с ней не так».
Он поднял на меня глаза. В груди у меня гулко стучало – я не могу поверить! Он взломал наш шифр!
– И что ты написал ему в ответ?
– Не помню.
– Это не страшно. У меня есть следующая записка, вот она, ее я тоже расшифровал. Ты написал: «Я почти уверен, что у нее дома на чердаке хранится портрет, который стареет и покрывается морщинами вместо нее».
Минуту мы молча смотрим друг на друга.
– Ты знаешь, что такое «аллюзия»?
– Ну, это когда… когда… эммм… обман зрения.
– Нет, это иллюзия. А аллюзия – это то, что ты использовал в своей записке.
Я не реагирую. Мозгоправ секунду смотрит на меня, потом подается вперед и говорит:
– Я проверил твою библиотечную карточку: на прошлой неделе ты взял Марка Твена. А до этого – Айзека Азимова. И только не надо говорить, что ты подкладываешь книги под ножку парты, чтобы не качалась. Я тебе вот что скажу: самый верный способ быть обманутым – считать себя умнее других. Ты ведь понимаешь, почему ты здесь?
Пауза.
– Да.
– И почему же?
Я молчу.
– Почему ты напал на Тимура Головню?
Я молчу.
– Вообще, драки между мальчишками – дело обычное. Но ты нанес ему серьезные травмы, понимаешь? Чуть ухо не оторвал.
Я молчу.
– У тебя раньше случались приступы ярости?
Я молчу.
– Это довольно серьезно. Ко мне в кабинет обычно попадают дети с психическими отклонениями, из тяжелых семей. Но ты, – он положил ладонь на папку с моим делом, – явно не один из них. Поэтому я и хочу узнать, почему ты атаковал одноклассника?
«Атаковал»? Что это еще за слово? Никто не говорит «атаковал», когда речь идет о драке.
– Почему ты ухмыляешься?
– Вы сказали «атаковал». Так никто не говорит.
– Да? А как говорят?
– Врезал, втащил, отметелил. «Атаковал» – это какой-то военный термин.
– Хорошо, я перефразирую: за что ты отметелил одноклассника? За что ты втащил ему?
Я смотрю на часы, потом – на мозгоправа.
– Сколько мне тут еще сидеть?
– Хочешь уйти? Иди.
Он брезгливо машет рукой в сторону двери и берется за книгу. Прочитав страницу, он поднимает на меня взгляд:
– Ты еще здесь? Я думал, ты хочешь уйти. Дверь там – прямоугольная, коричневая. Не промахнешься.
Я облизнул губы. Его поведение, манера выражаться и полное отсутствие интереса ко мне – все это не вязалось с моими представлениями о психологах.
Проходит еще минута.
– Моей маме уже позвонили, да?
Он вновь откладывает книгу.
– Ты так, мммм, «отметелил», – изображает кавычки пальцами, – одноклассника, что его пришлось везти в больницу. Как ты думаешь, мы позвонили твоей маме или нет?
Я вздыхаю. Я хочу начать говорить, хочу рассказать ему все, меня тошнит, слова рвутся из меня, как блевотина. Но я молчу.
– А как это вообще работает?
– Что именно?
– Как вы обычно определяете, болен человек или нет? Вот, например, если человек ничего не чувствует, это нормально?
– В смысле – «ничего не чувствует»?
– Ну… у меня был друг… Женька. Я считал его самым мирным и уравновешенным человеком на свете – он ни разу в жизни не дрался и, кажется, даже голос никогда не повышал. Однажды мы сбежали с урока математики, чтобы сходить в видеосалон: показывали «Чужого». Это такой монстр в космосе…
– Да-да, я знаю.
– …угу, так вот. Мы выгребли из карманов мелочь, наскребли на два билета и направились к остановке. Мы проходили мимо кафетерия, когда раздался взрыв – что-то бухнуло, знаете, как будто лопнул большой воздушный шар, потом секунда тишины, и новый звук «тр-р-р-р», похожий на грохот ливня по жестяной крыше, – это добавленные в бомбу монеты дырявили обшивку автобуса и застревали в стене у меня за спиной; я помню, как в воздухе повисли осколки стекла, я смотрел на них и не мог понять: почему они не падают? Я был как будто законсервирован в мгновении.
Очнулся в машине «скорой помощи» – целый и невредимый. Женька сидел рядом – невозмутимый, как всегда. Он кивнул на покореженный автобус и сказал: «Прикинь, мы живы только потому, что в момент взрыва стояли за автобусом, он принял ударную волну. С этого дня я официально уважаю общественный транспорт. – Он разжал кулак и показал мне несколько гнутых монет. – Это я насобирал, пока тебя латали».
Я испуганно посмотрел на него.
«Ты че, идиот? Выбрось».
«Чего идиот-то? Здесь семнадцать рублей. Купим хот-догов».
«То, что ты держишь, – это начинка для бомбы. Эти монеты, как картечь, калечили людей, ломали кости».
«Ой, не истери, а? – сказал Женя. – Деньги не пахнут. И вообще, пошли. Киноха наша начнется через двадцать минут, надо спешить».
Вокруг нас лежали трупы, а он боялся опоздать на фильм. Скажите, доктор, мой друг, Женя, он сумасшедший?
Психолог откинулся назад, почесал висок, пожал плечами.
– Я должен поговорить с ним, чтобы выяснить.
Пауза.
– А если я скажу вам, что это был я?
– В смысле?
– Это я выковыривал монеты из стены – в тот момент мне казалось, что это логично: чего добру пропадать? Я просто ничего не чувствовал – ни тоски, ни страха. И теперь Женя избегает меня – он считает меня психопатом.
Доктор минуту внимательно разглядывал меня – и вдруг громко чихнул.
– Извини. – Чихнул еще раз и внимательно посмотрел мне в глаза. – У меня ужасная аллергия на чушь. Чихаю без остановки. – Откинулся назад и скрестил руки на груди. – Думаешь, ты первый, кто сочиняет басни в этом кабинете? Впрочем, я должен отдать тебе должное – ты отличный рассказчик. Не думал стать писателем?
Я сунул руку в карман – и высыпал на стол горсть гнутых, покореженных монет. Семнадцать рублей.
Дома я ожидал серьезного разговора. Даже взбучки. Но мама вовсе не была в ярости. Она как-то грустно посмотрела на меня и обняла. Я не знал, как реагировать: хорошо это или плохо? Раньше я бы все отдал, чтобы избежать взбучки за проступок, но сейчас… Сейчас эти ее объятия нагоняли тоску. Если б она наорала на меня, мне было бы гораздо легче – я бы знал, что теперь все будет по-старому.
Впрочем, были и светлые моменты: мама потихоньку приходила в себя – вернулась к книге, например. Ночами сидела на кухне с чашкой растворимого кофе и перебирала свои черновики, черкала что-то карандашом.
Однажды, вернувшись из школы, я услышал шипение – звук доносился с кухни: мама жарила курицу. Дверь на кухню была плотно закрыта.
– Мам? – позвал я.
Она не ответила. Я разулся, осторожно подошел к двери. На ней висел календарь, и я сдвинул красный квадратик так, чтобы он показывал сегодняшний день, а потом приоткрыл дверь. Мама сидела за кухонным столом, в одной руке лопатка, в другой – книга. Она читала и была так увлечена, что совершенно забыла про курицу. Сковорода на плите уже дымилась, воздух был насыщен запахом паленого куриного мяса.
– Мам?
Она подпрыгнула и уронила лопатку. Мы посмотрели на лопатку, потом – друг на друга.
– Ты напугал меня до смерти! – сказала она, прижав ладонь к груди.
– Там курица… того. – Я показал пальцем.
Мама метнулась к плите, схватила сковороду за ручку и тут же – «ссссс!» – отдернула ладонь. Потянулась за прихваткой и убрала сковороду с огня, на соседнюю конфорку. Потом кинулась к окну и открыла его настежь – густой, почти осязаемый дым струей потянулся на улицу.
Мама обернулась, но смотрела не на меня, а на свою ладонь.
– Блин! – взяла большой палец в рот.
Потом метнулась к раковине, открыла холодный кран и сунула руку под струю.
– Блин, блин, блин.
Я поднял лопатку с пола и так и застыл посреди кухни, не зная, что с ней делать. Мне было неловко, мне казалось, что мама обожглась из-за меня.
– Переверни, пожалуйста, курицу, – сказала она.
Я подошел к плите и стал лопаткой отдирать куриные грудки от сковороды.
– Петро! Ну что ты делаешь? Она же на полу валялась, ей-богу! Ты же это есть потом будешь, ну.
Мое лицо не просто горело от стыда, оно, кажется, дымилось – так же как курица.
– Прости.
Она открыла ящик рядом с раковиной, достала другую лопатку и перевернула куриные грудки. В этом, впрочем, уже не было необходимости – сковорода остывала.
Я подошел к столу и бросил взгляд на книгу. «Как писать книги».
Я знал, где искать ее по ночам. Она сидела на кухне, поджав под себя ногу, и перебирала черновики. Я зашел попить воды.
– Ну, как продвигается?
Она потерла глаза ладонями и посмотрела на меня. Усталый, измученный взгляд. Ластик на кончике карандаша стерт почти до основания.
– Не очень.
Я прошел к подоконнику и налил себе воды из трехлитровой банки. На вкус кипяченая вода напоминала жидкий мел, отдавала накипью, и я терпеть ее не мог, но мама запрещала пить из-под крана.
Она сняла очки и начала массировать переносицу. Я поставил стакан на стол и сел напротив нее.
– Мне не спится, прочитай мне одну из своих сказок. Какую-нибудь новую.
– У меня нет новых. Оказывается, придумывать сказки не так просто. В последнее время у меня проблемы с идеями.
– Может, я могу помочь?
Она перестала массировать переносицу, посмотрела на меня.
– Это как?
Я пожал плечами:
– Ну, я могу подбросить тебе пару идей для сказок. У меня много идей. Я всегда получаю пятерки за сочинения по литературе.
– Да? – Она надела очки, взяла карандаш, чистый лист бумаги и выжидательно посмотрела на меня, мол, давай, Диккенс, диктуй, я внимательно слушаю.
Я задумался, оглядел кухню – взгляд мой застыл на холодильнике.
– «Похититель холодильников», – сказал я.
Повисла пауза. Мама посмотрела на холодильник, потом – на меня. Спросила:
– Чего?
– Это название сказки, – объяснил я. – Главный герой – он крадет холодильники. Как тебе? Представь: в мире пропадают холодильники, люди в ужасе, мороженое тает, производители газировки терпят убытки, потому что никто не хочет пить теплую газировку. Ну и так далее. Катастрофа мирового масштаба!