— Уйди! — выдохнув, простонал он.
— Неси на мешки, — сказала Марина.
— Уйди! — повелительно крикнул он, и оба тела ринулись вниз на камень, к ногам Марины, опередив очередной выстрел.
— На мешки! — повторила она, ощупью отыскивая обратную дорогу. — Попросим свечу, и я велю согреть воду.
— Уйди, говорят! — простонал он ей вслед. — Хозяин у меня один.
Вновь прожужжала пуля. На этот раз в подвале.
— Уйди! — заревел Сефер.
Из своего угла она увидела, как начала взрываться черепица. Осаждающие, воспрянув духом, снова пошли на приступ: вероятно, уже прощальный. И редкие, тоже прощальные выстрелы вспыхивали перед Сефером.
Потом она услышала странный смех — он доносился оттуда, где был Сефер, — и в предрассветных сумерках, на фоне окна, увидела его силуэт. Арнаут стоял на небольшой винной бочке и теперь не стрелял и не прятался. А дальше, на порозовевшей ограде, головами во двор висели трое. Начало светать, и стрельба офицеров смолкла — нападавшие, и те и другие, явно отступили.
Во дворе появился хозяин. Он спешил к дувалу с висящими на нем трупами. От конюшни ему крикнули, чтобы он не подходил, и Марина увидела двух арнаутов: ленивыми движениями они сдергивали за руки обмякшие тела и ловко отскакивали, когда те шлепались на плиты; потом, присев на корточки, они принялись расстегивать их куртки — то ли смотрели, где раны, то ли искали деньги.
А в подвале, в стороне от окна, возле стены, не боясь испачкать свой новый костюм, покоился на родной земле стамбульский эмигрант дядюшка Слави. Он встречал рассвет, лежа в удобной позе, становясь все бледнее, все мертвее.
Марина поискала в памяти молитву, которая подошла бы к случаю, но в каждой говорилось о грехах и прощении. Подходящей для дядюшки Слави не было. Она попыталась составить ее своими словами, но вспомнила, что уже сделала это в тот миг, когда его убили, а она увидела его сквозь толстые стены подвала.
Она подошла и, встав на колени, перекрестилась: «Мы устроим тебе, дядюшка Слави, торжественные похороны, и будем поминать добром. И в Стамбул напишу сегодня же. Чтобы там тоже отслужили заупокойную…» — и она замолчала. Если б и удалось найти священника в этом незнакомом городе, все равно дядюшку Слави здесь просто зароют. Так или иначе настоящее отпевание могли устроить только в церкви того города, из которого он бежал. Там все было бы траурно и торжественно; туда стеклась бы вся болгарская колония; богатые и бедные, парализованные старики, их сыновья и малые внуки — все вместе; и для них это было бы утешением: что все они будут похоронены так же траурно и торжественно. «Нет! — сказала себе Марина, — мне это только кажется, там не может быть красивее и утешнее. Нет, дядюшка Слави, мы все вернемся на родину, и пусть нас здесь убивают, пусть зарывают в землю как придется…» И снова она осеклась, подавленная этими мыслями. «Не слушай меня, дядюшка Слави! Не слушай барышню, выросшую под колпаком. Наверное, далеко не все равно, кто нас здесь убивает. Это надо знать — и здесь, и всюду. Везде и всегда!»
— Аминь! — сказала Марина и подняла голову. Она кончила свою путаную молитву, во время которой дядюшка Слави все равно оставался где-то далеко.
Ей пришло в голову, что теперь, когда бой окончен, Павел сможет взглянуть на покойного. Она представила его себе там, наверху, живого и сильного, и поняла, что именно таким — живым и сильным — он должен быть всегда. Не ради себя и не ради нее.
— Сефер, — повернулась она к арнауту, — скажи своему господину, чтобы он спустился!
Она не договорила. Сефер сидел на бочке такой же бледный, как покойник, и такой же постаревший, как он. Сидел и улыбался, глядя на ее голое колено. Она поспешила прикрыться разорванной юбкой, но Сефер махнул рукой — лицо его стало совсем белым и целомудренным.
Она встала. Эта странная бледность, эта расслабленность, это отсутствие трагических черт делали его незнакомым, нездешним, чужим, ненадежным. Об этом непременно должен был знать и Павел.
— Эх, барышня, барышня, — сказал Сефер, обнажая в улыбке красивые белые зубы за бескровными губами. — За что ты меня так ужалила?
Только теперь она увидела, что по кисти его левой руки стекает кровь. Он прижимал ею суконную куртку между правым плечом и шеей. Сукно в этом месте было пропитано кровью. Кровь просачивалась между пальцев и стекала в рукав. Правая рука с разжатой ладонью устало лежала на коленях, из правого рукава тоже струилась кровь, и ладонь, казалось, была специально разжата и подставлена под струю.
— О! — вскрикнула сдавленно Марина и поймала себя на том, что ее пальцы сжимают то же самое место — между плечом и шеей. — Как это я не заметила, Сефер! Боже, какая я глупая!
— Ну что ты, — добродушно ответил он. — Это я — глупый. Дай-ка Сеферу воды… и поищи тряпицу, чтобы перевязать.
Она взбежала вверх по лестнице, не думая о разорванной юбке и мужских взглядах. В корчме было пусто. Видно, мужчины курили на лестнице, ведущей во двор.
— Разбойники, бандиты, — услыхала она. — Однако вы, господин Хадживранев…
Из очага доносилось тихое побулькивание: закопченный горшок выдыхал аппетитный фасолевый запах. Видно, корчмарь уже готовил завтрак.
А Сефер ждал внизу, лежа на мешках с шерстью. Он сам расстегнул куртку и рубаху. Никогда не видавшее солнца плечо казалось чужим, взятым у кого-то взаймы. Встав на колени перед арнаутом, она впервые в жизни промыла настоящую рану настоящего мужчины.
— Теперь намажь медвежьим салом… Возьми у меня в сумке, — сказал он с усмешкой. — Мне, барышня, не впервой…
А для Марины все это было впервой. Сделав перевязку, она еще долго не поднималась с колен.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Над рекой взметнулась гранитная дуга: высоко, далеко от одного ракитового берега до другого.
Персидский мастер чудесным образом скрепил массивные блоки — кусок к куску, без единой железной скобы, — и потому была она легка и тоже чудесна. Лишайники и века окутали ее прозрачной оливковой фатой, обручая то с речными водами — там, внизу, — то с далекими небесами; смотря по тому, откуда и как светило солнце; откуда и как двигался путник. От самого путника.
Иногда небесная твердь опускалась вниз, ложилась в русло реки; и тогда рыба плескалась в облаках или среди ярких созвездий; и все это текло, вытекало из-под дуги — все, кроме ее собственной тени. Темной, пустой межой делила она мир пополам: на тот, каким он был до сих пор, и другой, еще неведомый.
Судья, стоя наверху, уже не укрывался от пуль. Облокотись о каменный парапет, он смотрел вниз, на воду. Розовые облака рассвета тонули, прижатые серой вогнутой тенью. Она тоже связывала два берега — брала начало у каменных основ и вела вниз, завершая собой чудесную окружность.
В сущности, по-настоящему он видел эту окружность и раньше: с середины самой реки по горло в воде. Там, из зарослей ракитника, можно было незаметно нырнуть в заводь и так же незаметно выбраться на берег.
Мало развлечений предлагал им этот захолустный, летаргический городок: полночный биллиард в казино (шары бездарно отскакивали рикошетом — партнеры, офицеры, играли куда лучше), полночные пари с закладом в месячное жалование и полночные купанья у ракитового берега. Летним вечером можно было просиживать в реке часами; теплая вода уносила с собой все сожаления, а мост, объединяя берега, связывал их с вечностью. Тогда он видел окружность пронзительно черной, объявшей звездные поселения — и верхние, и нижние, — а вместе с ними объявшей и его самого. Древняя надпись на мраморной плите, вмазанной в парапет, гласила, что мост — это то место, где пересекаются пути властителя и нищего. В такие ночи мрамор лежал внизу и не тонул и весь был облеплен мокрыми звездами.
Сейчас судья постарался быть только наверху и всплыл из глубин; в сухой одежде; с локтями, упертыми в замшелый камень; с прислоненной к парапету винтовкой. Надпись была на другой стороне, в каких-то пяти шагах — ширина моста, — и, чтобы ее видеть, не было нужды оборачиваться. А окружность при взгляде на нее с зенита казалась эллипсом.
Из города уже доносилось поскрипывание телег, но у постоялого двора было пусто. Он сам придал такой оборот событиям. Явился сюда, на мост, вместе с партнерами по биллиарду — офицерами, переведенными из княжеской гвардии поближе к будущим южным окопам — когда-нибудь они поведут за собой лихие роты. Он вывел их из казино, и поскольку они предварительно были осуждены на безымянную гибель, то взошли на дугу, словно стремясь получить тем самым шанс на бессмертие.
Он никогда бы не подумал, что блюститель закона может убивать так хладнокровно, но спокойно выстрелил первым, уложил первую тень у ограды и узаконил для всех это право. И спокойно спустился по спокойной половине моста к площади, к телеграфу; и газеты узнали, что следовало, и дворец; а сам он узнал, что князь где-то в этих местах; да, так и было напечатано на телеграфной ленте: «Его Высочество пожелали лично встретить господина Хадживранева. Они в пути и будут очень сожалеть, если…»
Здесь, в гарнизонном штабе, ничего не знали о таком посещении. После очередного стука «морзе», после очередного отказа сообщить место, где ночует князь, поручик Мирский вместе с ординарцем ускакал на поиски. Все же многочисленная свита, привыкшая к многочисленным удобствам, могла находиться только там, где были такие удобства. Мирский не вернулся. Вместо него явились другие всадники — два капитана из княжеской гвардии, блестящие, красные даже в ночи. Первый, цокая копытами, пронесся по мосту, будто никого не видя, прямо к Димитро.
Второй остановился, соскочил с коня и протянул повод: «Держи!» — протянул, не глядя, есть ли рука, готовая его принять.
— Ну господа, хватит баловаться! Его Высочество желает получить рапорт о мятеже.
— Простите, — начал стоявший ближе всех судья, — то, что предпринял Димитро, не мятеж, а…