1
Епископская баржа раза два в месяц доставляла в лепрозорий тяжелые грузы, но случалось и так, что неделя убегала за неделей, а она все не появлялась. Приходилось терпеть и ждать. Может быть, вести о своей маломощной конкурентке привезет вместе с почтой капитан парохода ОТРАКО? Мало ли что случается в пути — подводная коряга пробьет ей днище, или она сядет на мель, или же налетит на упавшее дерево и сломает руль, а может быть, капитан лежит в лихорадке или же перешел на преподавание греческого в семинарии по распоряжению епископа, а другого священника ему взамен епископ еще не подыскал. Капитанская должность была у миссионеров не в почете. Тут не требовалось ни знания навигации, ни даже механики, потому что и в машинном отделении и на капитанском мостике всем фактически распоряжался помощник капитана из африканцев. Что ни рейс, то месяц одиночества на реке, у каждого причала поиски грузов, еще не зафрахтованных компанией ОТРАКО. Такую работу нельзя было и сравнить с назначением в городской собор и даже в семинарию в джунглях.
Уже наступили сумерки, когда обитатели лепрозория вдруг услышали колокол давным-давно ожидавшейся баржи. Колэна и Куэрри его звон застал на докторской веранде, когда они только что налили себе по первому за вечер стакану виски.
— Наконец-то! — сказал Колэн, сделав последний глоток. — Если бы только привезли новый рентгеновский аппарат!
В сумерках на длинной просеке раскрылись чашечки белых цветов, повсюду разводили огонь в очагах, на которых будут стряпать ужин, и великодушная тьма наконец-то спускалась над уродами и калеками. Ночные стычки еще не начались, и вокруг стояла такая тишина, что ее можно было потрогать, как лепесток, или вдохнуть, как запах горящих поленьев. Куэрри сказал Колэну:
— А вы знаете, мне хорошо здесь.
Он слишком поздно спохватился: в сладостной вечерней прохладе эти слова сорвались у него с языка как признание.
2
— Я помню, когда вы к нам приехали, — сказал Колэн. — Мы с вами встретились вот на этой дороге, и я спросил, надолго ли вы к нам. А вы ответили — помните?
Но Куэрри молчал, и Колэн понял, что он уже пожалел о своих словах.
Белая баржа медленно огибала излучину реки; на носу у нее стоял зажженный фонарь, в салоне горела калильная лампа. Черная фигура, совершенно обнаженная, если не считать набедренной повязки, покачивалась на понтоне с канатом в занесенной руке, готовясь бросить конец на берег. На веранде, как мотыльки вокруг банки с патокой, толпились миссионеры в белых сутанах, а когда Колэн оглянулся, он увидел огонек настоятельской сигары, спешившей той же дорогой, что и они.
Колэн и Куэрри остановились на самом верху берегового откоса. Когда тарахтенье мотора утихло, другой африканец из команды прыгнул с понтона в реку и поплыл к берегу. Он поймал канат, закрепил его вокруг большого камня, и тогда накренившееся судно остановилось у причала. На берег перебросили сходни, и по ним двинулась женщина с двумя живыми индюшками на голове; она оправляла на ходу свое одеяние, разматывая и снова затягивая на бедрах кусок яркой ткани.
— Большой мир к нам пожаловал, — сказал Колэн.
— Что это значит?
Капитан замахал им рукой из окна салона. Дверь в епископскую каюту была затворена, но сквозь москитную сетку оттуда просвечивал неяркий огонь.
— Как знать, что баржа нам привезет. Ведь вы тоже с ней пожаловали.
— У них, кажется, пассажир в каюте, — сказал Куэрри.
Капитан продолжал жестикулировать, выглядывая в окно, его рука призывала их подняться на баржу.
— Что он, голос потерял? — сказал настоятель, подойдя к ним, потом сложил чашечкой руки у рта и что есть силы крикнул: — Капитан! Почему вы так задержались?
Рукав белой сутаны мотнулся кверху в сумерках: капитан поднес палец к губам.
— Господи помилуй! — сказал настоятель. — Кто у него там в каюте, уж не сам ли епископ?
Он первый спустился с откоса и перешел по сходням на баржу.
Колэн сказал, уступая дорогу:
— Прошу. — И почувствовал, что Куэрри колеблется. Он сказал: — Выпьем там пива. Это принято, — но Куэрри не двинулся с места. — Капитан будет рад вас видеть, — продолжал Колэн и поддержал Куэрри под локоть перед спуском.
Настоятель уже пробирался к железной лестнице возле машинного отделения, толкаясь среди женщин и коз и среди кухонных горшков, которыми был уставлен понтон.
— Что вы там говорили про большой мир? — спросил Куэрри. — Может быть, на самом деле… — И он запнулся, глядя на свою прежнюю каюту, где сейчас ветерок с реки колебал пламя свечки.
— Я пошутил, — ответил Колэн. — Вы сами посудите, похоже это на большой мир?
Ночь, которая наступает в Африке мгновенно, будто стерла баржу, оставив от нее только свечку в епископской каюте, калильную лампу в салоне, где две белые фигуры беззвучно приветствовали друг друга, и фонарь «молнию» у нижней ступеньки, где женщина толкла что-то на ужин мужу.
— Пошли, — сказал Куэрри.
На верху лестницы их встретил капитан. Он сказал:
— А вы все еще здесь, Куэрри? Рад вас видеть.
Капитан говорил полушепотом, будто по секрету. В салоне их ожидали раскупоренные бутылки пива. Капитан притворил за собой дверь и впервые заговорил во весь голос. Он сказал:
— Пейте скорей, доктор Колэн. Там вас ждет пациент.
— Кто-нибудь из команды?
— Нет, не из команды, — сказал капитан, поднимая стакан с пивом. — Настоящий пассажир. За два года у меня было только два настоящих пассажира: первый — мосье Куэрри, а теперь еще вот этот. Платный пассажир, не миссионер.
— Кто же это такой?
— Он пожаловал к нам из большого мира, — сказал капитан, как эхо подхватив фразу Колэна. — Намучился я с ним. По-фламандски не говорит, по-французски еле-еле, а уж когда заболел, совсем беда. Я очень рад, что мы приехали, — добавил он и замолчал, то есть перешел в более привычное для него состояние.
— Зачем он сюда явился? — спросил настоятель.
— А я почем знаю. Вы же слышали — по-французски он не говорит.
— Врач?
— Безусловно нет. Врач никогда бы так не перепугался из-за легкого приступа лихорадки.
— Пойти, что ли, сейчас его посмотреть? — сказал Колэн. — На каком же языке он говорит?
— На английском. Я попробовал перейти на латынь, — сказал капитан. — Даже на греческий, но ничего из этого не получилось.
— Я знаю английский, — нехотя проговорил Куэрри.
— Приступ сильный? — спросил Колэн.
— Сегодня самый тяжелый день. Завтра будет полегче. Я сказал: «Finitum est», но он, видимо, понял так, что ему самому конец.
— Где вы его подобрали?
— В Люке. За него кто-то похлопотал у епископа, кажется, Рикэр. Он опоздал на пароход ОТРАКО.
Колэн и Куэрри пошли по узкой палубе к епископской каюте. С кормы свисал бесформенный спасательный круг, похожий на сушеного угря, почти над самой водой окутанная паром душевая кабина, уборная с дверью на одной петле, тут же кухонный стол и клетка, где в темноте похрустывали два кролика. Ничто здесь не изменилось — за исключением, надо полагать, кроликов. Колэн распахнул дверь каюты, и на Куэрри глянула фотография укутанной в снега церкви, но в смятой постели, которая, как ему почему-то показалось, должна была все еще хранить отпечаток его тела, точно на заячьей лежке, он увидел очень толстого голого человека. Человек лежал навзничь, на шее у него собрались три складки, и пот, скапливаясь в бороздках между ними, стекал ему под голову, на подушку.
— Придется, видно, перевести его на берег, — сказал Колэн. — Если у миссионеров есть свободная комната.
На столе рядом с кроватью стояла фотокамера «роллефлекс» и портативная машинка «ремингтон», а в нее был заложен лист бумаги, на котором пассажир успел напечатать несколько слов. Куэрри поднес свечу поближе и прочел по-английски: «вековые леса хмуро насупившись стоят вдоль берегов реки так же как они стояли когда Стэнли[31] и его небольшой отряд». Фраза сошла на нет без знаков препинания. Колэн взял больного за кисть и пощупал ему пульс. Он сказал:
— Капитан прав. Через два-три дня будет на ногах. Спит, значит, приступ идет к концу.
— Тогда почему не оставить его здесь? — сказал Куэрри.
— Вы знаете, кто это?
— Первый раз его вижу.
— Что-то у вас голос какой-то испуганный, — сказал Колэн. — Отправить его в обратный рейс все-таки нельзя, ведь проезд сюда он оплатил.
Как только доктор отпустил руку больного, он проснулся и спросил по-английски:
— Вы доктор?
— Да. Я доктор Колэн.
— Я Паркинсон, — значительно произнес больной, точно он был единственный оставшийся в живых представитель целого племени Паркинсонов. — Я умираю?
— Ему хочется знать, умирает ли он, — перевел Куэрри.
Колэн сказал:
— Через два-три дня будете здоровы.
— Жарища какая, черт бы ее подрал, — сказал Паркинсон. Он взглянул на Куэрри. — Слава Богу, хоть один говорит по-английски. — Потом посмотрел на свой «ремингтон» и сказал: — Могила белого человека.
— Вы не сильны в географии. Это не Западная Африка. — Куэрри поправил его сухим и недружелюбным тоном.
— А там все равно ни черта, ни дьявола в этом не смыслят, — сказал Паркинсон.
— И Стэнли никогда здесь не был, — продолжал Куэрри, не пытаясь скрыть свою неприязнь.
— Нет был. Ведь эта река — Конго?
— Нет. С Конго вы расстались неделю назад, когда отплыли из Люка.
Паркинсон снова повторил свою непонятную фразу.
— Там все равно в этом ни черта, ни дьявола не смыслят. У меня голова разламывается.
— Он жалуется на головную боль, — сказал Куэрри доктору.
— Переведите: когда его снесут на берег, я ему что-нибудь дам. Узнайте, дойдет ли он сам до миссии? Это же немыслимо — тащить такую тяжесть!
— Сам? — крикнул Паркинсон. Он повернул к ним голову, и пот с шеи вылился по желобкам на подушку. — Вы что, убить меня хотите? Прелестная статейка получится, только не мне ее придется читать. Паркинсона приняла та же земля, по которой Стэнли…
— Стэнли здесь не был, — сказал Куэрри.
— Был или не был, не все ли равно. Вот прицепились! Жара, черт ее подери! Почему вентилятора нет? Если этот тип действительно врач, пусть кладет меня в хорошую больницу.
— Вам наша больница, пожалуй, не понравится, — сказал Куэрри. — Она у нас для больных лепрой.
— Тогда я останусь здесь.
— Баржа завтра уходит обратно в Люк.
Паркинсон сказал:
— Я не понимаю, что он говорит, этот ваш доктор. Можно ему довериться? Он хороший врач?
— Да, хороший.
— Но ведь они правды никогда не скажут. Мой старик так и умер в полной уверенности, что у него язва двенадцатиперстной кишки.
— Вы не умираете. У вас легкий приступ малярии, только и всего. Самое худшее позади. Если бы вы прошлись до миссии пешком, для нас всех это было бы гораздо проще. Впрочем, может, вы хотите вернуться в Люк?
— Если я за что взялся, — последовал туманный ответ, — то доведу дело до конца. — Он вытер шею пальцами. — Ноги у меня как кисель, — сказал он. — Наверно, фунтов тридцать потерял. Боюсь, не отразилось бы на сердце.
— Ничего не попишешь, — сказал Куэрри доктору. — Придется тащить его.
— Пойду посмотрю, что тут можно сделать, — сказал Колэн и вышел из каюты. Когда они остались одни, Паркинсон спросил:
— Вы умеете обращаться с фотоаппаратом?
— Конечно.
— И с блицлампой?
— Да.
Он сказал:
— Тогда я вас попрошу — окажите мне любезность, Щелкните несколько снимков, когда меня будут переносить на берег. И постарайтесь, чтобы вышло с настроением. Ну, знаете как? Со всех сторон черные лица — сострадают, беспокоятся.
— С чего бы им беспокоиться?
— Это можно великолепно инсценировать, — сказал Паркинсон. — А беспокоиться им будет о чем — вдруг уронят? Там все равно не разберутся.
— Зачем вам эти снимки?
— Такие вещи всегда пользуются успехом. Фотография не врет — во всяком случае, так принято думать. А знаете, с тех пор как вы вошли в каюту и я снова могу говорить по-английски, мне стало гораздо легче. И потею меньше, правда? Хотя голова… — Он осторожно повернул голову на подушке и снова застонал. — Ну, ладно. Если б у меня не было этой малярии, пришлось бы ее, пожалуй, выдумать. Прелестный штрих.
— А вы бы поменьше говорили.
— Как я рад, что это плавание кончилось, черт бы его подрал.
— А зачем вы сюда приехали?
— Вы знаете такого — Куэрри? — сказал Паркинсон.
Он с трудом перевернулся на бок. Огонек свечи заблестел в капельках и разводах пота на его лице, так что оно стало похоже на разъезженную дорогу после сильного дождя. Куэрри знал наверняка, что он никогда раньше не видел этого человека, но ему вспомнилось, как доктор Колэн сказал: «Большой мир к нам пожаловал».
— Зачем вам понадобился Куэрри? — спросил он.
— А вот понадобился. Такая моя работа, черт бы ее подрал, — ответил Паркинсон. Он снова застонал. — Это вам не игрушечки, к черту-дьяволу. А вы правду мне говорите про врача? Не скрываете, что он сказал?
— Нет.
— Сердце меня беспокоит. За неделю похудеть на тридцать фунтов! «О ты, моя тугая плоть»[32], как бы тебе на самом деле не сгинуть. Рассказать вам по секрету? Разудалый Паркинсон частенько так боится смерти — просто сил нет!
— Кто вы такой? — спросил Куэрри.
Но этот человек раздраженно отвернулся от него и с полным безразличием закрыл глаза. Через минуту он снова заснул.
Он все еще спал, когда его вынесли с баржи, завернутого в брезент, точно тело, которое надлежит предать морской пучине. Чтобы поднять такую тяжесть, понадобилось шесть человек, и они мешали друг другу, а на подъеме в гору один из них споткнулся и упал. Куэрри успел вовремя подхватить тяжелую ношу. Голова спящего ударила его в грудь, и ночной воздух отравило благоухание бриллиантина. Куэрри не привык таскать тяжести, и к тому времени, когда они поднялись на самый верх откоса, где их встретил отец Тома с фонарем, он весь покрылся потом и еле переводил дыхание. Его сменил африканец, а он пошел сзади рядом с отцом Тома. Отец Тома сказал:
— Зачем вы это? Ведь тяжесть какая! Да еще в жару! В вашем возрасте такие порывы не рекомендуются. Кто он такой?
— Не знаю. Чужой, не здешний.
Отец Тома сказал:
— Возможно, что истинную цену человеку и узнаешь по его порывам.
Из темноты на них надвигался огонек настоятельской сигары.
— Здесь порывистость не в почете, — со злобой продолжал отец Тома. — Кирпич, известка, ежемесячные платежи по счетам — вот о чем мы думаем. Да! Только не о самаритянине на дороге в Иерихон[33].
— Я о нем тоже не думаю. Просто подсобил им немного, только и всего.
— Мы все должны учиться у вас, — сказал отец Тома, беря Куэрри за руку повыше локтя, точно дряхлого старца, которому нужна поддержка ученика.
Их догнал настоятель. Он сказал:
— Ума не приложу, куда мы его денем. Свободных комнат у нас нет.
— Давайте его ко мне. У меня хватит места на двоих, — сказал отец Тома и сжал Куэрри локоть, точно говоря: «Вот хоть один внял вашему уроку. Я не такой, как братья мои».