же не соображая от обиды, испуга и ярости, Султан Мамедович встал и… боком, боком, но стремительно, как тень, метнулся к выходу. Сам же и обратил на себя внимание, так что некоторые из первых рядов уловили задним числом смешное совпадение и осклабились, переглянувшись.
С этого вечера партизанскую войну в тылу Ростовцева не могла уже притушить никакая дипломатия. Кстати, насчет дипломатии Ростовцев был откровенно слабоват. Шуточки срывались у него как-то вдруг и вроде бы не к месту, вроде бы не по делу. Казалось, он просто не способен был управлять собственным языком и часто вроде бы неуместной резвостью мог смазать концовку прекрасно проведенного делового разговора. Спустя некоторое время эти его манерные «манеры» начали раздражать и Яковлеву. Вначале они с Кардановым как люди молодые и, следовательно, автоматически прогрессивные были полностью на стороне своего шефа. Они вполне могли оценить навыки работы, которые он им давал, вкус к квалифицированной работе, предоставленную им самостоятельность, сочетавшуюся с разумным контролем. Да и потом, кто же не любит Окуджаву, а значит, и тех, кто его хорошо поет? На другом же полюсе были неуклюжие, заскорузлые в своей неуклюжести бюрозавры, координаторозавры. Но чем дальше, тем больше Катю не устраивала половинчатая, плавающая позиция Ростовцева, его неспособность, например, раз и навсегда оградить сектор от мелких нападок и ненужных перепроверок. А ведь все возможности к тому были: сектор работал ритмично, полезно и продуктивно. Ростовцев всегда старался уходить от полного и принципиального выяснения отношений, мелочные замечания предпочитал парировать на их же уровне, то есть тоже по мелочам. Словом, отбрехивался. Какая-то капитальная недостаточность была в такой линии. Свято место пусто не бывает, и вакуум, все более расширяющийся неучастием Ростовцева в текучке, естественным образом все более заполняла Екатерина Николаевна. Тут все одно к одному складывалось: и то, что она старшая по должности после завсектором, и ее учеба на Высших экономических курсах, и то, что она вошла в партбюро Института и, стало быть, прошла обкатку в общеинститутских делах, конфликтах, отношениях. С координаторами же никакой особой напряженки не возникало. Им, видимо, импонировала ее неизменная корректность, сдержанность, которые шли и от натуры, и от воспитания. Она никогда не позволила бы себе — и опять же не по расчету, а по внутреннему убеждению, — сказать кому-нибудь из них в лицо что-нибудь обидное или смешное. Позволить себе пошутковать на их счет с Кардановым или даже с тем же Ростовцевым — это почему бы и нет? Стариканы действительно бывали иногда просто преуморительны в своей запальчивости. Но то для внутреннего употребления, а так… зачем же обижать, а тем более провоцировать людей? Какими-то мы еще будем в их годы?
И вот лишний раз подтвердилось правило, что при ничейном исходе партии выигрывает третий.
Когда почти десятилетняя война действительно привела к полному изничтожению сторон, когда были подорваны, а потом и разрушены репутации, издерганы нервы (как участников, так и арбитров, то есть руководства института), когда скончался Султан Мамедович, и ушел наконец на давно заслуженный отдых Николай Дементьич, и Клим Данилович тоже ушел (а наполовину его «ушли») на преподавательскую работу, словом, когда рассеялся дым, то Екатерина Николаевна Гончарова, урожденная Яковлева, и была назначена временно исполняющей обязанности завсектором зарубежной информации. Причем «временно» вовсе не означало в данном случае «ненадолго».
Мог ли на ее месте оказаться Карданов? Вряд ли, хотя поначалу казалось, что все козыри именно у него на руках: во-первых, как у мужчины; и, во-вторых, как у выполняющего более объемную и разнообразную, чем Яковлева, работу. Но хоть и работал он тогда много, интересно, на совесть, но все-таки сразу чувствовалось, что косит на сторону. Что-то он там высматривал? …Возможности повлиять? Влияния на события? Ни мало ни много! Вот чего алкала душа мэнээса. Даже не кандидата.
А на махину госплановскую повлиять?.. Тут и академик мог претендовать, разве что на подачу особого мнения, доктору же наук, просто доктору не приходилось рассчитывать даже быть толком расслышанным — калибр не тот.
А тут юный Карданов, даже и не кандидат. Катя раздражалась и почти искренне недоумевала: как же так, умнейший парень и… чуть ли не маниакал? Да что он вбил себе в голову? «Да кто ты такой? — и, подправляя резкость формулы, добавляла вроде бы объединяющее их обоих: — Да кто мы с тобой такие? О каком таком влиянии… ты что?»
На что Карданов отвечал не задумываясь: «Человеки суть. Гомо сапиенсы, пусть даже и моложавые. А человек есть проект и открытость. И что он такое — каждый день заново становится ясным лишь по тому, что он совершил в этот очередной отрезок от рассвета до заката, — и подверстывал, забивая гвозди изящным молоточком классической диалектики: — Явление — существенно, а сущность — является».
Ну вот он и явился. Заявил себя. Так что очень быстро пришлось ему и уйти. Нет, этот мальчик не был рассчитан на длинную дистанцию. Такие всегда уходят и никогда сами не знают, куда. И никому это неинтересно.
XI
Тираж — двести экземпляров. Так значилось в выходных данных сборников. Так стояло в макете удачнейшего из всех, восьмого по счету на исходе второго года их издательской деятельности (по четыре выходило в год — ежеквартальников, или quarterly, как неизменно-изящно называл свое детище Ростовцев). Восьмой выпуск состоял из кардановского перевода острой дискуссии в югославских газетах о развитии рабочего самоуправления и расширении прав предприятий. Перевод Карданова, редактура Ростовцева, обсуждение всего сектора. Клим Данилович как бы специально пышно обставил это обсуждение, не комкая, а, наоборот, на два полных дня протянув (координаторы в это время участвовали в каком-то мероприятии в самом Госплане, и огромная комната оказалась в полном распоряжении информаторов), с неким назиданием и почти смакуя разъяснял всем (Яковлевой, Ольшанской, Регине) на примере сборника, как надо искать материал, как проявлять избирательность и комбинаторные способности: дискуссия в полном объеме занимала несколько толстых вкладышей в «Борбе» и «Политике» и в первозданном своем виде для перевода и последующего опубликования являлась вещью неподъемной, не вещью даже, а дебрями полемическими.
Но Карданов подготовил краткий рефератец этих вкладышей и только с ним уже вышел на Ростовцева, в обсуждении с которым и были определены узловые моменты и структура будущего перевода.
И вот перевод выполнен, отредактирован и являл уже собой не дебри, а стройную, удобочитаемую брошюру, в которой в несколько иной терминологии трактовалось о вещах, довольно близких к тому, о чем заговорили спустя лет десять на страницах уже наших газет, — о трудностях внедрения бригадного подряда, о причинах медленного и недостаточно последовательного развития хозрасчетных и хоздоговорных методов хозяйствования и т. д.
Итак, обсуждение нового сборника закончилось, обсуждение удалось, сам сборник, вне всякого сомнения, удался, информаторы похаживали по комнате, фигурально выражаясь, потирая руки, еще не отойдя от умственного возбуждения, как вдруг раздался звонок — Ростовцева вызывали в дирекцию.
Ростовцев вернулся и объявил (он всегда все, касающееся сектора, объявлял напрямую, доводил информацию до масс: Карданова, Яковлевой, Ольшанской и Регины — максимально открыто и без малейшего тумана):
— Сухорученков предложил выпустить этот сборник тиражом в пятьдесят экземпляров.
— Что, вообще мы теперь съезжаем с двухсот до пятидесяти? — спросила Ольшанская.
— Нет. Насчет «вообще» речи не шло, — ответил явно расстроенный Ростовцев. — Только насчет этого сборника.
— Директор предложил или, так сказать, распорядился? — спросил Карданов.
— Распорядился. Можно считать это приказом дирекции. — Клим Данилович замолчал, усугубив всеобщую растерянность. Слишком уж резок был переход от всеобщего подъема, вызванного удачным обсуждением удачной работы, и реакцией руководства, которое провело, стало быть, свое параллельное обсуждение.
— А как же?.. Кому теперь отправлять? — робко осведомилась традиционно робкая Регина. Вопрос был понятен — Регина отвечала за рассылку тиража по списку ста семидесяти абонентам. Тридцать экземпляров оставались по заведенному порядку в резерве сектора и раздавались впоследствии практически всем желающим: рядовым сотрудникам института (от завсектором и выше получали по списку), командированным, московским ученым-экономистам, случайно на стороне прослышавшим о том или ином выпуске и звонившим лично Ростовцеву.
— Отправлять ничего не придется, Региночка, — жестко ответил Клим Данилович. — Весь тираж — пятьдесят экземпляров — директор распорядился передать в экономический кабинет Госплана, который и проведет распределение по специальному списку.
Карданов начал:
— Как же… Вы ему объяснили?.. — Но сбился, тут же поняв, что все, что надо, Ростовцев объяснил, ну и ему, стало быть, кое-что объяснили. — Так нельзя, — помолчав, сказал Карданов. — Я пойду к Сухорученкову. Надо еще раз…
— К директору ходить больше незачем, — сказал Ростовцев. — Это не от него исходит. Рукопись сборника попала в Комитет, видимо, кто-то из ученого совета переправил. Вот там и решили.
— Значит, надо пойти в Комитет, — сказал Карданов.
— Не время. Очень уж неудобный для нас момент, — немного приоткрылся Ростовцев.
— Я могу при разговоре ссылаться на положительное обсуждение в секторе? — спросил Карданов.
— Не время, Виктор, — еще неувереннее ответил завсектором, и девочки почувствовали себя лишними. Первой сообразила и, не говоря никому ни слова, спокойно покинула комнату Яковлева. За ней вышли Ольшанская и Регина.
Почти двадцать лет назад это было. Карданов пошел тогда в Комитет. И именно Катя выручила его на финише этой истории, когда ему грозило… Что ему грозило? Увольнение с записью: «За утрату доверия администрации» — это как минимум. А в иных озлобленно-оживленных речах проскакивало: «Подсудное деяние».