— Прав! — повернулся к нему Павел.
— Тактически — да! А по сути дела, и политически! Все в этом пограничном городке за него. Другими словами, за него — государство.
— Вы оправдываете этого разбойника?
— Он такой же разбойник, как вы, господин Хадживранев. Этой ночью ведут перестрелку два лагеря, две идеи. Я ни на чью сторону не становлюсь, пристрастий не имею, но уважаю силу — так меня воспитали.
— Не удивляйтесь, — подал голос судья. — Я же вам объяснил, он торгует свиньями!
— Временно, — уточнил толстяк. — Образование у меня не хуже вашего. Вы учились в Женеве, а я в Петербурге. Я был офицером, состоял в княжеской гвардии. Вместе с нынешним адъютантом, капитаном Кардашевым, по кличке Лошак. Но… потерял необходимую внешнюю форму… Неправильный обмен веществ… Располневших офицеров сколько угодно, в любом штабе, разрабатывают стратегию, но я, как говорится, происхождением не вышел. Пришлось проглотить обиду, выйти в отставку и принять дело отца. А Лошак до сих пор статен…
В его голосе звучали и гордость, и боль, и Павел понял, откуда такая живость, такое проворство тучного тела, откуда стройность речи. Ему захотелось, чтобы в решительные минуты этот искренний человек был на его стороне, и он сказал:
— Так князь и вас унизил? — но его слова заглушил судья:
— Значит, вы — специалист по свиньям… и по происхождению, и по призванию?
— Извольте извиниться, — проговорил толстяк. — Не то мне придется искать для вас оружие!
— Господа! — Павел встал. — Это нелепо. Перестреляем друг друга из-за пустяков, и, когда те ворвутся, они найдут здесь готовые трупы.
— Не бойтесь, вы-то уцелеете, — ответил бывший офицер.
— Откуда вы знаете?
— Уверен. Тогда, во время восстания, никто другой из видных борцов не уцелел. Вот и сегодня: убит некто — Хадживранев. Может, это двойник? У меня нет доказательств, что это так, но что вам стоило обзавестись двойником? Наняли же вы целый отряд арнаутов — а это дорогое удовольствие. Почему бы не нанять еще одного дурака, подешевле? Можно — и двоих, и троих! А то, что вы не послали их вперед получить все причитающиеся вам пули, это только ваша несообразительность, она отнюдь не снимает подозрений…
— Господин бывший… — сказал Павел, стараясь, чтобы голос его звучал тихо и ровно, — скажите спасибо Димитро, что я сейчас занят им, будь у меня свободное время, я занялся бы вами. Речь идет не о том, чтоб стреляться, боже упаси! Я постарался бы понять, как уважающий себя болгарин способен выкинуть такое сальто-мортале — объявлять жертву убийцей, когда это выгодно, сохраняя при этом позу оскорбленного рыцаря, да еще самому себе верить! Что это — ваш личный талант или национальная черта — одна из причин рабства? Впрочем, вы уверены, что все это сегодня ночью вас спасет?
— Я уже вам ответил, — сказал толстяк. — Опять же уцелеете вы, как и прежде, и, когда они ворвутся, выдадите мой труп за свой. Димитро вас не узнает — он, как и вы, сейчас далеко отсюда!
— Я? Далеко отсюда?
— Простите, но действительно далеко — до сих пор вы ни разу не выстрелили из окна…
— Если понадобится, и я буду стрелять. Но почему именно из окна?
— Ну, со двора! Откуда желаете. Но только сражайтесь! Или объяснить, почему вы тянете?
— Это не требует объяснений, — сказал Павел. — У меня есть определенная задача, и я делаю все, чтобы ее выполнить. И поскольку были предусмотрены всевозможные встречи — в том числе и неприятные, — и поскольку были приняты меры…
— И поскольку вместо вас погибают другие…
— Послушайте, вы… Мое самолюбие в старых рубцах — как в броне, оно не чувствует боли… Оно получало раны и не от таких, как вы…
— Наверное, от самого Зевса? Божественные раны! Не так ли? Божественные?..
Толстяк осекся, сам почувствовав вдруг неловкость. Павлу тоже расхотелось говорить.
Он услышал свое собственное тяжелое дыхание, ощутил, как вздрагивает рука в кармане, и уже решил, что этот, стоящий перед ним человек не должен больше жить после такого кощунства. Ради того, чтоб он стал офицером, или даже ради того, чтоб он мог торговать свиньями, погибло столько людей, в том числе и десятка полтора одних Хадживраневых! Хотя они «происхождением вышли». И род Спаса сгинул весь. Павел мог мигом смыть нанесенное оскорбление, от их имени. Мигом, без предупреждения, как без предупреждения с чистой совестью топчут змею. До него донеслось тяжелое дыхание толстяка.
— Извините, — сказал толстяк, — я далеко зашел и понимаю это. Не стреляйте! Это было бы непорядочно, несправедливо, ведь, что бы я там ни говорил, я бы никогда не поднял на вас руку!
— Постараюсь, — пробормотал Павел, а в душе самому себе — единственному уцелевшему из Хадживраневых — напомнил: «Не сейчас! Не сейчас!» — глубоко вздохнул и расправил плечи, чтобы свежесть проникла поглубже в грудь и смыла яд оскорбления.
— Не сердитесь… Это у него наследственное, — заключил судья. Наступило молчание.
Перестрелка у ворот угасла. Выстрелы вспыхивали где-то на заднем дворе, стреляли из-за углов дувала и с крыши конюшни. Нападающие явно искали слабо защищенные места. Не глядя на улицу, Павел ясно представлял себе, как расположились арнауты: спиной к дому, лицом к дувалам, окружавшим двор. Одно-два дула, укрывшись в конюшне, могли держать под прицелом и ворота, и задний двор. Еще два дула в жерле каменного колодца могли, в свою очередь, прикрывать ту стену, к которой примыкали конюшни и весь двор перед ними. Можно было посадить людей и в подвал — оттуда также удобно было стрелять, но подвал пока что молчал — наверное, Сефер заботился о том, чтобы пули свистели как можно дальше от его господина. Наверное, он сидел в подвале один — на случай прорыва или пожара. Там, за каменными стенами, среди сырости, пламя будет не так бушевать. «Да-а!»
На стойке зазвенела посуда. Этот мелодичный звон был более зловещ, чем пальба на улице и во дворе. Пуля залетела внутрь! Видно, ее послали с удобной позиции, откуда-то сверху. За ней должны были последовать другие.
— Так ты говоришь, по наследству? — спросил толстяк в ту самую минуту, когда в корчме прожужжала новая пуля, на этот раз влетевшая рикошетом.
— Вот именно, — подтвердил судья. — И по призванию тоже!
— Значит, я знаю толк в свиньях? — быстро переспросил толстяк. — И умею с ними справляться? Хозяин, помогай! — крикнул он.
И Павел полетел на пол. Он слишком поздно увидел над собой белый передник хозяина, все это время наверняка стоявшего наготове у него за спиной. Толстяк не посмел бы напасть один. Хозяин был грузным, тяжелым; и, уже лежа на полу, Павел почувствовал на лице мокрый рукав и мокрый край рубахи; его шибануло запахом вина и ракии; потом он почувствовал на своей шее чужие пальцы — они прекратили доступ воздуху, запахам; его колотили затылком о масляный пол. «Мой френч!» — подумал он, елозя руками по полу и пытаясь подняться. «Как я в нем… с такими пятнами!»
— За народ, значит, — хрипел над ним хозяин, — за народ… Если так, то зачем меня под поджог подводишь? Умри, как Петлешков{67} — тогда я тебя признаю…
Еще что-то говорилось, но уже в стороне; опрокинулся стол; зазвенело стекло — видно толстяк повалил судью. Если и были люди за другими столами, верно, сидели оцепенев, как муфтий. «Муфтий, муфтий; куда же я теперь в таком френче?» Но еще немного, и грудь его разорвется — твердое колено корчмаря подпирало ее снизу, и все, что было съедено и выпито за этот вечер, подкатило к сердцу. Он осознал, что еще миг — и не останется больше ни тяжести, ни боли, ни стыда. Правая ладонь, перестав елозить по полу, переместилась к карману — плавно, чтобы никто не заметил; он нащупал рукоятку пистолета, и та как будто сказала: «Не бойся, я тебе верна. Будет так, как решишь…» К телу прихлынули силы. Казалось, пистолет сам приподнял кисть руки и сам обрушился на висок корчмаря. Пальцы, сжимавшие горло, ослабли. Рукоятка снова занесла его руку и снова обрушила ее на висок. Корчмарь испустил вздох и медленно опустил голову на грудь Павла, будто хотел его обнять…
Он еще лежал безмолвно на груди Павла, другая пара на полу тоже притихла. Сквозь треск выстрелов внутрь долетали короткие возгласы: не призывы сдаваться и не ругательства, а команды, выкрикиваемые единым духом — между выстрелом, перебежкой и новым выстрелом; и топот ног был слышен; и чья-то круглая тихая тень замаячила над хозяином; круглая и тихая, готовая к прыжку. Тяжесть, навалившаяся на Павла, снова приобрела прежний запах, но он не отбросил ее в сторону, а только глубоко вдохнул этот запах, благодарный за то, что она его прикрывает. И снова вдохнул всей грудью, словно этот последний глоток мокрого проспиртованного воздуха был нужен ему для вечности. Тень приблизилась, нависла темной массой над белым передником, — и рука Павла выстрелила снизу сама. Он не почувствовал уверенности и хотел еще раз нажать на курок, но тень повалилась — на колени, на локти — и уткнулась лицом в пол. В двух-трех пядях от головы Павла. Нежданная смерть наконец-то сблизила их. Растопыренные пальцы разжатой ладони подрагивали. Павел ощутил их теплое прикосновение, в них не было оружия, они как бы говорили: «Не бойтесь, не бойтесь… Просто час встречи был неудачно выбран».
— Господин Хадживранев, господин… — бормотал бывший офицер.
Павел скинул тело хозяина и сел на корточки.
— Простите, но лампу зажечь не могу. Сами понимаете…
— Я человек военный, господин Хадживранев, и не позволил бы… Мы под обстрелом.
— Вот именно, — ответил Павел. — Но я хотел бы вам помочь, господин… Простите, я стрелял в вас, но не знаю даже вашего имени.
— Мое имя ничего не говорит, господин Хадживранев, таким оно и останется. Я был надеждой семьи, но так ничего и не смог для нее сделать. Потом, по документам, узнаете мою фамилию.
— Если останусь жив.
— Я же сказал, что вы-то останетесь! Вот, меня не будет, а вы…