— Да что вы! — воскликнул Павел с горячностью. Ему было приятно, что этот явно образованный человек признает его роль, хотя и толкуя ее несколько странно: как гарантию будущего развития государства, а не как фактор, определяющий его современную форму. При других обстоятельствах он потребовал бы объяснений по этому поводу, но сейчас главным было то, что его считают мертвым. Ему не хотелось больше вспоминать о залпе, о мгновении между жизнью и смертью, а к ним возвращали его пусть даже добрые слова. В нем шевельнулся страх, что все могут признать его смерть реальностью, и навсегда…
— Да что вы! — повторил он. — Вы ведь сами сказали, что у убитого не нашли документов… Почему вы уверены, что это был… — он побоялся произнести свое собственное имя, — именно он. А не какой-нибудь простой смертный вроде нас с вами?
— Хо! — воскликнул толстяк. — Об этом-то мы и не подумали. Действительно, молодой человек, — он тоже обращался уже к светловолосому, — с чего это мы решили, что он не какой-нибудь паршивый купчишка вроде нас?
— Как откуда? Ведь с нами был полковой врач. Вы сами видели, как его вызвали. Труп сейчас у него, в лазарете.
— А откуда он знает, как звали убитого?
— Так сказал ординарец. Кому же знать в нашем государстве такие вещи, как не военным?
После этого не было ни споров, ни тостов. Слова, затаясь, зашипели, зажужжали над столами. Павел оказался один; в нем проснулась и жалость к убитому путнику, и чувство вины — словно он сам дал этот залп. Взорванный миг так и остался при нем навсегда; видно, и впредь сладостное и смертельное будут вместе расти на той самой бахче, а пуля, его не догнавшая, будет стремиться его настичь. Вероятно, убийцы уже проверили документы, и сейчас где-то в этом городе, может быть, совсем рядом, кто-то кого-то распекает, а тот обещает исправить ошибку. «Разумеется, — сказал себе Павел, — разумеется…» Ему стало душно; он подошел к окну.
Снаружи струилась теплая ночь: с тополиным запахом и звоном цикад, с тенью летучей мыши, метнувшейся мимо решетки, с тихой мужской песней под самым окном, с резким стуком копыт за оградой. Верно, кто-то из арнаутов сидел внизу, привалясь к стене, и напевал. Стук копыт стал ближе, проник через ворота во двор, и Павел увидел Сефера верхом на лошади. «Хорош!» — подумал он в ту самую минуту, когда Сефер махнул кому-то рукой, когда тяжелая ладонь хлопнула по решетке перед лицом Павла — будто сам Сефер до него дотянулся. «Хорош!»
Павел снова сел рядом с муфтием. Тот молчал, а снаружи звучала мужская песня. В ее грустном напеве не было ни мелодии, ни даже ритма, просто человек нанизывал слово за словом, одинаково незнакомые, но разные по цене; в одни он всматривался, другие оставлял без внимания, словно вспоминал родные горы, село, свой дом, вспоминал жену и детей — спешил их увидеть и, не успев наглядеться, снова пускался в путь. Его ведь наняли на работу, с которой часто не возвращаются, и даже имени не спросили… «Завтра, — решил Павел, — завтра непременно узнаю, как их зовут!»
— Ну, — сказал корчмарь, — час уже поздний, все поели, попили. Кто местный, спокойной ночи, а приезжим могу показать комнаты.
Павел снова почувствовал вину перед Мариной. Она все еще наверное ждет наверху — голодная, испуганная, терпеливая. Может, она видела в окно, как он подъехал. «Ну конечно же, услыхала стук копыт и стала всматриваться в темноту; что еще может делать девушка, если ее оставили одну-одинешеньку?» Но легче ему не стало. У него было предостаточно времени и чтобы послать ей ужин, и чтобы самому заглянуть ненадолго… И его со страшной силой потянуло наверх. «Но почему только сейчас? И почему у него все время так с ней получается?» Павел встал и подошел к хозяину.
— Уж ты меня извини, любезный, у нас там человек наверху, ненакормленный, мы про него забыли… Подогрей-ка немного мяса.
— Наверху? — воскликнул хозяин. — Вы про барышню из Стамбула? Вы с ней знакомы?
— Должно быть, знаком! Приготовь, я сам отнесу!
— Нет надобности, господин… барышня, верно, спит. Она сперва отказалась. Но я ей все же отнес. А сейчас, смотрю, блюдо стоит у двери. Все подъела, верно, сильно была голодна.
— Но я должен ее повидать!
— Вот закрою корчму, провожу людей, тогда и… Вам ведь тоже нужна комната? Эй, господа, — опять обратился он к сидевшим, — поели, попили, пора и честь знать. Кто наш, городской, спокойной ночи!
Молодой человек поднялся, с ним — еще двое. «Спокойной ночи! — кивнул он налево. — Спокойной ночи! — кивнул он направо, а перед столом Павла остановился. — Извините мой давешний резкий тон, но я вне себя… Честь имею представиться: городской судья…»
— Рад за ваш город! — ответил Павел. — Уверен, что в городе — человечное правосудие, насколько это возможно… Спокойной ночи, и пусть вам достанет смелости на всю жизнь.
Но судья не попрощался, не ушел. Он не отрываясь смотрел на Павла, и глаза его стали еще шире, еще синее.
— Вы, — медленно проговорил он, — вы не такой, как эти… не такой, как все… И вообще… Я уже вам представился… — Он смотрел на Павла выжидающе.
— Представились… случайному путнику. Вы каждый вечер так представляетесь? Каждому?.. Я же, если решу — после долгого размышления, — непременно вас сам разыщу, как избранного… Спокойной ночи!
Можно было подумать, что он добавил «кругом!», потому что юноша резко повернулся и, как по команде, шагнул к двери. «Ведь учился, — подумал Павел, глядя ему вслед, — наверно, в Женеве, тратил родительские деньги, а передо мной, необразованным… Если б отец в свое время послал меня в Европу!..»
Тихо закрылась дверь за черной спиной судьи, заскрипела под ногами деревянная лестница; потом стукнули ворота; но стук их был слишком сильный; и еще, и еще раз; и донеслись неясные голоса: «Эй, хозяин, открывай! Открывай, хозяин!..» Значит, это не был судья.
— Так ведь там же открыто! — сказал хозяин. — Я не запирал… Может кто… — он смотрел на сидящих, — может, кто другой? Я не… — Он смотрел уже только на Павла.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Хозяин вытер руки о передник, снял со стены фонарь, наклонил его к горящей лампе и, сорвав с фитиля пламя, пошел к двери. Он высунул фонарь за порог, постоял так и вдруг начал пятиться; вслед за ним, врезаясь в свет фонаря и толкая хозяина в грудь, вступил в корчму сверкающий пистолет. Это был пистолет Сефера. Он остановился лишь тогда, когда спина хозяина уперлась в стойку.
А ворота едва сдерживали удары и крики: «Отворяй, хозяин!» Им коротко отвечали арнауты, что уже поздний час и свободных мест нету. Павел снова сел, налил мавруда, но отпил самую малость. Это ломились не крестьяне и не торговцы. Возчики тоже так не кричат. Павел отпил еще глоток. Он чувствовал на себе взгляды тех, кто сидел за столами, и уже точно знал, что это они — явились исправить свою ошибку.
Он сидел, прикрыв веки, ждал, когда стычка перешагнет порог, и последний глоток вина принял, как предсмертное причастие. Со стороны двора щелкнул ружейный выстрел, глухой и короткий — видно, пуля попала в доски, — щелкнул красноречиво, и крики за воротами оборвались; потом тишину заполнила ругань; а рюмка была пуста. Рядом со стойкой была деревянная лестница, ведущая на второй этаж. В случае прорыва Павел мог бы отстреливаться сверху, с удобной позиции. Он встал.
— Хозяин, гаси лампы! И фонарь гаси!
— Это еще почему? По какому праву? — огрызнулся корчмарь. Звук человеческого голоса, пусть даже произнесшего строгий приказ, вернул ему самообладание, будто безмолвный пистолет, направленный на него в упор, стал казаться не таким страшным.
— Уже поздно, — сказал Павел. — Пора спать.
— Но у меня пусто! С какой стати терпеть убыток?
— Как? — удивился Павел. — Разве я не сказал, что снимаю весь постоялый двор? Да, да, оба этажа! И сарай, и конюшни… И даже двор! А плачу золотыми! Так что… Поди и сам крикни, что мест у тебя нету. Все забито — пришел обоз…
— Да нет никакого обоза, и ты ничего не платил! Даже за постель. Приехал, поел, попил, с судьей повздорил… и все тут.
— Память тебя подводит! Ах, да! Вот золотые! — Павел расстегнул френч, сунул руку за пазуху, и три золотых, звякнув, упали на стол. — Так давай же, гаси лампы… В последний раз говорю!
Ворота по-прежнему тряслись от ударов. Хозяин открыл было рот, но не издал ни звука — пистолет обошел его, оказался сзади, уперся дулом между лопатками и подтолкнул его вперед; хозяин, все еще не закрывая рта, сощипнул огонь фонаря и медленно двинулся вдоль стен, гася лампы; казалось, он открыл рот и набирает побольше воздуха, чтобы легче было задуть огонь. Вскоре от корчмы остались лишь звездные квадраты окон и белое расплывчатое пятно передника. Пятно это, медленно увеличиваясь в размере, придвинулось к столу, сгребло с него золото — монеты мягко звякнули — и почти растворилось, направляясь к двери. У дверей оно обрело голос, и голос этот, неожиданно зычный, полетел через двор:
— Эй, люди, у меня полно, все забито! Караван пришел, издалека! Идите лучше к Кацигре! У него всегда пусто. Там в колодце вода горькая, и вино в подвале кислое, и клопов полно в комнатах!
На улице опять примолкли. Павел ждал ответа и пытался представить себе ворота, в которые те ломились. Он сам через них проехал: не обратив внимания, тешась мыслью, что добрался до надежного приюта, что и на этот раз ушел от смерти. А теперь вот в них ломились и он узнал, что караван-сарай Кацигры переехал в этот городок… «Он всюду меня преследует… — подумал он. — Нет, это просто совпадение. Господи, как хорошо, что я в тебя не верю! Значит, это у Кацигры клопы и вода горькая… А здесь вода сладкая, завтра попью. Меня с Кацигрой ничто не связывает… А смерть — она ждет не меня, а тех, кто за воротами».
Кто-то крикнул, что хозяин врет, что сегодня обозов не было. Ни по одному мосту обоз не проходил. А постоялый двор, куда не пускают путников, следует сжечь. Донесся со двора и знакомый голос судьи, значит, арнауты его не выпустили или он сам захотел остаться. Голос этот спрашивал поздних гостей, кто они такие и откуда знают, кто проезжал, а кто нет по мостам через Марицу. «Известно ли вам, что правосудие таких разыскивает? Да, за убийство, а завтра, быть может, и за поджог». Ему ответили назидательно: «Уносите отсюда ноги, господин судья, а то и правосудию может не поздоровиться. Мы дадим ему дорогу, пусть проваливает поскорее, а то глядишь, ненароком в темноте и вздернем на сук!»