Павел протянул руку и погладил ее по затылку, она словно и не почувствовала его ласки, не обернулась к нему, но он увидел, как глаза ее обращаются к небу и снова светлеют. Безмятежная, сладкая усталость воцарилась на сиденье. Где-то далеко впереди щелкал кнут, далекие лошади уносили их все дальше и дальше на север… близкими были только ухабы неровной дороги, которые бросали их то вверх, то в стороны, пока и они не стали совсем далекими.
Видно, по ту сторону холма творилось что-то неладное, потому что арнауты вдруг встали как вкопанные и вскинули карабины. Коляска тоже остановилась. В то же мгновение впереди взметнуло дорожную пыль, солому и листья и закрутило воронкой; белесая заверть на секунду скрыла из глаз арнаутов и пронеслась мимо, странно следуя изгибам дороги.
И тогда перед глазами открылись два свежевыбеленных строения — пограничная застава. К ним вели телеграфные столбы, вероятно, они тянулись и дальше. Арнауты не двигались; коляски тоже. Сефер спрыгнул с лошади и повел ее в тень придорожных вязов — последних по эту сторону границы. Присел на корточки, достал кисет и кивком головы пригласил остальных последовать его примеру.
Он скручивал цигарку медленно, будто и не собираясь курить, а сам не сводил глаз с Хадживранева.
— Еще немного, — сказал Павел Марине и показал на белевшие впереди строения. — Еще немного.
Потом он курил, сидя рядом с Сефером на низкой, выжженной солнцем травке. И по ту сторону трава была выжженной, но дальше дорога постепенно вливалась в буйную зелень поречья. Там коляски уже покатят в тени леса, узкой полоской протянувшегося вдоль Марицы, от воды будет веять прохладой и где-нибудь на берегу можно будет поесть печеной на углях рыбы.
Сефер все еще смотрел на Павла, ждал, может быть, чтобы тот подтвердил или отменил что-то, но нечего было ни подтверждать, ни отменять. Даже если бы они решили вернуться в Стамбул, все равно, через месяц-два снова двинулись бы на север. И тогда, спустя этот месяц или два, тот же Сефер или кто-то другой на его месте снова присел бы под тенью тех же вязов якобы покурить, а в сущности, чтобы дать хозяину еще раз подумать.
Павел сделал последнюю затяжку, бросил сигарету и, затоптав ее каблуком, чтобы не загорелась трава, пошел к коляске и сел рядом с девушкой — не сказав ни слова, не сделав ни единого жеста, — но этого было достаточно: защелкали кнуты, зацокали впереди копыта.
— Я боюсь, — тихо сказала Марина и дотронулась было до его руки. Наверно, она смотрела на него, но сейчас ему не хотелось ни с кем встречаться взглядом, и он резко спросил:
— Чего?
Она отдернула руку.
Подъехали к южному строению. Муфтий махнул рукой, и турецкие пограничники с легким поклоном пропустили их дальше. Вскоре путники уже стояли у болгарской заставы. Там Хадживранева будто ждали. Еще не взглянув на документы, громко поздоровались, назвав по имени. Арнауты, видно, кололи им глаза, и фельдфебель, кивнув в их сторону, спросил:
— Эти… эти люди до какого места будут вас сопровождать, господин Хадживранев? И когда поедут обратно?
— А я, любезнейший, еще не решил, до какого места и когда, — ответил Павел, — да и вряд ли сейчас решу.
— Вполне с вами согласен. Спрашиваю лишь по долгу службы.
Это был красивый молодой человек в синей суконной униформе, обмотках и постолах. Возле приземистого здания заставы паслись кони, и его можно было бы принять за деревенскую корчму, если бы высоко над ним не развевалось знамя.
— Из ополченцев{66}? — спросил Павел, уже сидя в коляске.
— Так точно, ваше превосходительство! — синяя фигура вытянулась в струнку. — Три ранения, один Георгий.
— И такого героя отправили в такую глушь?
— Так точно, ваше превосходительство, случается, и дальше! Надеемся на возвращение.
Сияющие черные глаза смотрели снизу вверх. У Павла уже был единомышленник.
Полотняный лев метался над крышей то вправо, то влево; белое, зеленое и красное выгорели и пожелтели от солнца и дождя; ополченец продолжал смотреть снизу на Павла восторженно и немного печально — с той долей печали, которая живет во всех, кто проливал свою кровь за свободу, а затем был отстранен. Павел почувствовал непреодолимое желание выйти из коляски, угостить его табаком, выкурить вместе по сигарете.
— Кони у вас добрые, — сказал он, сделав первую затяжку. — Знаю, что вам положено, но тот, белый жеребец, наверняка не казенный.
— Нет, — ответил улыбаясь ополченец, — казенных выхолащивают.
— Твой.
— Мой.
— Значит, был бравым, бравым и остаешься. Гоняешь небось по полю, а девушки все глаза проглядели.
Павел засмеялся. Ополченец тоже, но неожиданно оборвал смех и быстро спросил:
— Вы, господин Хадживранев, хорошо ездите верхом?
Павел кивнул и тоже перестал смеяться — ждал чего-то другого, более важного.
— Испробуйте его. Вам очень подошло бы вернуться на таком жеребце.
Павел молчал — слишком неожиданным и странным было такое предложение. Чего хочет этот молодой человек — видеть его в позе победителя или видеть поверженным в прах при первой же попытке ступить на родную землю?
— Вы должны попробовать, — снова вытянулся в струнку фельдфебель. Он и умолял и настаивал. — Других лошадей не могу предложить, только этот, белый — мой. Вашему превосходительству все равно придется дальше ехать верхом. Мосты для вас опасны, вам придется переправляться вброд.
— Спасибо тебе! — Павел положил руку на синее суконное плечо. — А откуда вам стало известно, что я проеду здесь сегодня? Мы выехали неожиданно.
— Да что вы! — воскликнул ополченец. — Неожиданно? Вы выиграли какой-то час или два. Вот и сейчас, к примеру, я непременно сообщу, что вы проследовали… Только не сразу… И не скажу про жеребца.
— Буду помнить тебя, пока жив… Если мне вообще суждено еще жить.
Он и на этот раз не ощутил холодка — просто пронеслась черная туча в разгар ясного знойного дня низко над ним или даже сквозь него. Не оставалось сомнения, что смертный приговор не утратил силу и его исполнения можно ждать с минуты на минуту; из-за каждого куста; из-за каждого поворота дороги. Зябко поежился только ополченец, стоящий на расстоянии вытянутой руки. Он поглядывал то на Павла, то еще на кого-то. Павел снял руку с его плеча и обернулся. Это был Сефер; он слез с лошади и, стоя шагах в пяти, тоже курил цигарку. Глаза его сквозь дым спрашивали: «Куда теперь?» — «Все туда же», — ответил тоже глазами Павел и обратился к ополченцу:
— Не смущайся, герой, он тоже должен знать. Так, значит… Все ясно. А как остальные?
— Остальные в колясках, — сказал ополченец, глядя на Сефера.
— В колясках, значит… Не помню, чтобы мне приходилось падать с лошади. А каков норов у жеребца?
— Говорят, он смирный, ваше превосходительство!
— Ты же сказал, что он твой?
— Простите, ваше превосходительство, прихвастнул. Я только вчера взял его у друзей.
— Сколько заплатил? — спросил Павел и сунул руку в карман.
— С меня, ваше превосходительство, денег не взяли. И я не возьму, как не брали когда-то…
Рука, сунутая в карман, ослабла. Как хотелось ему обнять этого человека и признаться, что возвращается он на родину как лицо частное, без всяких надежд, но он не имел права ни на такое объятие, ни на такое признание — не имел права вливать в других такую отраву.
— Будь по-твоему!.. Сефер! Скажи муфтию, чтоб пересел в наш фаэтон. Наверх, на козлы. Турку я заплачу, пусть возвращается.
Давая распоряжения, он почувствовал новый прилив сил. Щеки горели от прихлынувшей горячей крови и он, как это случалось с ним не раз, готов был пролить эту кровь, но только смешав ее с вражеской.
— Ну, друг, седлай жеребца!
Уже верхом Хадживранев объехал коляски. Жеребец под ним был горячий, но послушный уверенной руке наездника. Марина смотрела на него, удивленная столь неожиданными и быстрыми переменами, испуганная тем, что могло последовать за таким началом. Она не спросила: «Почему?», «Куда?», «Увидимся ли еще?», лишь не сводила глаз с этого нового всадника, такого близкого и такого незнакомого. Он подъехал вплотную, конь дохнул на Марину, и она сжалась в глубине коляски.
— Дальше, Марина, поедем врозь! — сказал он. — Так надо. Вечером все объясню.
Наверху, на козлах, рядом с торжественной фигурой возницы, в застывшей позе уже сидел муфтий.
— Я взялся за тебя отвечать, — сказал он, повернувшись к Павлу, — отвечать за твою жизнь.
— Вот как? — бросил Павел, подрагивая верхом на могучем жеребце. — Ну так молись, чтобы увидеть меня вечером целым и невредимым. Это будет молитва и о твоем спасении, только не души твоей, а тела. Эй, Сефер! Скажи ему, где будем ночевать, и дай пистолет, чтоб охранял девушку.
— Я… — сказала Марина, — я не боюсь, — а сама кусала губы.
А он как будто заново ее встретил: такую долгожданную, красивую, такую свою — ему предназначенную еще до зачатия, ту, что он постоянно терял и постоянно находил. Его охватил страх — не перед тем, что его ждет в пути, не перед тем, что будущее может их разлучить. Он испугался того, что он, стоя вот здесь, рядом с ней, еще не унесенный вихрем, уже успел о ней забыть на долгие, долгие минуты. Как же так? Он спрыгнул с седла и, не выпуская из рук поводья, стал на ступеньку — задранная белая морда лошади косилась внутрь.
— По дороге, Марина, при первой же возможности, обвенчаемся!
Она прижалась лицом к его груди.
— Будет, будет, — сказал он, и легонько ее отстранил. — До встречи.
И уже вышел из коляски и дал знак вознице трогать. До него долетело щелканье кнута, и он увидел, как качнулась на козлах застывшая фигура муфтия. Он не ждал ни женской руки, ни платочка, они и не появились. Вскоре уже коляска мелькнула вдали, рассекаемая на части придорожными тополями.
Он еще постоял с ополченцем — не дольше, чем требовалось, чтобы выкурить еще по одной сигарете. И Сефер стоял с ним. Двое других арнаутов уже скакали по обе стороны дороги, лошади грудью взламывали придорожные кусты, и Павел с гордостью отметил, что эти люди сметут с пути любую неожиданность. Потом он махнул рукой и, пришпорив жеребца, помчался следом. Жеребец шел размеренным, сильным галопом, негромко похрапывая, а это означало, что он может скакать так часами. На последнем повороте, перед тем, как дорога ныряла в лес, Павел увидел через плечо между тополями синюю фигуру ополченца и белую, нависшую над ней — Сефера; словно один из них был арестован. Не очень-то красивым выглядело расставание, но арнаут явно заботился о его безопасности. Он нагнал Павла только через час, промчался мимо, обогнал и арнаутов, а потом у самой реки свернул в заросли ракитника.