Крепкая, ласковая рука выпустила его, удалилась, и Павел увидел, что, опершись локтем о стол, она поддерживает скорбно опущенную голову. «Извини меня, дорогой, — прошептала голова. — Чувства! Продолжай!» Но чего-то уже не хватало, что-то важное покинуло Павла, покинуло зал. Он протянул руку к бокалу. Вспомнил слова, оставленные на конец, восстановил их порядок, но не смог восстановить убежденности в том, что они должны быть сказаны.
— Здоровье и долгие лета, Ваше Высочество! — Хадживранев поднял чарку и поклонился монарху. — Здоровья и успехов, господа!
Князь посетовал на то, что его друг — Павел Хадживранев — отнял у него ораторские лавры. Этот его удивительный подданный нашел для сложных проблем такие краткие слова, такой единственный в своем роде жест, которому позавидовали бы и древние. «Так, так, Ваше Высочество, — молча кивал Павел. — И всего-то единственный жест тебе нужен!»
— Пора нам уже знать этот народ, который, как грязную одежду, — князь указал на френч, — сбрасывает свое печальное прошлое. Иметь таких подданных, такой народ — я не слыхал о более счастливой судьбе! Я преклоняюсь перед ним — таким, каким я его вижу! Будь то друг или противник, все равно, но пройти через смерть, чтобы помочь своему князю… У меня нет слов, но вы… вы, господа, должны напомнить своим правительствам, какая нация зреет здесь, на Балканах… Потому что…
Сильнее или слабее был взрыв аплодисментов — теперь Павлу было все едино. И его ум, и сила, и веские слова его и сам успех — все разом было присвоено князем. Протянул руку, и все… будто карманник. Нет! Это было страшнее. Казалось, будто князь — это море, в которое, согласно законам природы, стекают все ручейки. И как будто только сейчас поняв, за что он ненавидит монарха, Павел опорожнил бокал сидя, и даже не видел, заметили ли это окружающие.
Ему захотелось курить, и он с тоской посмотрел на брошенный френч — там, в кармане, лежали сигареты, выпрошенные им, подаренные как старику — его сигареты; но кроме того там, в этом френче, под этим френчем лежало и еще что-то, пойманное ловким взмахом рыбака; пойманное и тотчас же присвоенное другим, очищенное от чешуи и внутренностей; и Павел уже ненавидел этот грязный френч, ненавидел свою спесивую позу; почувствовал и себя опустошенным — выпотрошенным, как рыба; и он молил неизвестно кого, чтобы это осталось незамеченным, молил стол, кошму — они прикрывали его хотя бы до пояса.
И так, прикрытый, пусть наполовину, он перестал думать о сигаретах и вспомнил о Кардашеве. Ему нужно было, ах как нужно, его лицо — красивое и уродливое, лживое и преданное. Он не видел его в момент приезда князя, не видел и сейчас. А ведь адъютанту полагалось быть здесь. Бокал его снова наполнился; низкий шепот бил в ухо; Павел кивал: «Да, да, да»… Потом твердая и ласковая рука снова легла ему на плечи, словно хотела проверить, не осталось ли на спине чешуи. Павел локтем сбросил эту руку. «Ты боишься щекотки?» — спросил князь. «Нет! — ответил Хадживранев. — А где ваш адъютант?» «Вот он, мой адъютант». — И князь указал на уже немолодого, уже отяжелевшего полковника. «Не этот, я спрашиваю о молодом, вашем втором адъютанте». — «Пропал куда-то, — ответил монарх. — Но, уверяю вас, голова у него работает за двоих. Мне будет жаль, если он вам не понравился…» — «Речь не о том, нравится он мне или нет, вы для себя их выбираете…» — «А о чем же?» — «О враче! Он обещал прислать врача, Ваше Высочество, гвардейского врача…» — «Гвардейского врача для арнаута?» — «Для меня, Ваше Высочество!» — «Но вы здоровы, как бык!» — «И как бык был бы заколот… не будь того арнаута!» — «Вы опять за свое! Какой вздор. Вы разве не знаете — у меня здесь два полка!.. И еще вы не знаете, какая очаровательная женушка у моего второго адъютанта! — Сквозь печаль в глазах князя прорезалась злая насмешка. — Вы слышите… Я говорю: женушка… Ну, ну, не морщитесь. Это тема вечная, красивая, удобная даже для нас, политиков. И к тому же я не собираюсь касаться вашей метрессы, Киряковой…» — «Ваше Высочество, — сказал Павел, впиваясь пальцами в край стола, — Хадживраневы не для того пожертвовали своим родом, чтобы иметь метресс!» — «Да, да, конечно, — мягко сказал князь, и взгляд его снова стал мудрым и печальным. — Я знаю, чего нам недостает, господин Хадживранев, я думал о том, как губительно забвение добрых старых нравов. Благодарю за то, что вы всегда остаетесь самим собой и ваш гнев — когда это касается принципов — не склоняет головы даже передо мной! Вероятно, у вас есть основания до времени скрывать вашу благородную спутницу, но когда это время придет, мне хотелось бы быть вашим посаженым отцом…» — «Весьма признателен!» — ответил Хадживранев.
Эта признательность — с начала и до конца — была неясной, неточной, ненужной, и все же она была высказана. Все ручейки стекают в море — небесные и горные, чистые и мутные; все они рождены, чтобы полнить его. «Я хотел бы посмотреть, как вы станете жить в этом доме. Сколько здесь комнат?» — «Наверху — комнат пять или шесть. Не знаю, Ваше Высочество, я туда еще не поднимался». — «Вам еще надоест подниматься и спускаться. Вверх-вниз, вниз-вверх!» — В этих словах было и доброе пожелание и ласковая угроза.
— Пойдемте, друг мой, — князь уже поднялся. — Покажите мне свой дом. А, наконец-то! — воскликнул он, взглянув в окно. — Блудный сын возвращается!
Хадживранев встал. Кардашев с группой всадников был во дворе. Он легко соскочил с коня на каменные плиты и отдал поводья арнаутам — они все еще оставались во дворе, и все еще с ружьями. Среди офицеров выделялся один — в серо-зеленой походной форме кавалериста, он ни на шаг не отставал от Кардашева. Они оба направились к дому, но не поднялись по лестнице, а куда-то свернули — верно, обошли дом и через заднюю дверь спустились в подвал — значит, к Сеферу. Значит, этот, в походной форме — действительно полковой врач. «Идемте же!» — подталкивание за локоть было коротким и улыбка короткой.
Они направились к лестнице, ведущей на верхний этаж, увлекая за собой все взгляды. Но возле первой ступени князь остановился и заставил Хадживранева повернуться лицом к залу. «И все же, следовало бы представить вам кое-кого, друг мой». И вот он уже водил его среди гостей. Ряды, стоявшие вдоль стен, были смяты, темные фигуры двигались по кругу, в центре которого были эти две персоны, странно спаренные локтями — один весь в золоте, другой в простой рубашке.
Золото останавливало рубашку, называло одну из черных фигур и добавляло: «Они уже знают вас, но все же… Остановимся здесь. А сейчас я хочу представить вас… Так! Остается еще немного. Задержитесь здесь. Еще немного, и конец. Хочу вам, между прочим, сказать, что многие из них — всего-навсего образованные ослы. Не бойтесь! Им это переведут, и все равно они будут улыбаться. Потому что они — посланцы моих августейших кузенов. Да, Европа все еще монархическая: Габсбурги, Бурбоны, Кобурги, Романовы… Династии можно пересчитать по пальцам, и за века они слились воедино. И так же, как пальцы, они образуют мировой кулак. Да, веками мы правили миром, но самые дальновидные знают, что этому подходит конец, и ищут те силы, которые способны будут их заменить. Поэтому-то я и держу вас под руку, друг мой. Только поэтому! Что бы там ни случилось, но государство наше будет мужать без потрясений. Не так ли?» — «Так, Ваше Высочество! Так…» — «А ведь некоторые думают, что без революций не обойтись! Не так ли?» — «Так, Ваше Высочество, так!..» — «Мерси. А этот вот… О чем вы все думаете, дорогой друг? Я же вам сказал — перестаньте. Не рассеивайтесь. Потом будете думать. О, сколько вам еще предстоит думать… Так вот этот…»
Павел и слышал и не слышал: имена, титулы, династии… старался только вовремя кивать в знак согласия; и не просто кивать, а с воодушевлением; воодушевлением, подобающим такому, как он, сановнику; и еще он старался улыбаться; улыбаться так, чтобы никто не понял, как больно, когда тебя потрошат. И ждал, когда же все это кончится, чтобы можно было уйти с глаз долой, скрыться в верхних комнатах — там, верно, тихо и есть чистые постели, — или в подвале, в полумраке, где Сефер и Кардашев, — месте, где уже пахнет кровью и заговором.
— Павел! Павел! — Женский голос прорезал пелену улыбок, жужжания и шарканья. Знакомый, тревожный женский голос. Павел остановился. Он не видел ее, но снова услышал: — Господа… Эскеленц… Павел!
Это, конечно же, была она, его Марина; еще красивее, чем в дороге, чем в подвале, среди мешков; в той же английской блузке с манжетами, той же длинной коричневой юбке — памятных Павлу по первой встрече, когда она, возникнув из струящейся занавеси, ступила в красное, золотое и черное того далекого южного дома.
Она и сейчас прошла сквозь занавес, но только человеческих фигур, и вступила в сочетание тех же цветов, однако ставших ему ненавистными в это утро. Она остановилась, может быть, ожидая, что ее отвергнут, но Павел молчал, вдыхая, впитывая ее; в глазах его была благодарность. И тогда она шагнула вперед, улыбаясь только ему, не сделав реверанса, не кивнув, не глянув даже в сторону князя.
— Не годится в одной рубашке, Павел! У тебя же все есть! — И подала ему тот, стамбульский, еще ни разу не надеванный редингот.
— О, это и есть мадемуазель Кирякова? Ваша пленница, мой друг? — сказал князь. — Вот счастливец, и здесь он баловень судьбы!
Марина высоко подняла редингот, и, надевая его, Павел почувствовал, как во всем его теле рождается новая уверенность. Князь продолжал восхищаться, а она поправила ворот, разгладила складку на его плече.
— Ты был великолепен! — шепнула она. — Я напрасно за тебя боялась.
— Теперь мне спокойнее! — ответил он, благодарный ей за этот милый обман.
«Как ей удалось — все видеть и слышать? Как сумела она незаметно проскользнуть наверх, туда, где дядюшка Слави оставил багаж, и без ключа открыть большой чемодан? Верно, ножом вспорола кожу, чтобы прикрыть броней, защитить своего израненного будущего супруга?..» Он непременно обо всем ее расспросит.