«Кто? Я?» — воскликнул тогда адъютант, а кольца табачного дыма под потолком, еще сохранившие очертания губ, не успевшие разбухнуть, казалось, повторяли сказанные им тогда слова: «Разве я утверждал, что люблю вас, что буду заискивать, стоя на задних лапах? Видите ли, среди молодых есть неглупые люди. Но без объединяющей всех фигуры в решительный момент могут возникнуть личные амбиции, планы… Начнется внутренняя борьба. Вы нам нужны! Необходимы!»
«Вам! А вы не боитесь, что мы — я и мне подобные, можем так войти в эту игру, она может так нас увлечь, что мы, оценив свои шансы, принесем вас в жертву? Ведь вы мне советуете точно так же поступить с моими здешними друзьями!»
«Послушайте, любезнейший», — на этот раз адъютант обошелся без имени. Он сидел вполоборота к Хадживраневу, положив ногу на ногу, и не сводил глаз с колечек дыма. — То ли вы устали, то ли стареете, но вы никак не можете понять, о чем идет речь. Я не собираюсь приносить себя в жертву, я не буду ждать на мосту, идти вместо вас под пули и на виселицу. Наоборот, если я по вашей милости повисну над пропастью, — даже если это произойдет неожиданно, — то вниз я полечу, прихватив вас с собой. Не возмущайтесь. И перестаньте пить — вам предстоит ответственная встреча. Вы мне нужны трезвый! Так вот, если уж вы согласились быть знаменем, вам придется согласиться и на знаменосца!..»
«Знамя, знаменосец…» Именно этого не хватало старым борцам. Потому и гибли вне борьбы «печальные весельчаки», посещавшие когда-то его дом в Пловдиве. Хадживраневу хотелось еще вина, но он знал, что собеседник его остановит.
…Тогда на лестнице, ведущей в подвал, снова застучали тревожные каблучки Марины… «Не сейчас, не сейчас! — махнул он рукой, даже не глянув в ту сторону. — Потом. Я сам спущусь…» Казалось, его ладонь обладала магической силой — деревянная крышка подвала хлопнула, придавив женский плач. Ему необходимо было сосредоточиться, чтобы решить главный вопрос, и слезы здесь были не вовремя.
Адъютант по-прежнему сидел к нему боком, положив ногу на ногу, глядя в потолок. Павел не мог не признать, что молодые знают, чего хотят и на что идут; что, раз у них есть своя стратегия, они смогут заявить и о своем праве на власть. Вот уже полчаса, как он был уверен в том, что адъютант завел этот разговор не для того, чтобы испытать его лояльность, в противном случае он начал бы льстить, осторожно обволакивать.
Он нравился ему, даже несмотря на эту странную манеру держаться. Будто это судья — его единомышленник — вернулся и теперь в ненавистном ему мундире сидит за столом с надменным выражением лица и наглой речью. И так как в будущем им с Кардашевым предстояло действовать заодно, так как многое осталось недосказанным, Павел снова протянул руку к стакану, внутренне усмехаясь, в ожидании очередного запрета. И снова услышал: «Хватит! Мне нужно, чтобы во время встречи вы были трезвым!» — «Когда она состоится?» — «В десять, после богослужения». — «Вы уверены, что я согласился?.. как и на все остальное?» — «Послушайте!» — строго начал Кардашев, глаза его уже не смотрели в потолок, а напряженно искали в дыму лицо Хадживранева; он всем телом подался вперед, и голос звучал тревожно. «Не дезертируйте, господин Хадживранев! Мы заслужили ваше доверие!» — «Молодой человек, — сказал Хадживранев, — ваша напористость мне нравится, но у меня есть еще вопросы…» — «Пожалуйста!» — «Ну, скажем… чем мы гарантированы от доносов?..» — «Да тем, что князь сам хочет, чтобы я устраивал заговоры… И все происходящее считает плодом своей собственной умной тактики. Он даже предательства собирается обсуждать со мной. А что касается дворцовой разведки… — Адъютант помолчал, усмехнулся, закурил новую сигарету. — Вы даже не подозреваете, какую вы оказали услугу! После покушения все сразу разрешилось, гениально. Этот поп…»
Павел встал, правой рукой поднял стакан, а левой сделал знак Кардашеву не мешать. Выпил за помин души погибшего. И так и остался стоять, опустив голову. Не бог весть какой личностью был поп Грую; немало отсидел он в пловдивских кутузках, был вшив и фанатичен… и при всем том, насилуя турчанок, воображал, будто мстит поработителям; его считали бунтарем, и погиб он как бунтарь.
Кардашев тоже встал. Тогда, в церкви, он неожиданно заметил рядом с князем потрепанную рясу — поп подошел, чтобы приложиться к монаршей руке, — но глаза одной из старух, ее расширенные зрачки, и приоткрытый провал рта, и отшатнувшаяся толпа заставили его снова посмотреть на рясу, и увидеть нож — большой кухонный нож! — и броситься наперерез. Нож с хрустом полоснул его по щеке, хряснул о челюсть, и Кардашев получил возможность долго любоваться торжественным фонтаном собственной крови. Он сразу же понял, что такое не забывается. Никогда…
Они снова сели. «Никогда его не забуду… — закончил адъютант. — Ваш следующий вопрос!» — «Нет, пожалуй, больше вопросов не будет…» — ответил Хадживранев. Он тоже увидел этот фонтан — яркий, победный, на фоне черных ручейков рясы (низверженные, они ползли к щелям церковного пола); увидел и глаз Петровича, выросший как гриб среди цветов; и сам протер глаза, возвращая их к действительности. А его возможная сегодняшняя смерть? Какой она казалась бы спустя годы? Такой же победной?
Адъютант настаивал, перегнувшись через стол: «Вы сами сказали, что есть еще вопросы!» — «Я поторопился, — ответил Хадживранев. — Вопросы предполагают долгую проверенную дружбу». — «Прошу вас! — не унимался тот. — Мы уже…» — «Да! Мы уже, — быстро поднял голову Хадживранев. — Да. Мы уже… и стаканы вина считаем — если это необходимо для… Другими словами, я тоже требую, чтобы вы больше заботились о своей репутации. Ясно? Ваша репутация касается и меня!»
Молодой офицер напряженно смотрел ему в глаза. Пленка шрама подрагивала. «Речь идет о вашей супруге, господин адъютант!» — «Да? — На этот раз ничего не дрогнуло на этом красивом и уродливом лице — ни тонкая пленка, ни грустные черные зрачки. Потом он сдержанно засмеялся. — Ах вы про перо к новой шляпке? Из Вены? Говорил я ей, сколько раз говорил… Но… Я непременно ей передам… Ха! Перо…» — И он еще долго смеялся. Долго и громко. Загадочно. «Да, я про перо, адъютант», — подтвердил Хадживранев…
Хадживранев встал. Слишком много обрушилось на него в это тяжкое утро. «Значит, около десяти?» — «Так точно! — поспешно вытянулся адъютант. — Часов в десять, после литургии!» — «Монарх… успеет к ее началу? Когда он прибудет?» — «Да он в городе. Мы ночевали в кавалерийских казармах». — «А как же капитан Мирский? Куда же он поскакал?» — «Понятия не имею, куда делся этот недоумок! — Шпоры звякнули. — Что же касается судьи, он говорил с нами — это мы были в гарнизонном штабе». — «Так, так… — произнес Хадживранев, — в штабе, значит… недоумок, говорите… и вы спокойно ждали, когда Димитро со мной расправится?..» — «Ну, не совсем так… И особых причин волноваться за вашу жизнь тоже не было… Посмотрите, не так уж много здесь следов от пуль! Каких-нибудь пять дырок в стенках, ну и на потолке не больше!» — «Иногда достаточно и одной!» — «Для необстрелянных и наивных… А здесь таких не было!» — «Однако на мосту стреляли по-настоящему, чтобы убить. И убили. Есть трупы!» — «А белый жеребец на заставе? Он ведь тоже настоящий». — «Какое отношение вы имеете к жеребцу?» — «Да самое прямое. Боевое прикрытие, господин Хадживранев, хотя я уверен, вы справились бы и без него». — «Почему вы не сказали мне об этом сразу?» — «Неужели же вы не знали? Такой опытный человек, как вы… А на встрече будет человек двадцать. Что касается угощения…»
Павел уже не спрашивал, не отвечал, не возражал; он зажмурился и сжал зубы — ошеломленный собственным бессилием, бездонной пропастью, что разверзлась перед ним в эту минуту. Ни по какому мосту через нее не перейдешь, ни на каком жеребце не переправишься вброд. Им играли, как хотели; и только одно было спасительно в этой игре: ему позволили хотя бы внешне сохранить достоинство, без чего он умер бы тут же; и не от пули.
А может, это уже произошло, и безвозвратно, раз для других он только тень былого — отсюда и почет ему как тени. И полумрак вокруг — былой, церковный, и на зубах скрипит не эмаль, а известка… Теперь же он должен вникнуть в слова о напитках и закуске; вникнуть в этот знакомый мужской голос, в знакомый звон… да, звон шпор, прозрачный серебристый звон. Все остальное — кроме шпор — стало ненужным и ничего незначащим. И прежде чем звон их замолк, он закричал им вслед, закричал, чтобы поверить, что сам он еще жив:
— Адъютант! Значит, по всей Мёзии, говорите, прошли дожди? И кукуруза будет отменной?
— Так точно! — звякнули вдалеке шпоры. — Обильные… над всей Мёзией. И кукуруза, и подсолнечник, и хлеба, и травы…
И сидя вот так, расслабившись, у стола, он мысленно повторил весь путь — и бегство, и возвращение. Он останавливался лишь ненадолго — отметить, что до сих пор не прислали врача для Сефера, и напомнить корчмарю о фасоли: «Полный горшок, и смотри, чтоб была такая же вкусная! Для молодых ребят на мосту!..»
…И пристав из Татар-Пазарджика снова явился ему: запыхавшийся, потный, топочущий, будто Павел ничего не знал об опасности; и снова настаивал, чтобы он бежал, и крестился. Исмаил-ага снова твердил: «Лавку открой, лавку в Багдаде!» А муфтий — тот все время присутствовал, не уходил и не приходил, сидел, словно прирос к столу, и даже не смотрел в сторону Павла. «Посмотри мне в глаза!» — «Нет у меня глаз, — отвечал муфтий, — и это удобней!» И он, вероятно, был прав, потому что те, кто умел смотреть в глаза, плохо кончили. Пара черных глаз навсегда угасла от его, хадживраневой, пули, а пару других — светлых, восторженных, в ореоле из золотой шевелюры и бороды — уже ждала виселица.
«Это еще неизвестно! — сказал себе Павел. — Его Высочество может и отменить. Да…» — И замолк, и принялся тереть лоб. Впервые он так назвал князя, про себя, не вынуждаемый к этому этикетом или чьим-то присутствием. «Высочество?.. — повторил он и прислушался — как бы желая понять, где жужжит муха, и прогнать ее. — Высочество…»