«Как интересно, – подумала я, – особенно учитывая, что этот стол вряд ли так уж легко пролезал в эти дверные проемы. И вообще, сколько он весит?»
И еще: сколько людей нужно, чтобы перетащить стол из одного кабинета в другой? Вопрос звучит как шутка, но мне правда интересно, и я пытаюсь уточнить вес и прочие характеристики стола у сотрудницы музея. Она смотрит на меня с подозрением, так, словно я задумала что-то нехорошее.
Там же, в углу, рядом со столом – огромный черный кожаный диван, на котором, как нам объясняет гид, родился сам Ликеев, его братья (включая знаменитого художника-реалиста Дмитрия Ликеева) и почти все его дети, кроме двух. Звучит впечатляюще – на этом диване, прости-господи, рожали писателя и художника – но я вдруг чувствую неловкость, смотрю на диван, и мне кажется, что у меня нет права знать о писателе такие интимные вещи. Я вспоминаю цитату из моего любимого романа «Попугай Флобера»:
«Отчего нас так тянет к реликвиям? Разве мы недостаточно верим словам? Или приметы прожитой жизни содержат в себе какую-то дополнительную правду?»
Мы идем дальше, в «комнату отдыха» – здесь стоят таз и кувшин для умывания, гантели, съемцы (специальный аппарат, чтоб снимать сапоги), шкафчик с лекарствами, «гигроскопической» ватой и сиропом от кашля, разбитое зеркальце, граммофон, резная деревянная чернильница, на стенах – копии фресок Рафаэля, на полках – множество книг, среди которых «Критика чистого разума» в оригинале и Коран (французский перевод). И тут я начинаю понимать: все это не просто экспонаты – это личные вещи. Личные. Ликеев трогал их, пользовался ими каждый день, делал заметки в книгах, загибал уголки, – и теперь все они здесь, под стеклом, – мумии вещей. И это странно, но я чувствую себя чужой в этой комнате, так, словно вошла без приглашения, нарушила чье-то личное пространство.
Как хорошо все-таки, что в девятнадцатом веке не было интернета. Вот уж чего я точно не хотела бы видеть, так это восстановленной из кэша истории браузера с ноутбука Толстого или Достоевского.
Я снова вспоминаю «Попугая…» Барнса, и у меня пара вопросов по мотивам: почему вещи писателей мы ценим не меньше, а иногда и больше, чем, собственно, тексты? Ведь лучший – и единственный – способ приблизиться к автору – прочесть его книги, разве нет? Где тут граница между почитанием и фетишизмом? Есть ли она вообще, эта граница? Или я просто слишком много думаю? Неужели тот факт, что я видела диван, на котором рожали Ликеева (и его братьев и всех детей, кроме двух), может как-то обогатить мой опыт чтения его книг? Или – мой опыт per se?
Мы идем дальше – в комнату с арочными потолками, ту самую, где Ликеев написал другую свою пьесу «Притяжение», на потолке – стальные кольца. «Здесь была кладовая, – объясняет дама-гид. – И продукты подвешивали на крюках, в воздухе, чтобы мыши и крысы не могли добраться до них».
Тут есть какая-то метафора, но мне не хватает ума, чтобы ее сформулировать.
В тусовке гиперреалистов я быстро стала своей, хотя и не была художницей и даже, честно говоря, не стремилась ей быть. Меня все называли Саша+1, и мне это даже нравилось. Единственный, кто недолюбливал меня, – Караташ. И я его тоже – не очень. Он часто заходил в тату-салон – вообще, именно там, у Измаила, чаще всего собирались гиперреалисты. И Караташ тоже, хотя внешне он, конечно, сильно выделялся на фоне остальных: всегда идеально черно-белый, гладко выбритый и выглаженный, и кожа на лице всегда жутковато-розовая, полупрозрачная, – заходил обсудить одну из своих будущих скульптур и оставался на целый день. Дико бесил меня. Он был гораздо старше Саши, во всяком случае, выглядел лет на сорок – сорок пять, не меньше, и тем не менее относился к ней с благоговением. Вообще, я быстро поняла, что Саша – важный для них для всех человек.
Она – она была как связующее звено. Знаешь, есть такие люди: они обладают мощнейшей внутренней гравитацией – ты попадаешь под действие их обаяния и ума и сам не замечаешь того, как твоя жизнь начинает вращаться вокруг них, как спутник вокруг планеты. Она была центром тяжести для всех гиперреалистов. И для меня.
Они с Караташем часто обсуждали что-то наедине, даже меня не брали с собой сначала, я дико ревновала, конечно, но потом быстро поняла, что отношения у них совсем другие: сперва я думала, что Саша вроде как подмастерье Караташа, поставляет ему материалы, помогает работать над инсталляциями, но очень быстро поняла, что все наоборот – это он был ее оруженосцем.
Он как-то позвонил мне – голос смущенный, сдавленный, – мы с ним не очень ладили, поэтому звонок сильно меня удивил:
– У Саши что-то с телефоном?
– Эммм, не думаю, только что с ней говорила. Пять минут назад буквально.
– Понятно. – Неловкая пауза. – Скажи ей, что я все решил с таблетками. Будут через неделю. И ради бога, что за детский сад, она теперь все время на меня дуться будет?
– Прости, но я не совсем понимаю, о чем ты.
– Ладно. – Тяжелый вздох. – Просто скажи, что таблетки я устроил.
– Что за таблетки?
– Она поймет.
Чуть позже я узнала, что именно Караташ имел связи в фармкомпаниях и анонимно доставал для Саши материалы для ее работ. Такая схема – с посредником – позволяла ей сохранять анонимность. Первая ссора между ними возникла, когда Саша вместе с привычным пенолатексом, который они закупали у швейцарской фирмы Skin FX, включила в заказ пятьсот двадцать упаковок лекарств против гепатита А. Никто тогда еще не знал, зачем они нужны ей, эти таблетки, и зачем в таком количестве, но она пришла в ярость, когда Караташ сказал, что не сможет выполнить заказ в срок. Он объяснял ей, что могут возникнуть проблемы с сертификацией и вообще провезти такую партию лекарства под носом у Минздрава и Роспотребназдора, не оставив следов на бумаге и в сети, не так-то просто, если не сказать невозможно.
– У меня нет времени, – ворчала Саша, – выставка через три недели. Что ты мне предлагаешь? Ходить по аптекам и скупать все гепатопротекторы, что у них есть в наличии? Офигеть просто, это, конечно, совсем не будет выглядеть подозрительно, блин!
В итоге Караташ, уж не знаю как, нашел способ протащить в Россию несколько коробок этих проклятых таблеток.
И лишь потом, уже перед самой выставкой, я поняла, к чему все идет, – Саша не успевала закончить работу и попросила меня помочь. Огромный холст висел на стене в лофте, Саша стояла на стремянке и по одной осторожно клеила на него таблетки, я же сидела под лестницей на полу, вскрывала пачку за пачкой, выдавливала таблетки из блистеров в глубокую чашу со сколом на ободке и протягивала ей – и так несколько дней напролет, с короткими перерывами на обед и сон, все силы бросили на эту картину, чтобы успеть в срок. К началу выставки я заработала цистит – так долго сидела на холодном полу, что это, разумеется, аукнулось проблемами с мочевым пузырем.
В итоге картина-из-таблеток стала главным экспонатом выставки и главным ее, прости-господи, скандалом. Многие ведь считают, что именно с нее начались, ну, эти «гонения на художников». Гонения, блин. Травля, вот что это было.
Картину быстро убрали. Без шума и пыли. Плевать, что холст имеет художественную ценность. Просто исчезла картина, прикинь?
Пришли товарищи майоры, оцепили все и вывезли все экспонаты к чертям.
Суки.
Но это еще мелочи.
По-настоящему дерьмо влетело в вентилятор, когда православные активисты в первый раз устроили погром на выставке работ Караташа. Мы узнали об этом из новостей, затем и сам Паша, заглянув к нам в студию, показал видео – там просто пиздец был.
Предводитель активистов, отец Пигидий стоял возле телеги с ампутированными руками и кричал, просто орал в камеру, как бешеный – вены на лбу, на висках вздулись, – я и не знала, что там бывает столько вен, – морда красная:
«Вот! Узрите! Они называют это искусством! Но что такое искусство? Должно ли оно вызывать отвращение? Тошноту? Нет, говорю я! Искусство должно нести свет и красоту! Оно должно радовать и наполнять счастьем! Вы видите здесь красоту?»
«Не-е-ет!» – подхватывала аудитория за кадром.
«Эта мерзость наполняет вас счастьем?»
«Не-е-е-е-е-ет!» – блеяли активисты.
– А где охрана? – спросила Саша, глядя на экран смартфона. – Почему ему позволяют выступать там? И вообще – этот мужик как-то странно на Гудини похож. Или мне кажется?
– Погоди, – сказал Караташ, – сейчас самый сок будет!
«Эти люди называют себя художниками! Но я говорю: они не художники, они лжепророки! – кричал отец Пигидий, красный рот его шевелился где-то внутри кустистой рыжей бороды. – Но может ли называть себя художником тот, кто отрекся от Бога?! Дар художника – это Божий дар, недаром его называют Божьей искрой! Вы видите здесь искру?»
«Не-е-е-е-ет».
«И вы правы! Здесь нет искры! Здесь нет Божьего огня!»
В кадре появился еще один активист с алюминиевой канистрой в руках.
– Нихрена себе! – Саша чесала лоб. – Они что, правда собираются…
– Угу: господь, жги, – сказал Караташ. Смартфон в его руке дрожал.
– Нет, серьезно, где охрана? Полицию вызвали хоть?
Мы молча, с нарастающей тревогой, смотрели, как отец Пигидий поливает инсталляцию бензином. И только тут, когда уже в прямом смысле запахло жареным, вмешалась охрана. В кадре появились люди в синей форме, активисты кидались на них, началась потасовка, картинка затряслась и погасла. Пару секунд мы все по инерции смотрели на темный экран, словно надеясь, что картинка вернется и в кадре будут смеющиеся, ряженые активисты, они снимут кресты и рясы и, хохоча, хором закричат: «Сюрприз!» – а потом отец Пигидий отклеит от лица эту уродливую, напоминающую зассанный веник бороду и скажет что-нибудь вроде: «Ха, видели бы вы свои лица! Вы что, поверили, да? Серьезно, поверили, что истинный христианин, представитель церкви, верующий будет заниматься такими мерзостями? Ха-ха! Как мы вас подловили, а?» Но ничего такого не произошло.