Впрочем, было непохоже, чтобы Бог прислушался к Реми или к кому-то из его товарищей по несчастью. Все, за исключением одного апатичного индейца из рода абенаков, были католиками, истово верующими, и ни одного еще не выпустили, только новые заключенные прибавлялись — в камере уже ногу негде было вытянуть.
В первый день Реми недвижно просидел в углу, но уже на второй решил, что так он долго не выдержит: надо поприседать, повыжиматься…
— Ты что это? — с изумлением спросил один из его товарищей по несчастью, по фамилии Дегль.
— Иначе с этими ублюдками разве справишься? А так сверну кому-нибудь шею и умотаюсь, — ответил Реми.
С разных сторон послышались одобрительные голоса. Дегль встал:
— Я тоже, пожалуй, месье…
— Мишо моя фамилия! — Реми сказал это, не переставая отжиматься. — Реми Мишо!
Через минуту отжималась уже вся камера — только несколько человек, включая, конечно, индейца, не присоединились к ним.
Еще через день индеец остался в одиночестве. На четвертый день поднялся и он. Он молчал, и все думали, что он не знает французского. Но на этот раз из его уст довольно внятно прозвучал вопрос:
— Красные мундиры, убивать? — и последовал красноречивый жест — как будто он скручивал шею гусю.
— Точно! — подтвердил Реми. Абенак ухмыльнулся и тоже начал отжиматься.
Заглянул надзиратель, заорал:
— Что здесь происходит?
Реми, не останавливаясь, бросил на нарочном ломаном английском:
— Пардон, франс один, инглез — но!
Стражник выругался, сплюнул и вышел.
С тех пор по несколько часов в день вся камера прыгала, бегала, отжималась. Индеец-абенак время от времени повторял свой излюбленный жест, и его обычно бесстрастное лицо озарялось чем-то похожим на улыбку.
Большинство заключенных были местными жителями, им разрешались свидания с родными, и те приносили в передачах еду, которой заключенные делились с Реми и даже с индейцем. Это было существенным подспорьем при скудном тюремном питании.
Реми пытался вести счет дням, делая черточки на стене. Однажды он попытался упросить одного из посетителей передать весточку для Солей, пообещав, что ему заплатят, однако тот покачал головой:
— Простите, месье, слишком далеко и слишком опасно. Англичане что-то замышляют, в такое время я не могу оставить свою семью, нет, нет…
Реми насторожился:
— А что они замышляют? Откуда это видно?
— Кто знает, месье? От англичан всего можно ждать. Судов в гавани больше обычного. И вообще, похоже, скоро что-то произойдет. Нет, месье, сочувствую вам, но не могу и не просите!
— Может, знаете кого, кто смог бы?
— Поспрошаю, но вряд ли. Сейчас самая страда, все в поле. Да еще дрова заготавливать надо. А на кого баб с детишками оставлять — на англичан, что ли? — и он сплюнул прямо на стену.
Так что с весточкой у Реми ничего не вышло, оставалось надеяться на себя. Реми все более яростно отжимался, размахивал кулаками, представляя, что перед ним ненавистная морда охранника. Теперь он уже сам освоил жест индейца — тот каждый раз в ответ ухмылялся и кивал.
Недели через две Реми посетил местный кюре, круглолицый и розовощекий отец Дюбуа. Он принес ему мясных пирожков, прямо из печки. Реми не знал, как и благодарить.
— Ну что вы, что вы! Вы заступились за отца Лаваля, а он к вам как к сыну относился, я знаю. Послезавтра еще навещу, Бог даст.
Бог не дал.
— Что с отцом Дюбуа, неужели что-нибудь случилось? — спросил Реми у мадам Дегль, пришедшей навестить мужа — это было примерно через неделю.
Женщина боязливо оглянулась: не слышит ли их надзиратель?
— Арестовали. Заперли в церкви вместе с остальными, называют это "домашний арест".
— За что? И с кем?
Голос женщины упал до шепота:
— Всех кюре в округе туда свезли. Почему, никто и не знает. Месс больше не служат…
Это была неприятная новость. Похоже, что и их никто не собирается выпускать. Бежать, бежать! Но как? Их даже на несколько минут в тюремный двор не выпускают!
Женщина ушла, зато вечером явился брат Дегля — да еще с бутылкой коньяка! Вторую пришлось, конечно, охране отдать, но все равно неплохо. Но еще больше обрадовало Реми другое: через решетку, отделявшую посетителей от заключенных, послышалось негромкое:
— Где тут Мишо? Весточка с воли!
В два прыжка Реми оказался у решетки:
— От кого?
— Да вот от одной парочки — их друг от друга не отличить. Говорят, родственники.
— Антуан и Франсуа? Вы с ними говорили?
— Как раз сегодня на меня вышли, когда я сюда собирался. Спрашивали, как вас отсюда вытащить. Я говорю, знать не знаю. Стражники, конечно, берут — и монетой, и бутылками, но чтобы выпустить кого — на такое они не пойдут. За такие вещи — расстрел. Я только сказал, что вы в порядке.
Реми вздохнул. "Ну, по крайней мере, хоть жена будет знать, а вообще-то они прехитрющие чертенята. Может, и придумают, как меня отсюда вытащить".
Несколько дней Реми напряженно ждал. Но его ожидания не оправдались. Однажды ночью они услышали выстрелы, крик, потом все стихло. Заключенные попытались увидеть что-нибудь из единственного в камере окошка у самого потолка, но не вышло. Не было больше и стрельбы. Реми понял, что это были близнецы и что их попытка не удалась. Что с ними? Ранены? Убиты? Или все-таки сумели ускользнуть и расскажут теперь обо всем своим там, в Гран-Пре?
41
Что-то назревало, Реми это нюхом чуял. Стражники стали еще более неприступными, и в то же время чувствовалось, что они в состоянии какого-то возбужденного напряжения. Что придумали англичане на этот раз? Другие узники тоже поняли, что происходят какие-то непонятные перемены.
— Да уж наверняка ничего хорошего нас не ждет, — выразил свое беспокойство месье Дегль. — Вот жена придет, авось расскажет…
Но мадам Дегль больше не приходила. Посещения родных вообще прекратились. Напряженность росла.
Пожалуй, сильнее всего ощущал это индеец-абенак. Он теперь непрерывно хмурился и бормотал:
— Нет хорошо! Нет хорошо!
Реми был с ним согласен. Если бы у него был нож!
Стражники не появлялись с самого утра, а уже день клонился к вечеру. Еду не приносили. Когда надзиратель наконец появился, его слова, которые он скорее выплюнул, чем проговорил на плохом французском, поразили всех:
— Эй ты, индеец! Микмак! Убирайся отсюда! Свобода!
Индеец неторопливо собрал вещички, проговорив на своем языке, который Реми знал:
— Не могут отличить абенака от микмака! Вот дурачье!
— Верно! — бросил ему Реми. — Удачи, друг!
— Господь с тобой! — для индейца это был необычный ответ, но индеец знал, что местные белые так прощаются с самыми дорогими им людьми.
— Давай-давай, пошевеливайся! — прикрикнул стражник, подтолкнув индейца, едва тот оказался за дверью.
"Эх, сейчас бы его! Голыми руками удушил бы, да вон еще стоят, с мушкетами на изготовку". Секунда — и дверь с грохотом захлопнулась, вот и замок опять заперли.
— Эй, а жрать когда дадите? — крикнул кто то из заключенных.
Один из стражников огрызнулся какой-то скороговоркой, но смысл сказанного — хотя и по-английски — большинство уловило: мол, еще денек, по-другому заговорите, не до еды будет…
Значит, завтра. Или послезавтра…
Примерно через час послышались несколько выстрелов снаружи, потом — тишина, потом — огонь залпами, крики, еще один одиночный выстрел, и снова тишина…
— Какому-то бедняге не повезло! — разочарованно заметил месье Дегль. — Нет, честно, если они меня отсюда выпустят, ни на день в городе не останусь. Заберу жену с детишками, в лодку — и на запад, по Сент-Джону! Говорят, там, по другую сторону Фанди, полно земли, зато англичанами и не пахнет.
Послышались голоса одобрения, а у кого-то с голодухи громко заурчало в животе. Но никто не засмеялся и не пошутил. Воспоминания о только что слышанной перестрелке как-то не располагали к шуткам.
— Ни обеда, ни ужина, ни передач… — раздумчиво продолжал месье Дегль. — Уж не на виселицу ли нас готовят? Посплю-ка я, пожалуй, а то в таком виде меня и всевышний к себе не примет.
— Примет, если парочку этих с собой захватишь! — ввернул другой заключенный по фамилии Питр; он сидел "за неуважительное отношение к британскому офицеру". "Я в него плюнул?" — не без гордости объяснял месье Питр эту юридическую формулу.
Еще немного поупражнялись в тюремном юморе — и затихли. Реми давно уже развил в себе способность засыпать сразу и столь же мгновенно просыпаться. Вот и сейчас — кто-то зацарапался наверху, и Реми сразу же вскочил, всматриваясь в светлеющий проем окна.
— Кто там? Антуан? Франсуа?
— Пришел сказать новость, друг! — это был индеец-абенак.
— Какую? Что там было?
— Англичане приказали: всем белым людям идти к церкви. Много пошли в лес. Стреляли. Видел: два красный мундир убит. Ваших убито нет видел. И одна вещь другая.
Реми услышал, как и другие заключенные зашевелились, прислушиваются.
— На воде много корабль. Туда гнать людей. Штыками. Я не знал, что это есть, но хотел тебе знать, друг!
— Спасибо, друг! Смотри шею не сломай, беги!
— Господь с тобой! — и абенак исчез.
— Наших на суда грузят! Насильно! Что это они? — спросил кто-то из темноты.
— Да уж давно, видать, задумали! — с горечью произнес Реми. Б-р-р, как холодом от окна несет! А зимой еще и снег, видно, через решетку сыплется. — Хотят отнять у нас землю и скот, а самих на суда — и в море!
Послышались сердито-недоверчивые голоса, ропот.
— Нас на их чертов корабль? Ну уж нет!
Реми уже не слушал. Ведь должен же быть выход, должен! Но какой?
Утро встретило их пронизывающим ветром и подгоревшей, холодной овсянкой на завтрак. Голодные люди набросились на еду, не упустив, впрочем, случая высказать общее мнение, что своих свиней они кормили лучше. Не доев, Реми отставил свою кастрюльку — как бы не вырвало. Снова раздались выстрелы. Одиночные, но выстрелы. Что же там происх