я честный, поэтому если они начнут врать, а я почую подвох, то буду копать дальше. И пойду, как говорится, по команде, то есть сперва к своему начальству, потом выше и выше. Это им не особо страшно. Но если я выйду за рамки системы или обращусь к адвокату, который будет назначен на суд, то кто его знает, что выйдет. Поэтому лучше всего сказать мне правду, это безопаснее. Они знали, что я идейный и мне можно заморочить голову сказками о государственных задачах и интересах. И они знали, что я слаб и труслив. Я не хотел уходить на пенсию в звании майора. И я очень не хотел умирать. Мне не интересно, Валерка, осуждаешь ты меня или что… Я с этим стыдом живу уже много лет, притерпелся. Твое сочувствие мне тоже не нужно. Ты спросил — я ответил. Все.
— Но ты же все равно через год ушел в отставку майором, — заметил Шарков. — Что же, они не сдержали свое слово? Не помогли тебе продвинуться?
— Обманули, — снова усмехнулся отец.
Он уже дышал ровно, глаза были сухими.
— Времена такие были — кадры менялись, как картинки в калейдоскопе, только-только тебя назначат — и уже снимают. Преемственности никакой, каждый в свою дуду дует и свою выгоду пытается соблюсти побыстрее, пока не турнули. Никакие обещания не выполнялись. Нигде. Ты вспомни этот клятый год, восемьдесят восьмой: летом Катю-Косметичку якобы убили, я начал нос свой совать куда не надо, мне быстро окорот дали, золотые горы посулили, а двадцатого октября — хлоп! — у нас новый министр, да не из милицейских или комитетских, а вообще строитель. Видно, контора испугалась, что с ним трудно будет договориться, никакие разговорчики про оперативную необходимость с ним не проходили, ты же помнишь операцию «Чистое поле», когда этот новый министр отменил бюджетное финансирование оплаты негласного аппарата. Мы тогда всю платную агентуру растеряли, остались единицы, кто готов был бесплатно, за «спасибо» давать информацию. А как работать? Приходилось опираться только на компромат, больше никак людей работать не заставишь. Компромат можно найти, если он есть, а можно и создать искусственно, если его нет или глубоко копать неохота. Вот после этого решения министра основная грязь из всех щелей и полезла. В общем, подавился я своей честностью и идейностью, а трусостью подтерся. Вот такая история, сынок. Мнение твое мне не интересно, поэтому если оно у тебя есть, то держи при себе. А теперь скажи, почему ты вдруг про Ленчика Левитана вспомнил?
Генерал пересел на диван, рядом с отцом, рассеянно коснулся ладонью шелковистой серой шерстки, кошка Настя тут же гневно зашипела, выгнула спину и отскочила, забравшись на спинку дивана, прижалась к голове хозяина. Будут тут всякие мало того что приходить без приглашения, так еще и трогать!
— Не бойся, моя маленькая, не бойся, моя золотая, — тут же ласково заворковал отец, — это Валерка, сынок мой, ты же его знаешь, он тебя не обидит.
Поднял руку, почесал мягкий кошачий животик.
— Зря ты, Валерка, кошек не любишь, очень нервы успокаивают. А тебе, особенно теперь, когда Ленки нет, нужно как-то нервное напряжение снимать. Пьешь небось?
— Бывает, — не стал отрицать Шарков. — Не так, чтобы прямо пить запоем, но… Как всегда. А кто не пьет?
— Я, — твердо ответил Олег Дмитриевич. — Я не пью. А мог бы. Ты ведь помнишь, как я себе позволял. Жизнь под откос чуть не пустил. Теперь вот не пью, потому что Настя с Ганей мне нервы успокаивают. Одна рюмочка раз в неделю — не в счет. Так что там с Ленчиком-то? Неужто жив еще, пройдоха?
Валерий Олегович пожал плечами. Может, жив, а может, и нет уже. Но в 2012 году был еще жив. Сообщение от Большакова он получил, когда ехал в машине. Молодцы ребята, Дзюба и девушка эта, Анечка! Выкопали из недр Интернета, выловили в бесконечном океане информации Филиппа Хмаренко, в прошлом — Леонида Борисовича Каляйкина.
— Его тоже система кинула. Не нужен стал. Никто его не прикрывал уже давно, барахтался без поддержки, как мог, угодил в криминальные разборки. В результате — взрыв, жена и сын погибли, сам остался инвалидом без обеих ног.
— Жена и сын? — переспросил отец. — Катька-Косметичка, что ли?
— Да, была Екатериной Песковой, умерла Надеждой Хмаренко.
— Ишь как… — Олег Дмитриевич покачал головой. — И зачем он тебе теперь сдался? Почему ты про него вспомнил?
— Сын Песковых, похоже, добрался до Левитана. Он ведь все эти годы не верил, что отец совершил убийство. Бился, боролся, писал во все инстанции, чтобы дело пересмотрели, но все без толку. Теперь понятно, почему. Упорный он. Не сдался. Вот и нашел.
— И чего? — В голосе отца зазвучал вялый интерес. Вроде и хочет услышать ответ на вопрос, а вроде и все равно ему…
— Пока не знаю.
— Ну как это — не знаю? Убить, что ли, собрался Ленчика? Или отношения выяснять?
— Я же сказал: не знаю! — сердито ответил Шарков. — Чужая душа — потемки. Разве угадаешь, кто что сделает? Мы даже не знаем, жив ли Левитан. Может, помер уже, все-таки после взрыва травмы были очень серьезные, он даже за границей лечиться собирался, бизнес продал, дом загородный. Ладно, папа, поеду я домой. Устал.
Шарков поднялся, собрался уходить.
— Погоди, погоди, — заторопился Олег Дмитриевич, вставая с дивана. — Как — уходить? А чайку? Или, может, все-таки сарделечки сварить? Давай я быстренько…
— Не хочу, папа, правда не хочу.
— Олежка как? Давно звонил?
— Сегодня. Все в порядке у него.
— А Маришка? Здорова?
— Здорова, не волнуйся.
— С Ленкой не видишься? Не общаешься?
Отец не хотел его отпускать, задавал вопросы, те самые, с которых обычно начинался разговор. Вот поди пойми человека! Вроде родной отец, все про него должно быть известно и понятно, а Валерий Олегович не может ответить на простой вопрос: отца и в самом деле волнует, видится ли его сын с женой, или он просто скучает в своем добровольном затворничестве и цепляется за любого собеседника? Ничего особо сложного в этом вопросе нет, и чтобы на него ответить, нужно быть просто внимательным к человеку, к тому, что он говорит и делает, как он думает и чувствует. А он, Шарков, к отцу не внимателен. И ничего-то, как выясняется, про него не знает и не понимает. А с Леной что получилось? То же самое. Ничего не знал и знать не хотел, ничего не замечал. Весь погрузился в служебные дела и в программу. А жизнь проходит мимо… Люди проходят мимо… Приходят в его жизнь и уходят из нее…
Шарков тряхнул головой, отгоняя неприятные и несвоевременные мысли, стал обуваться в прихожей.
— С Леной я перезваниваюсь, спрашиваю, не нужна ли помощь, может, деньги или еще что-то.
— А она что?
— Говорит, что все в порядке и ничего не нужно.
Он застегнул куртку и уже протянул руку к замку, чтобы открыть дверь, когда отец задал новый вопрос:
— Сынок, а ты почему мне Ленькину фотографию показал? Откуда узнал, что я могу что-то рассказать?
Шарков улыбнулся.
— Есть у нас один спец, про организованную преступность все знает, и не только про современную, а начиная с далеких советских времен.
— Кто таков?
— Алекперов. Ты его вряд ли знал, он еще не работал, когда ты вышел в отставку.
— Да как же не знал! — всплеснул руками Олег Дмитриевич. — Керим Алекперов, следователь! Конечно, я его знал! Мощный был человек.
— Это его сын. Ханлар Керимович. Я сначала фотографию Левитана ему показал, а он мне ответил, что если кто и знает хоть что-нибудь, то только ты.
— Значит, просочилось все-таки…
Олег Дмитриевич пошевелил бровями, и было не очень понятно, означает это недоумение или огорчение. Генерал пожал плечами.
— Щели всюду есть. И у них, и у нас. Оттуда, я думаю, вряд ли протекло, а вот следователь, к которому ты ходил со своими соображениями, вполне мог потом болтать о том, что не все верили в виновность Пескова, которого он так ловко укатал на «десяточку», а были и такие, которые пытались свалить вину на любовника погибшей. Вот так и осело где-то.
Олег Дмитриевич, казалось, не слушал сына. Глаза у него были печальные, задумчивые и обращенные куда-то внутрь. Или не внутрь, а в какую-то точку, которая для генерала Шаркова была невидимой и недостижимой.
— Сын Керима… Еще даже не служил, когда я ушел… Совсем пацанчиком был… А теперь вот самый крутой спец в своем деле… Целая жизнь прошла, новое поколение выросло и заматерело, в силу вошло… Мир изменился… А я вот все живу… Зачем? Пора мне, наверное…
«У тебя сын до генерала дослужился, — подумал Валерий Олегович, — а ты его все малышом видишь. Правду говорят, что свои дети до седых волос остаются детьми. Удивился, услышав про Хана, понял, что дети выросли, но — чужие. Не свои».
У Шаркова заломило виски, за грудиной возникла тяжесть. Господи, папа… Нет, не может он сейчас оставить старика и уйти домой.
Валерий Олегович решительно расстегнул молнию на куртке.
— Пап, можно, я у тебя переночую?
— Да как же…
Олег Дмитриевич растерянно глядел на сына.
— Ты же в «гражданке». Форма-то… Или тебе завтра на службу не надо?
— Форма в кабинете, я сегодня там переоделся. Так как? Можно?
— Ну конечно, — обрадовался отец. — Мы с тобой чайку выпьем, поговорим. А может, все-таки сарделечки сварю, а? Свежие, хорошие…
— А давай! — широко улыбнулся генерал и повесил куртку на вешалку в прихожей.