— Здесь что, нет военных чинов? — перебил его гвардеец.
— Есть! — Офицеры отделились от каменного парапета и подошли поближе. — Ба! Да это Лошак! Неужто ты?
— Он самый! Имею честь принять рапорт о вашем мятеже.
— Какой мятеж, Лошак! Мы охраняем общественный порядок и честь монарха. И то, что там творится, тоже не мятеж, тебе ведь сказал господин судья. Просто убивают торговцев — на мосту, на постоялом дворе… Езжай-ка в морг!..
— Командир гарнизона справился бы лучше… Вам следовало его уведомить… А вы пренебрегли законной властью… верховной властью.
— Простите, — снова вмешался судья. — Мы действовали вполне продуманно. Сообщили во дворец… в штаб… Нам… Не перебивайте меня! Мы с вами даже не знакомы. И вообще… вы намерены выслушать?..
— Забыл представиться, — адъютант звякнул шпорами. — Капитан Кардашев…
— По прозвищу Лошак! — вставили офицеры. — Впрочем, он действительно помесь, господин судья. Чистокровный лошак. Хотя, может, мы и не справедливы. Может, мамаша зачала его от святого духа… Но, ничего, у него еще все впереди… Глядишь, супруга выродит княжича. Да… Как будет обидно, господин судья, если такой счастливчик подохнет, стреляясь с каким-то провинциалом!.. Господи…
— Замолчите, прошу вас! — крикнул судья совершенно растерянный. Не-ет, такой тон не может быть вызван одними политическими разногласиями, он опасен и при поражении и при победе! — Простите нас, господин Кардашев. У нас была трудная ночь… А ведь штаб замещает командира, когда… Прошу вас, выслушайте же!.. Потому что именно штаб отказался…
— Кретин, — процедил сквозь зубы капитан. — Не лезь, дай потолковать со старыми кадровыми ослами…
— Браво, Лошак! — подбодрили его офицеры. — Покажи господину судье, кто ты есть и почему любые толки о тебе лишь детский лепет…
— Так это он? — спросил судья, повернувшись к своим. Он уже отчаялся, уже убедился, что только так и можно. — Один торговец свиньями мне сегодня ночью рассказывал об этом господине… Гнусно… а похоже…
— Торговец свиньями? Его тут недоставало. И что ж, он тоже участвовал?
— Даже погиб.
— Убит?.. Жаль, кто-то меня опередил. На чьей стороне он дрался?
— На стороне князя, естественно! — ответил судья. — Он убит, но вы не унывайте, ведь и живые отзываются о вас достаточно лестно…
— Благодарю… — кивнул капитан, делая вид, что не заметил вызова, и, снова звякнув шпорами, добавил: — Капитан Кардашев, второй адъютант Его Высочества. Имею все высочайшие полномочия. Представьте себе, что вы говорите с монархом. Ну, не теряйте же смелости и продолжайте, продолжайте…
— Не так уж трудно себе представить… — заметил судья.
Остальные притихли. То, что Кардашев — княжеский адъютант, было для них внове; новым было и их молчание.
— Я уже не имею права на ссоры, — пояснил гвардеец. — Не имею права и прекратить дознание. Впрочем, не вижу особой разницы между вами и тем торговцем свиньями. Надеюсь, что очень скоро вы с ним увидитесь…
Появился ветер. Он тек между ракитовых берегов и ухал в каменном жерле моста у них под ногами. Лунное небо было выметено и проветрено. Оно приготовилось и ждало. Кого?..
Ненужный разговор прервался. Вместо слов до судьи долетали запах одеколона, лошадиного пота и густой дух предрешенной смерти — как чего-то материального, что человек этот, стоящий рядом, носил с собой. Судье захотелось увидеть его лицо. Он вытащил сигареты, стал искать спички. Он старался сделать это незаметно, но адъютант засмеялся, словно заглянул ему в душу; заглянул бесцеремонно. «Минутку, разрешите!» — и зажег спичку.
Он держал спичку в пяди от своего лица — так, чтобы его можно было хорошо рассмотреть. «О-о-о!» — вырвалось у старых его однокашников. Кривая, страшная усмешка сияла там. Вместо губ — края свежей раны, тянувшейся от щеки к подбородку и покрытой тонкой пленкой. Маленькая голова сидела на жилистой шее. Глаза на смуглом лице под сросшимися бровями глядели печально. Красота этого лица складывалась из черт, чуждых друг другу, спаянных лишь общим шрамом.
— О-о-о!
— Но факт! — кивнул Кардашев. — От ножа попа Грую.
Пламя погасло, лицо исчезло, а вторая зажженная спичка придвинулась к судье.
— Так-то, друзья. Значит, можем… когда потребуется. Я уже не в охране… А зла не помню… Вам, родовитым, я даже обязан… заставляли меня гоняться за шансом, а сами свои упустили. Впрочем, чего вы молчите? Или все сказано?
— С вашего позволения, — начал судья и почувствовал, что ноги его сами собой стали по стойке «смирно», — настоящий разговор еще и не начат. Да, я лицо не военное, но призван охранять закон, конституцию… Да, мы защищали ее с оружием, но после того, как известили об этом дворец, гарнизонный штаб! Если и есть виновные, то ищите их среди тех, кто бездействовал! Арестуйте дворцовую канцелярию за моральную поддержку бандитам. Телеграфная лента у меня в кармане! И еще: вы явились сюда, вы обвиняете… Но мы ведь сами вас разыскивали. Хороши преступники, боже мой!
— Да не преступники, а глупцы! — ответил адъютант. — И какая риторика, когда все предельно ясно.
— Действительно, ясно! — подтвердил судья. И снова почувствовал внутреннюю дрожь, сознавая, что тем, другим, не нужны ни слова, ни истина. И добавил: — Благодарю. Вы убедили меня, что для защиты конституции нам нужно побольше ружей. А теперь скажите все так же откровенно, что вы сделали с поручиком Мирским?
— Ну, если откровенно, — отвечал тот, — извольте… Но прежде ответьте, неужто вам действительно так дорога конституция? Именно эта?
Ночь снова притихла; ветер устал мести и проветривать.
Именно эта? Нет. Нет. Рука судьи невольно поднялась и как бы легла на кожаный переплет. Он вершил правосудие каждый день и здесь, на мосту, как в зале суда, сказал: «Нет!» Сказал это громко, как клятву.
— Вы… — адъютант впервые не мог подобрать слова, — вы в состоянии аффекта! Ваши слова — результат слабых нервов, а не убеждений. Слабые нервы! Перед судом…
— Перед вами…
— Да, адъютантом Его Высочества. Перед Его Высочеством!
— Так или иначе, он тебе ответил! — вмешались офицеры. — Так что же с Мирским?
— С Мирским?.. Боюсь, что ничего нового не могу вам сообщить, господа…
И опять зашумели прибрежные тополя, темное жерло внизу, под ногами, засвистело, заухало; постепенно эти звуки подчинялись какому-то ритму, в них как будто прорезался человеческий голос — бас неясного тембра уговаривал и грозил. Судья тряхнул головой.
Но и впрямь послышались голоса.
Слова долетали со стороны постоялого двора. Там смутно различимая шеренга мужчин слушала гвардейского офицера. Он пускал коня то вправо, то влево; слова его быстро редели и наконец иссякли, а колонна, повинуясь ему, вышла на дорогу и двинулась к мосту.
— Вот, — сказал адъютант, — там договорились! Впрочем, и у нас споры окончены. Остается освободить мост, господа, и следовать за мной. Вы знаете, что вы арестованы… — Он говорил, а колонна тем временем приближалась.
— Остановите их! — сказал судья, пристально глядя в подножие каменной дуги.
— Нет. Поговорили и хватит!.. Я проявил сочувствие… Мог ведь и без разговоров, без церемоний.
— И давно оказались бы в реке. Остановите их!
— Зачем? Они просто возвращаются в казарму. Все кончено. Вы свое дело сделали.
— Они не сумели добиться своего силой оружия, не смогут и с вашей помощью. Мы еще живы.
— Но я повторяю, вы свое дело сделали! Теперь о господине Хадживраневе будет заботиться княжеская охрана!
— Разве охрана уже здесь? Мы ее вызвали, мы и встретим… Остановите их!
— А как они попадут на тот берег?
— Вброд! — ответил судья. — Метрах в двухстах есть мелководье. Да даже если бы не было! Я, что ли, должен о них думать! Их-то вы вешать не собираетесь…
Он замолчал; слышно было, как за спиной шепотом переговариваются офицеры, залегают вдоль парапета, как звякают обоймы, щелкают затворы. «Давай, Лошак, не тяни! Ты их остановишь или мы? И не хватайся за кобуру!» — «Моя власть не в кобуре, идиот!» — «Прикажи им свернуть, Лошак!»
Вместо ответа адъютант выхватил повод, поднял ногу к стремени, — оно в темноте увернулось, потом подбросило его кверху — и, вскочив в седло, рванул с места. Вслед ему крикнули: «Стой, Лошак! Стрелять будем! Стой!» Но он будто не слышал и уже перевалил через дугу — сначала исчезли ноги коня, потом его круп. Продолжали подскакивать только расшитая позументом фуражка да порыжевшие во мраке плечи. Никто не стал в них целиться.
А колонна все приближалась. Потом вместе с другим гвардейцем замерла, резко свернула в сторону и медленно зашагала вдоль берега. Когда она вошла в редкие заросли ракитника, они погустели и как бы тоже зашагали к броду.
Офицеры еще следили за тем берегом — вниз по течению — и не заметили, как вернулся Кардашев; судья машинально принял поводья, лишь потом осознав, что смертельно боится лошади: точнее, боится стоять, протянув руку к ее зубам; отец его вот так лишился большого пальца — оттого, может, и умер. «Тут, господа, никуда не убежать, — сказал адъютант, — ни мне, ни вам; наша встреча не случайна; и наши противоречия; и ваша дерзость; и все вытекающие отсюда последствия». — «Это так, — согласился мысленно судья, — и убежишь, сам же потом вернешься; однако меня собираются повесить, а я боюсь за какой-то палец…»
Он был еще мальчиком, когда его отец, портной, у него на глазах собирался слезть с того злополучного жеребца. Он часто ездил по окрестным селам на свадьбы и престольные праздники — богатырского сложения, всегда разодетый, весь в позументах; потом из сел приезжали заказчики, привозили сукно в переметных сумах, просили и им сшить такой же наряд. В тот раз отец, подъехав к дому, собирался слезть с лошади; неожиданно лошадь эта — жеребец, — с силой мотнув головой вверх, сдернула его с седла. Отец не закричал; подчинился; рванулся следом за лошадиной мордой с крупными оскаленными зубами. Зубы эти были в крови и что-то тоже кровавое — будто красный позумент — тянулось к отцовской ладони. Отец глянул и только тут закричал. Жеребец не откусил ему палец, а вырвал его как бы с корнем. Потом отец обернулся, увидел, что рядом дети, весь сжался от какого-то неясного мужского стыда и велел им убираться к чертовой ма