Звонок Димы оказался, по контрасту с предыдущим, коротким и деловитым. Дима предпочел никак не комментировать хорошее такое совпадение, по которому он, сам того, разумеется, не желая, чуть не обкрутил по новой лучшего друга с его бывшей лучшей женой. Вместо этого он бодренько прогудел:
— Деньги-то я у Надюхи занял. Помнишь, прошлым летом мы с тобой в Серебряный бор закатились? Свентицкую-то, наверно, помнишь, ну вот, а вторая, помнишь, вот она Надя и есть. Она тут, оказывается, все это время твой телефон старалась поиметь, а Свентицкая ее тормознула. Вот такие дела, Вить.
— На каких условиях?.. Ну, в смысле, на какой срок занял?
— Ты ей позвони сам, она так просила. Договоритесь, и все дела.
Хмылов продиктовал номер Надиного телефона, затем буркнул, что через неделю он, мол, того, в смысле «прощай свобода», и чем больше небрежничал, тем яснее становилось Карданову, что нервничает Димка и трепещет на полную катушку, под стать юнцу нецелованному, чьи слабые ручонки отрывают от маменькиных юбок.
Наде звонить не хотелось, тем более не имел готовой суммы на руках, он, конечно, помнил, что была вторая, которую зовут Надей, и ничего плохого, кроме хорошего, он о ней не помнил, но он был старше ее чуть ли не вдвое, и нехорошо получалось, что у нее запросто нашлось дать ему взаймы, а у него вот в данный момент не находится даже, чтобы отдать. Карданов не любил наблюдать женщин, перепуганных собственными проблемами, тем более негоже казалось самому проявляться со своей маленькой проблемой, тратить сто слов на сто целковых, его тянуло поговорить с Надей, услышать голос человека, который старался «поиметь» его телефон, это подтверждало его теорию, что плохие ребята — просто фикция, а на самом деле все должны дружить, и серьезные проблемы — тоже фикция, но в конце разговора неплохо бы возвернуть краткосрочную ссуду и увенчать деловую преамбулу дружественных контактов стремительным рейдом хотя бы по кафе-мороженым.
Но размышлять не приходилось, право выбора за ней, а она заказала, чтобы он позвонил ей. Надя говорила с ним напряженно и неловко, как-то выделанно, совсем не так, как прошлым летом в Серебряном бору, когда говорила, собственно, Свентицкая, а она только поддакивала, но и поддакивать можно по-разному. Карданов попробовал закинуть удочку насчет, когда и куда следует приволочь круглую сумму, но Надя решительно сказала, что это не телефонный разговор, и он может подъехать к ней, собственно и подъезжать-то всего-ничего, она живет на углу Петровки и Страстного, сказала точный адрес и уже вконец одеревеневшим голосом добавила, что она его ждет, пусть приходит прямо сейчас, у нее никого нет и весь вечер не будет, стала объяснять, почему так получилось, что никого нет, но быстро запуталась и умолкла, поняв, что говорит уже нечто далеко выходящее за рамки самой чудовищной наивности.
Карданов опять пошел пешком, почти по тому же маршруту, по которому шел вчера на многостороннее рандеву в Эрмитаж, зашел в старый, запущенный подъезд и поднялся по широкой лестнице до второго этажа.
Она очень старалась, чтобы ее квартирка «выглядела», и это вызывало нестерпимую жалость; ее поглядыванья на него, отметил ли новую убогогабаритную стенку, полочку толстеньких суперобменных книжных корешков, Дрюон вперемежку с Дюма при явном преобладании Дрюона, не корешки, а загляденье, все как один по талонам за макулатуру, задержится ли на кухне, повертится ли около табуреточек и полочек, на диво удобно сработанных в дружественной стране, члене СЭВ. Столик на кухне, накрытый яркой, веселенькой клеенкой, стол в комнате, накрытый темно-желтой тяжелой скатертью, она не знала, куда его усадить, — на один из стульев около стола или же прямо на диван-кровать отечественного производства, по углам которого удобно расположились пухленькие плюшевые подушечки. Слоников не было, их, видимо, вытеснил Морис Дрюон, и Надя, полнокровная, замечательно развитая молодая женщина, металась по квартирке в своем роскошном шелковом платье, как большая и яркая подбитая птица.
Нестерпимым становилось это несоответствие. Карданов совершенно явственно чувствовал, как печалеутоляюще и какими некошеными лугами, вперекор всем асфальтам, должно пахнуть ее тело утром в кровати, «почему так все происходит?» — спросила тогда Марина, почему яркая, большая птица мечется по безнадежно не приспособленной для нее клетке, не понимая, что можно обжить и притереться, можно даже не называть горчицу с компотом так уж впрямую бурдой, но удастся ли при этом забыть, что нектар все-таки тайно составлен по другим рецептам? Что-то забыть — не от нас ведь зависит.
Худо становилось Карданову, когда она быстренько и веселенько принялась накрывать на стол и, как гвоздь программы, как альпинисты флаг на вершине, ввинтила в середину стола пузатенький графинчик — лучше бы уж прямо поллитру. Что оставалось делать, когда она так стремилась «принять» мужика, ничего не понимая, понимая только одно, что она готова сделать что угодно, чтобы он остался у нее за столом столько, сколько захочет, и прикоснулся хоть как-то к ее жизни, что его надо принять как-то по-другому, а не так, как принимали в таких случаях ее мать, бабка и пра, пра, пра… И, пытаясь сделать невыполнимое, на ходу выработать стиль.
Худо становилось Карданову, ибо сие был случай неоперабельный. Мне отмщение, и аз воздам. Сие был отыгрыш и очередное, стотысячное доказательство неморальности случайных знакомств. И всплывала потревоженная, темная основа лихого безобидного правила «играть без правил».
Карданов сидел, откинувшись на спинку дивана-кровати, и молча курил, со стороны его можно было бы принять за внимательного слушателя, основательно вникающего в ее щебетанье о занавесочках и циклевке полов, о паласах и удобствах расписания «сутки работаю — трое отдыхаю». Самым честным было бы, разумеется, не появляться в ее жизни, но этот пункт он проехал еще прошлым летом. Объяснить ничего невозможно. В пошлость обречено превратиться любое слово, только рот раскрой, в пошлый детский лепет взрослого дяди.
Какой-то средневековый философствующий епископ изрек, что даже всемогущий господь не может сделать бывшее небывшим. А уж его-то следовало признать спецом по части определения границ всемогущества своего патрона, так что сомневаться в этом вопросе не приходилось. Приходилось действовать в заданных обстоятельствах. Черт же дернул Карданова запамятовать, что и его в кои-то веки могут принять всерьез. Хоть бы от не так хлопотала, не так цвела на его глазах…
А теперь… самым честным было бы остаться у нее до утра. А утром уйти. И вовсе не по-английски, а попрощавшись, что называется, по-хорошему. Надя силой решила рвануть себе кусок жизни, который дается (тем, кому дается) только бесплатно. Но к круглым дурам она даже и отдаленно не относилась. И скорее всего, Карданов это понимал, заранее готова была удовлетвориться вариантом «что было, то было». Лишь бы уж было что-то.
Но и такой честный вариант оказывался заблокированным. Если бы она не давала ему взаймы! Или уж он хоть бы вернул ей. Но тогда, разумеется, он бы и не сидел здесь. И она это понимала.
— Ну, давай точно сформулируем… — удивляясь, как он все-таки может выговаривать такую гадость, начал Виктор.
— Сфор-му-ли-руем, — как эхо откликнулась сна, сразу отодвинувшись от него, потому что перед этим она этак запросто и по-дружески, вплотную подсела к нему, надеясь, что ее щебетанье насчет циклевки полов отменит необходимость в каком-либо формулировании, а когда беседа, вернее, ее монолог, иссякнет, в силу вступят иные законы общения.
— Ну, хорошо, давай перечислим. Я должен тебе деньги…
— Да замолчи ты хоть, что ли.
— И я не могу их тебе вот прямо сейчас отдать. Завтра смогу. Или через неделю. А сейчас не могу.
— Витя. Выпей с устатку. Ты, кажется, прошлым летом так скучно не говорил перед рюмкой.
— Ну не могу я, пока не отдал тебе деньги… ну… хоть как-то общаться с тобой. Ведь карикатура же…
— А мне и не надо, чтобы ты… общался. Но ты можешь хотя бы не спешить?
— Почему ты мне раньше не звонила?
— Олька, умница чертова… Все за тебя решают, что тебе надо, чего не надо. Телефон не давала. У нас бы с тобой давно, миленький, все в прошлое отлетело. И я бы сейчас… хоть вспоминала. А чем плохо?
— Надя!
— Да что «Надя»! Я тебе что, из журналисток твоих, что ли? Небось по месткомам не пошла бы. Мне от тебя ничего не надо. Даже и ребенка. Я этой современной моде не потатчица. Насчет матерей-одиночек. У меня и муж, и отец для ребенка — все как полагается будет. Только мигни. Но с тобой я могу или нет?
— Я же тебе сказал: если бы хоть не эти деньги…
— Если бы не эти деньги, — возвысила она голос, — только бы я тебя и видела. Умного да пригожего. Прошлым летом в Серебряном бору. А здесь?.. Что ты у меня здесь забыл? Не так, что ли?
— Ну вот, сама говоришь. Это же анекдот.
— А ты лучше помолчи, Витенька, ты лучше помолчи.. Ну как же ты, такой взрослый и умный, что же ты не послушаешь? Ведь это же трудно рассказать. Я же не хочу туда, к вам. Ну вот где ты живешь и чем занимаешься, я же понимаю, что нам с тобой на сто лет раньше надо бы для этого встретиться. Я и не хочу. Но с тобой я могу побыть? Столько, сколько тебе не надоест. А тебе не надоест, Витенька, тебе до-олго не надоест. А насчет денег… ну так что же, что деньги? А если у меня ничего нет, кроме денег… На них что, совсем уже ничего нельзя?.. Даже твоего телефона? Ну отдашь ты мне их, ну отдашь, когда сможешь…
Оставался еще один честный вариант: упиться в незабудку и наскандалить побезобразнее, чтобы вытолкали взашей. Но в этом варианте Карданов подзабыл, что надо делать раньше, а что позже: сначала упиться, а затем скандалить или наоборот. Выгнать-то она выгонит, но затем… без плача не обойдется. Навзрыд. Он уже этого не увидит, но донесется… Ведь живут в каком-нибудь километре друг от друга.
XXXIX
…Утром к ней заскочила свежая, как стандартный розан, Олечка Свентицкая. Карданов уже проснулся, но еще не встал, лежал поперек комнаты на подушках от дивана-кровати, стащенных на пол, поеживаясь, натягивая на себя плед, так что наружу высовывался нос, а с другого конца торчали ноги в носках. Надя на кухне налаживала завтрак. Девочки деликатно прикрыли дверь в комнату, и Виктор встал со своего самодельного лежбища и прошел в ванную.