А говорить обо мне будут разное — и хорошее и дурное, и ежели жена моя, Ванка, чудом уцелеет вместе с ребенком, всегда найдутся хулители, изверги и подлецы, которые скажут, что с легкостью принес я в жертву целое село, потому что близкие мои были вне опасности. И другую хулу могут излить на меня, но вы, живые братья, как только они меня помянут, вызовите мысленно мой образ. Да и сам я с готовностью буду являться, ибо привык я всегда быть среди людей. А увидев меня и поразмыслив, как и для чего я жил, вы сами решите, что в словах обо мне — истина, а что — ложь. Если же вы будете призывать меня почаще, я, учитель Петр Бонев, еще много передам вам драгоценных сведений…»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кошель по-прежнему издавал тихий, ласковый шелест, светлый, шепчущий звон. Этот звон по-прежнему проникал в пальцы Исмаила-аги, а кровь по-прежнему разносила его по жилам.
Но вот из-за соседних дворов стал нарастать цокот копыт. Верно, это был Зекир с телегой. Только почему-то не слышно было стука колес, вместо них Исмаил-ага уловил тихий гортанный говор и шлепанье босых ног, бегущих за лошадью. Золотой звон исчез из его крови. Кошель все еще оттягивал руку — еще более нежеланный, еще более нечистый, чем раньше, и ага не знал, куда его девать.
Говор смолк у ворот, и огромного роста всадник заполнил собой их просвет, наклонив голову, стараясь не задеть черепичный навес над воротами.
Он был в грубой одежде из домотканого сукна, какую носят все горцы, только не серой, а выкрашенной в черный цвет, на голове его была простая белая чалма, не слишком чистая, как у большинства правоверных. Это был или молодой парень, но с мощным, непомерно развитым торсом, или стареющий бравый мужчина с лицом мальчишки, румяным, как яблоко, и светло-русой жидкой бороденкой. Он властно восседал в седле, подпоясанный широким поясом, из которого торчало множество перламутровых рукоятей пистолетов и ножей; по бокам, справа и слева, висело по ятагану, а за спиной — длинноствольное ружье.
Оружия этого хватило бы по меньшей мере на двоих, — Исмаил-ага впервые видел такое диво. Он медленно поднялся с гиацинтовой грядки, чтобы указать непрошеному гостю путь от ворот, и только тогда увидел слепящий золотой блеск стремян. Золотом, золотыми бляхами были украшены и поводья, и кожаный пояс.
«Ал-лах, — пронеслось в голове Исмаила-аги, — неужто это он?» Теперь всадник уже казался ему величественным. Словно он видел перед собой далекого предка — Алтын-спахилы. Такая же сбруя, оставшаяся как память о былых временах, висела сейчас в доме его брата — истлевшие, ставшие ломкими от времени ремни. Поговаривали, что только один-единственный человек во всей великой державе — потомок старинного славянского рода, силой обращенного самим Алтын-спахилы в мусульманскую веру, хозяин чабанов, отар и каменистых круч — продолжал употреблять такой убор. Но у этой сбруи кожа была гибкая, черная, и золото на ней сверкало еще ярче. «Он! Тымрышлия!» — воскликнул про себя Исмаил-ага.
— Живей! — обернувшись назад, крикнул по-болгарски Тымрышлия.
Человек десять помаков ворвались друг за дружкой во двор, с опаской обегая конский круп. На козьих тропах их родных гор это животное встречалось редко, и они боялись его. Помаки были босы, одеты в такую же грубую одежду домотканого сукна, только ветхую и серую. Медные бляхи на их старых кожаных поясах отливали всеми цветами — от красного до зеленого.
Тымрышлия обвел рукой дом, конюшни и двор и только тогда заметил Исмаила-агу, стоявшего молча посреди цветника. Глаза их встретились. Он открыл было рот, но тотчас закрыл его, не издав ни звука. Исмаил-ага почувствовал, что и он понял, с каким человеком ему предстоит иметь дело.
— Кто это? — произнес отчетливо по-болгарски Тымрышлия, не спуская с него глаз.
— Кто ты? — крикнул один из пеших, двинулся было к Исмаилу-аге, но остановился на полдороге. — Кто ты и откуда?!
— Я — Бен Исмаил-ага Ибрахим-бей Мирза Алтын-спахилы Сулейман-оглу, — гордо произнес Исмаил-ага и спросил по-турецки: — Сиз ким синиз? Бурда насыл иш вар? (Кто вы? И чего вам здесь надо?)
Пеший удивленно повернул голову, ожидая дальнейших приказаний. Но Тымрышлия молча восседал на коне, нахмурив светлые брови, немного подавшись вперед, словно желая лучше рассмотреть человека, стоящего посреди цветника.
— Не понимаю, — сказал он по-болгарски. — Кто ты такой?
Исмаил-ага мрачно усмехнулся.
Помаки не водили дружбы с турками. Они покидали свои отары, только отправляясь на кровавую поживу, — стало быть, опять-таки к болгарам. Откуда им было знать турецкий? Но для рода Тымрышлии это незнание было прихотью и политикой… Ибо ученые сановные головы в Филибе и Стамбуле видели ценность Тымрышлии именно в этом. Там считали, что ни один пришлый правитель не может иметь в горах того веса и той власти — во славу султана, — как сильный, сломленный, а затем обласканный местный владетель, близкий и понятный помацкому простолюдью. И Тымрышлии держались за эту близость к чабанам, которая придавала им бо́льшую цену, чем близость к благородным османским владетелям из равнинных сел. А может, им мешали унизительные воспоминания, может, они боялись потерять самостоятельность и вес и не получить взамен настоящее, полное равенство с турками?
— Уходи! — сказал Тымрышлия, все так же, подавшись вперед, глядя на Исмаила-агу. — У нас тут дело.
«Ого!» — сказал себе Исмаил-ага. Ни разу ни один из рода Тымрышлии со времен приобщения их к аллаху не откликнулся на многочисленные приглашения погостить в Устине и ни разу не пригласил в Тымрыш кого-либо из рода Сулейманов. Только приветы и пожелания здоровья и хорошего урожая, пыльные и потные, доставлялись иногда случайными путниками — к одним и другим. А отчужденность, вместо того чтобы уменьшаться, росла. И если потомки Алтын-спахилы хотели, чтобы жизнь в их крае текла спокойно, подчиняясь издавна заведенному порядку и обычаям, обрезанные Тымрышлии, души которых не переставали кровоточить, только и ждали какой-нибудь смуты. И первыми являлись туда, где начинался бунт. Ибо бальзамом была для них чужая кровь и чужое золото, ибо тем доказывали они свою преданность Порте и тешили себя той неслыханной наглостью по отношению к истинно правоверным, которая словно говорила: «Ладно, знаем, кто вы такие, но что вы сможете нам сделать, если мы плюнем сейчас вам в рожу?»
Так оно и шло, только сегодня Мемед-ага встретил не кого-нибудь — сам Исмаил-ага Ибрахим-бей Мирза Алтын-спахилы Сулейман-оглу, стоя посреди гиацинтовой грядки, громко и гордо повторил свое имя, и строгий его голос означал: «Я ношу имя того, кому правнуки одного недорезанного гяурского бана{48} обязаны жизнью, новой верой и своею властью!» Он снова спросил по-турецки, кто они и чего им здесь надо, и, договорив, остался стоять с поднятой головой, словно вопросы его вовсе еще не кончились. Он знал, каким видят его сейчас синие глаза всадника, знал, что тот не сможет снова ответить: «Не понимаю», — немые вопросы впивались в него, и Исмаил-ага с наслаждением наблюдал за его растерянностью.
Это было старое, острое чувство наслаждения — старое и острое, как та вражда, которая не стерлась единоверием, а наоборот, возросла и сейчас, подстегнутая дерзостью горца, сладостно шумела, набухая в висках, и была упоительна, как любовь. Исмаил-ага мог задать вопрос и по-болгарски, но Мемеду-аге положено было понимать по-турецки и по-турецки же отвечать. И, опершись ладонью на эфес того самого фамильного ятагана, страх перед которым должен был передаваться у Тымрышлий из рода в род, Исмаил-ага спросил в третий раз:
— Бурда наслы иш вар?
— Начинай! — приказал неожиданно конник своим людям, словно ничего не слышал, и указал рукой на дом, конюшни и двор. — Живо!
Земля заходила под ногами Исмаила-аги вместе со всем, что на ней было. Пошатнувшись, он зажмурил глаза, а когда их открыл, с удивлением увидел, что все на прежних местах и ничто не обрушилось. И все же мир уже не был прежним. Всадник теперь не стоял в воротах, а собирался спешиться у крыльца. И не глядел в его сторону.
— Стой! — крикнул неуверенно Исмаил-ага. Крикнул по-болгарски и повторил свой окрик еще раз для пеших, рассыпавшихся по двору: — Кто вы такие? Что вам надо?! — Он кричал, хотя земля под ногами его потеряла устойчивость и роду Сулеймана уже не суждено было взять верх над Тымрышлиями. Видно, победа их никогда не была полной.
Хаджи-Вране глядел в небо, и неизвестно было, понимает ли он, что мир изменился.
— Что вам здесь надо?! — кричал Исмаил-ага. — Почему вы молчите?! — И знал, что для Тымрышлий слова его звучат так: «Мемед-ага, прошу тебя, не забывай, кто стоит перед тобой, не оскорбляй больше. Я уступил, насколько мог. Уступи и ты. Уезжай восвояси!»
— Исмаил-ага Сулейман-оглу? Я не ослышался?
— Нет, не ослышался, — сквозь зубы произнес Исмаил-ага.
— Исмаил-ага! — громко и внушительно изрекла румяная мальчишеская голова с высоты огромного туловища, взгромоздившегося на лошадь. Тымрышлия был доволен, он видел, кто стоит перед ним, и его ясные, полные любопытства синие глаза впились в лицо турка. — Как мне повезло, а?.. Гм… А мы ищем главарей.
— Каких главарей?
— Гяурских.
— Здесь нет гяурских главарей.
— Очень хорошо, — сказал Тымрышлия. — Мы и хотим посмотреть, так ли это.
— Нечего вам смотреть, я уже видел.
— Когда?
— Только что.
— Хорошо смотрел?
— Хорошо.
— Везде?
— Везде.
— Выходит, ты знал, Исмаил-ага, — ухмыльнулось румяное лицо, — знал, что в селе скрываются бунтовщики. Раз ты все обыскал…
Кровь хлынула в голову Исмаилу-аге, и на миг он онемел.
— А это кто? — указал Мемед-ага на Хаджи-Вране.
— Хозяин дома, — с трудом выдавил Исмаил-ага, едва слыша свой глухой голос сквозь тревожный шум крови в висках, — дед Хаджи-Вране, старейшина села, мой старый кунак, свой человек…