Провожать Хадживранева, кроме печатников братьев Киряковых и Исмаила-аги, собирались многие торговцы из местных болгар и кое-кто из турок — старых друзей отца. Нашелся возница и для второй коляски — бывший печатник, дядюшка Слави, решивший скромные свои сбережения вложить в лошадей и коляску и сам переправить их на север. Теперь он упражнялся в новом занятии: на козлах пустой коляски носился по улицам Стамбула — в полосатых панталонах, с бакенбардами; прохожие шарахались, принимая его, вероятно, за подгулявшего дипломата. В дороге он должен был следовать за первым фаэтоном, с кучером-турком, уже не раз бывавшим в Пловдиве.
Оказалось, что и Сеферу дорога на север знакома. Он поклялся доставить путников невредимыми, если наймут еще четырех его дружков-арнаутов. Только муфтии возражал против такой охраны. Он привык передвигаться, не привлекая к себе внимания, не вызывая ни завести, ни любопытства, под покровительством аллаха и двух балканских монархов. Но случай был особенный, и ему пришлось согласиться.
Марина с радостным оживлением готовилась в дорогу. Старые тетушки приносили пестрые пакетики, письма к племянникам, живущим по ту сторону границы, и лукаво ей подмигивали. Дядюшки тоже постепенно свыклись с мыслью об этом так хорошо продуманном и подготовленном путешествии.
Арнауты же сразу доказали, что деньги берут не зря, и спутали все планы. До отъезда оставалось еще два полных дня и две неполных ночи, когда они, поздним вечером, заставили перепуганных возниц явиться за своими пассажирами. Получилось нечто вроде умыкания, и проводы не состоялись.
«Зовусь Сефером, служил в Болгарии, хотя сам из Корчи, — говорил на рассвете арнаут, сопровождавший Павла в Стамбуле. — Мне не впервой охранять, но такую важную птицу — не приходилось. Будешь во всем слушаться, иначе — ворочусь. Твоя голова раньше моей не слетит, а моя должна целой вернуться в Корчу, да еще с алтынами. Для сына стараюсь, хочу землю купить, чтобы хлеб добывал мирным трудом».
ГЛАВА ВТОРАЯ
В передней коляске ехал муфтий. С ним путешествовал и дорожный баул Павла; в нем лежал редингот, купленный в Стамбуле на случай маловероятных в пути торжественных церемоний.
Хадживранев предпочел ехать с Мариной. На нем был обычный френч, в клетку, и он сознавал, что рядом с нарядным возницей на козлах выглядит простовато. Пока ехали по городу, Марина радовалась с тихим соучастием, но когда выехали на полночную равнину, к цокоту копыт стали примешиваться ее восторженные восклицания. Она восторгалась лесной дорогой, где ветви деревьев тянулись к ее волосам, вскрикивала, когда снова выезжали на равнинный простор, восхищаясь светлым звездным небом. Сеферу приходилось то и дело подъезжать к коляске и предупреждать: «Будешь кудахтать, ссажу!» — «Но почему же? Мы и так поднимаем шум». — «Одно дело мужской шум, другое — женский».
Она умолкала, и коляска катилась в полной тишине, будто не Сефер их сопровождал, а они его. «Потерпим, — сказал Павел, — в каждом деле свой порядок». — «Да, конечно, — ответила Марина. — Но уже светает. Я читала, будто под утро всегда холодает. Оказывается, так и есть, я это чувствую. Ведь я, господин Хадживранев, впервые путешествую ночью… Впрочем, я вообще никогда не путешествовала».
— Посмотрите, вон там, наверху, заряница, — сказал он.
— Наверно, это Марс или Венера, — отозвалась она.
— Не выдумывайте, я же говорю — заряница.
— Но раз она такая крупная, близкая, значит, это планета, а планета должна иметь и астрономическое название.
— Возможно, — согласился Павел… — Да, конечно, имеет. — И замолчал.
Марина тоже молчала. В желтом, враждебном молчании висела над ними планета. Павел ничего о ней не знал, он не учился в колледже. И теперь эти неведомые планеты, казалось, ополчились против всего, чем он до сих пор жил.
— Ну скажите хоть что-нибудь! — попросила она.
— Нужно соблюдать тишину. Вы забыли?
— И все же, господин Хадживранев, светает!
— Было бы странно, Марина, если бы начало вдруг смеркаться…
— Ну какой же вы недогадливый, право, я совсем продрогла!
Только тут Павел почувствовал, что худенькое плечико, прижавшееся к его широкому мужскому плечу, дрожит и давно ждет тепла и защиты. Он мысленно обругал себя и, ища во что бы ее укутать, услышал ее странно звучащее «благодарю вас». Не переставая благодарить, она закуталась в его френч — будто это были его руки, его тепло — и стала еще ближе, еще дороже; ему захотелось ее обнять. Вскоре, сидя вот так, в одной рубашке, он ощутил и холод, просторный холод, и где-то внутри его тихий, теплый огонь.
Марина уже спала; голова ее сначала лежала на его крепком плече, а потом полегоньку сползла к нему на колени. Он поплотнее укутал ее френчем и тряхнул головой, чтобы отогнать никчемную истому, обманную надежду, что все это может длиться бесконечно. И постарался вызвать в памяти другие картины — горькие, но целебные для человека его судьбы: прислушавшись к общему перестуку, уловил цокот того коня, на котором ехал Сефер, и постепенно, уцепившись за этот цокот, вернулся к мыслям о пулях и крови. Снова увидел израненную белую стену и рядом с ней одинокое безжизненное тело, и тут же поспешил увидеть других два тела, нежно прижавших к груди мостовую.
Рассвет уже проник повсюду, и они катили в свете нового дня, еще нарождавшегося, не ведавшего о конце. На ясной голубой равнине, уходящей вдаль, в белый, легкий туман, вырастали сияющие розовые холмы, словно политые сладким шербетом. Сефер продолжал ехать впереди, — с тех пор, как Марина заснула, он ни разу не заглянул в коляску.
— С добрым утром! — неожиданно раздался ее голос.
— С добрым утром, барышня, вы хорошо поспали.
— Нельзя остановиться где-нибудь у родника? — спросила она, все еще не подымаясь с его колен и не чувствуя смущенья.
— Остановимся, вот только Сефер…
Он выглянул из коляски, но вместо Сефера увидел двух арнаутов, которые скакали в сторону от дороги, через поля.
И там же, за придорожными вязами, замелькали черепичные крыши, послышались голоса и журчанье воды. Марина выпрямилась.
— Т-п-р-у-у! — крикнул Павел, и лошади послушно остановились. — Вот здесь. Видно, это постоялый двор.
— Разве можно? — спросил возница. — Сефер…
— Мы ненадолго! Идемте, Марина.
Он спрыгнул первым и помог ей спуститься на землю. Вода лилась щедро, тремя струями в длинные каменные колоды. Поодаль стояли распряженные телеги, волы пили воду. Шум голосов иссяк, люди стояли молча. Марина наклонилась и подставила ладони под струю.
Павел почувствовал затылком устремленные на него пристальные взгляды. Обернулся. Их было человек десять — с подростками и стариками, но он увидел лишь одного. И не потому, что этот рослый парень был его соотечественником — в черной бараньей шапке, коричневых портах из домотканой шерсти, — а потому, что парень этот смотрел на него в упор.
— Здравствуйте, мужики, — сказал Павел. — Куда это вы порожняком?
— Здрасьте, — ответил парень. — Возили товар в Адрианополь. А вы… с такой оберёгой?
— Неужто в Турции охрана в диковину?
— Да нет. Только… чтоб так охраняли болгарина! Ты ведь болгарин? Я слыхал, как ты говорил с возницей и с госпожой…
— С госпожой? — воскликнула Марина. Она стояла в сторонке умытая; капли блестели у нее в волосах, скатывались по подбородку, и она пыталась промокнуть их маленьким кружевным платочком. — Господин Хадживранев, в моем саквояже есть полотенце!
— Потом, — ответил Павел и снова заговорил с парнем. — Болгарин, говоришь, и с охраной. Ты прав, действительно странно.
— Хадживранев? Кажись, где-то слыхал… Да, я про тебя знаю… — и он осекся.
— Откуда ты можешь знать? — насторожился Павел. — Откуда?
Все молчали. И парень молчал, откровенно его разглядывая. Кто-то из стариков кашлянул. «Может, и они читали в газетах…» Павлу захотелось им объяснить, оправдаться, но он услышал топот коня. Это был Сефер. Он осадил жеребца посреди дороги и мотнул головой в сторону коляски: «Хватит, поехали!»
— Ну, братцы, прощайте! — сказал Павел. — Не знаю, что вы про меня слышали, только я возвращаюсь на родину. Будь я преступник, бежал бы куда подальше.
— Дак ты, никак, и бежал? — бросил парень.
— Много знаешь. Не лай! — оборвал его стоящий сзади дед и ткнул стрекалом меж лопаток. Сильно ткнул — парень зажмурился, охнул и принялся тереть спину. «Должно быть, отец и сын», — подумал Павел.
— Бывают дела мудреные, верно я говорю, господин? И не нашего они ума. Только раз такой человек ворочается, значит, князь его призывает. А коли так, может он передать князю, что нас обманули.
— Скажи князю, — подхватил парень, — что мы здесь как были райей, так и остались. И еще скажи, что ежели он не соберет войска, то никакой он не князь, а дерьмо!..
— Цыц! — замахнулся стрекалом старик, но не ударил.
— Скажу, — пообещал тихо Павел и махнул Сеферу: «Иду!» Арнаут сердито ждал его посреди дороги.
И снова коляска покатила на север, все на север, Марина сидела, закрыв глаза, а он смотрел как ее лицо плывет мимо вязов, пасущихся стад и терновника.
— А он назвал меня госпожой! — сказала она неожиданно. — Наверно, решил, что я… Но я действительно вела себя невоспитанно, совсем как… Наверно, спросонья… Только сейчас понимаю…
— Ваш сон был прекрасен, Марина.
— Я так крепко спала?
— Вы красиво спали.
— А вы не простудились?.. В одной рубашке, в такой холод!
— Наоборот, я грелся… Да, именно в эти часы. Вы не знаете, в каком холоде жил я до сих пор.
Она посмотрела ему в лицо — прямо и просто — и долго не отводила взгляда; ее пестрые лучистые глаза спрашивали: «Это правда, Павел?» Потом что-то в них дрогнуло, крапинок стало больше, и они потемнели: «Это правда, господин Хадживранев?» Наконец она прищурилась и, отвернувшись, стала снова смотреть на равнину. Она сидела неподвижно, положив ладони на колени, и нежный профиль с полуопущенными ресницами проплывал мимо деревьев и пасущихся стад.