Марина кивнула ему и повернулась, чтобы идти. Яркий занавес из мужских фигур раздернулся вправо и влево, давая ей дорогу, и она легкой походкой — так, будто для нее это было привычное дело, — прошла вдоль шпалер из тишины и восторженного шепота; подошла к черному зияющему в полу квадрату и исчезла быстрей, чем явилась.
— Браво! Браво! — воскликнул князь. — Значит, в Стамбуле есть прекрасные портные? Значит, дорогой друг, вы думали о своем участии в большой политике? Но какова невеста? А? К черту всякий этикет! Господа дипломаты могли бы открыть в этом угнетавшемся веками народе еще одну черту — в случае необходимости он может обойтись без церемоний… Сюда… Прошу! Этот… представляет правительство Гогенцоллернов! Одна из моих бабок принадлежит к этому роду… Ну, кажется, достаточно!.. Хватит с них.
Кольцо вокруг снова сомкнулось. Они его разорвали, но наверх не пошли — будто оба забыли о своем прежнем намерении. И, что было еще более странно, оба, не сговариваясь, быстро повернули к зияющему черному лазу в подвал.
Хадживранев спустился первым и подал руку: «Осторожно, Ваше Высочество!..» Он не знал, зачем понадобилось князю спускаться вниз, но сам он, заслышав в глубине знакомые голоса, понял, что отныне они для него все на свете — и живительный дождь и живительный сок. Марина? Да, сейчас он ее сменит, пусть идет наверх, отдохнет. Сефер? Да, его нужно лечить, если потребуется — отвезти в лазарет. И, освободившись от суеты, от пустой болтовни, от тревог и даже от своей любви, Павел будет следовать за Кардашевым, слушаться его, — пока им по пути.
Он испытывал огромную нужду в этом красивом и циничном, умном и жестоком лице, в этих противоречивых чертах, спаянных воедино глубокой раной, безграничным честолюбием. Кроме стольких переживаний, кроме стольких горестей, кроме этой тягостной встречи с победителем Павлу Хадживраневу досталась сегодня и нежданная радость — он узнал, наконец, в чем оружие реванша.
Реальность этого оружия, его надежность зависели теперь от этого неизвестного капитана и от таких, как он, молодых людей… «За мной, Ваше Высочество… Я сюда уже спускался». — «О, вам еще надоест спускаться и подниматься! Не так ли?» — «Так, Ваше Высочество!» — ответил Павел и еще сильнее почувствовал необходимость увидеть Кардашева. Присутствие посторонних, разумеется, исключало какой-либо разговор, но он мог тоном, взглядом выразить свою готовность служить молодым — преданно и всецело. Беспрекословно.
Они уже прошли в помещение, заполненное мешками с овечьей шерстью. Врач стоял на коленях, склонясь над Сефером.
— Это и есть раненый? — спросил князь. — А здесь не слишком темно для осмотра?
— Да, это он, — кивнул Павел.
— Чтобы выслушать сердце, света достаточно. Ваше Высочество, — ответил врач, вставая с колен.
— Хорошо. Продолжайте.
— Надо перевезти его в лазарет — промыть рану, наложить повязку.
— Отвезите.
— Не хочет, Ваше Высочество! И носилки здесь и санитарная повозка, но он отказывается.
— С каких это пор вы слушаете раненых?
Врач не знал, что ответить. Хадживранев прошел вперед. Марина сидела в углу, почти растворенная сумерками. В светлом квадрате окна вырисовывался профиль Кардашева, более резкий, чем утром. Лицо, составленное из черно-белых теней — потухшие глаза и бесцветные губы, — казалось зловещим. «Таким ты мне нужен, таким», — подумал Хадживранев, с трудом оторвал от него взгляд, и обратился к арнауту.
— Сефер, тебе следует ехать. Раз доктор сказал…
— Никуда не поеду, — ответил тот.
— Тогда тебя вынесут!
— Только если пристрелят.
— Но почему?
— Пистолет при мне… И ты свой держи наготове. Я кончил…
И этих слов было слишком много. Он говорил с трудом, быть может, из последних сил. И уже привыкшими к темноте глазами Хадживранев увидел на белом сукне вороненую сталь пистолета. Теперь из того угла, где была Марина, доносилось до него тяжелое, прерывистое дыхание, доносился сдавленный стон обиды и горя. Темная догадка шевельнулась в груди у Павла и, как бывало обычно в такие минуты, рука сама скользнула вниз — туда, где надежной тяжестью должен был лежать пистолет, но в кармане было легко.
— Что случилось, господа? — спросил он. Врач отошел в сторону; голова Кардашева на светлом фоне окна была неподвижна. Он смотрел во двор; по освещенным губам пробежала дрожь и замерла в ране, растворилась во тьме. — Что здесь происходит?.. Господин адъютант?
— Они их… — выплеснула с плачем Марина, — они их убили!
— Ах-ха! — Казалось, Павел давно ждал этой вести, давно примирился, даже сам подтверждал все случившееся. И только был удивлен тем, как ему это все преподносят. — Да-а!.. — И сел на мешки.
Наверху еще весело шумели, за окном ржали кони, а здесь рыдала Марина.
— О чем вы, господа? — спросил князь. — Я ничего не понимаю.
— Разрешите доложить, Ваше Высочество! — Под окном звякнули шпоры, и плечи с красивой головой отвернулись от света. Теперь лучи бреющим падением выхватывали из темноты лишь ухо, скулу и угол рта, и слова полетели оттуда круглыми черными пятнами. Они пульсировали, исчезали и набухали снова: — Военный трибунал во исполнение высочайшей воли приговорил к смертной казни через повешение за разбой и мятеж лиц…
— Боже мой! — прервал его князь. — Мой приказ предусматривал только суд! Откуда смертный приговор? Как это могло случиться, адъютант? Вы не подумали о том, что есть нечто более важное, чем жизнь этих глупцов? К примеру, мои отношения с господином Хадживраневым?
— Ваше Высочество, вы же обещали! — сказал Павел снизу.
— Да, обещал! — ответил тот сверху. — Помню каждое слово. Я сказал… Адъютант, в котором часу был вынесен приговор?
— В половине девятого, Ваше Высочество! А в девять он был приведен в исполнение.
— Довольно! Не зная об этом, я приблизительно в четверть десятого заверил моего друга Хадживранева, что жертв среди его единомышленников больше не будет. Трагическая ошибка! Наш разговор состоялся слишком поздно.
— Так точно, Ваше Высочество! Разрешите доложить обстоятельства исключительной важности как для вас, так и для господина Хадживранева.
— Слушаю.
— К смерти было приговорено восемь человек. Четверо из нападавших на постоялый двор и четверо из мятежников с моста. Первые приняли смерть с возгласом: «Да здравствует Его Высочество!» Вторые пытались говорить о дислокации общественных пластов. Точнее, говорил один, поручик, от имени остальных. Он выиграл это право в карты.
— А судья? У меня там был молодой, светловолосой друг… Он был судьей.
— Так точно! — ответил Кардашев. — В сущности, он и сочинил эту речь, а поручик только получил право ее сказать. Прокурор забрал эти листки. В них они выступают и против трона Его Высочества, и против ваших прежних республиканских взглядов, господин Хадживранев… И с большим апломбом, так, будто это предназначено для будущих поколений! Этот человек был нигилистом, господин Хадживранев, или социалистом, что одно и то же.
— Все абсолютно ясно! — сказал князь.
— Что тебе ясно? — спросил Павел снизу, с мешков.
— А то, что мы имеем дело с истерией! Кардашев, ты должен помочь нашему другу воспрянуть — и телом и духом…
— Слушаюсь, — звякнул шпорами адъютант. — С вашего разрешения…
— Я не кончил, адъютант! Ты тут говорил о какой-то речи, о каких-то листках… Хадживранев должен их прочитать, изучить… И посему, во имя сплоченности…
Князь остановился, подыскивая слова — видно, хотел сказать что-то, ранее не предусмотренное. Шум наверху стих, отзвучал он и на лестнице, ведущей во двор. Время отъезда было точно рассчитано. Кардашев в оцепенении ждал непредвиденных слов. Только глянул на мгновение в окно — где остальные? — и снова замер. Даже Марина притихла в углу. Одно было ясно: эти последние слова князя будут непритворными; Павел это знал, знал и Кардашев. Он прислонился спиной к стене, как перед расстрелом, и крикнул:
— Разрешите, Ваше Высочество!
— Не разрешаю! С сегодняшнего дня вы, Кардашев, в чине полковника назначаетесь командиром гарнизона этого городка. Здесь, к нашей радости, будет находиться и резиденция нашего общего друга Павла Хадживранева.
— Как? — спросил новоиспеченный полковник. — Сюда, в этот городок?
Рука его скользнула к поясу, ствол пистолета блеснул возле уха, и окно исчезло в яркой вспышке пороха.
Когда Павел поднялся с мешков, не было ни князя, ни свиты, ни гостей. Наверху он наткнулся на свой френч, но рука отдернулась, не коснувшись его.
И опять на белом скакуне, опять без седла, в нелепом при подобной скачке рединготе, он ринулся через мост, через город и дальше в поля, сознавая лишь то, что все кончено и что он кричит на скаку: «Ай-йа-а! Ай-йа-а!» Но никого не нагнал и на укрощенном усталостью жеребце шагом поехал обратно — к Марине, к Сеферу. Одно было ясно: несмотря ни на что, он будет жить.
У моста его поджидал хозяин — хотел вымолить обратно свой постоялый двор. Он пошел рядом с лошадью, но Павел начал первым: «Еще на рассвете я велел тебе их привести… Этих ребят… И потом я тебя погнал и велел без них живым не возвращаться. Но ты живой! А ребята…» Корчмарь попятился, скатился вниз по берегу, кинулся в реку и истек с водой, истек за мост.
Только теперь Павел впервые по-настоящему увидел мост — такую тонкую, такую прочную каменную дугу. Издали она казалась, наверно, полной окружностью, но сверху, под всадником, прогибалась, превращаясь в эллипс. Надпись на мраморе парапета гласила, что мост — это место, где пересекаются дороги властелина и нищего, где противоположные берега сливаются воедино.
ЭПИЛОГ
С Мариной происходило что-то неладное. Тихий плач, звучавший когда-то в подвале, перенесся наверх, в ее комнаты, и не стихал неделями, месяцами. Она ни о ком не спрашивала, даже о Павле. Словно онемела. Еду ей носили наверх.