Грек шутит, что в этом совпадении есть что-то странное – эскалация репрессий началась почти сразу после таинственной «оздоровительной» поездки Боткина в Китай.
Я не согласен с ним, по мне, так гайки стали завинчивать после выставки гиперреалистов.
– Расслабься, тебе нечего бояться, – говорит Грек. – У тебя иммунитет. Твой брат работает на них.
Это обидные слова, хотя в душе я понимаю – Грек прав: Егор действительно в некотором роде находится по ту сторону баррикад. И мне до сих пор стыдно перед ним. Ему не нравится моя работа, мне – его. На его позапрошлый день рождения я подарил ему «Обезьяну и сущность» Хаксли и на форзаце написал: «Моему брату – Эйнштейну». Оля сказала, что это худший подарок на свете, и делать такие намеки – подло, я сам вскоре пожалел о своем поступке, но переигрывать было поздно. Егор, впрочем, надо отдать ему должное, при всех наших разногласиях, остается настоящим джентльменом: тот первый раз, когда меня вызвали на допрос по «делу о светящихся сердцах», оказался еще и последним, – и позже я узнал, что все решил звонок сверху: полицаям приказали оставить мою семью в покое и убрать слежку. Насчет второго не уверен, но первый пункт они выполнили.
[3 марта 20ХХ]
У мамы день рождения через месяц. Юбилей, пятьдесят пять лет. Егор затеял целую вечеринку, снял банкетный зал где-то в центре. И пригласил всех ее друзей. Мне тоже прислал приглашение – по электронной почте, очень краткое, сухое. Все еще злится на меня. Поймал себя на мысли, что я попросту завидую ему – завидую своему брату: из нас двоих о маме заботится только он.
Пора бы уже помириться с ним, а то я, кажется, со всеми сейчас на ножах, нервный стал. Стресса все больше. Егор как-то рассказывал, что когда сомневается, в груди у него словно открывается воронка, в которую его затягивает. Воронка сомнений. Теперь я понимаю, о чем он. Чувствую то же самое.
Петро
Однажды вечером по пути на работу меня настиг дождь. Почти тропический ливень – он шел минут пять, не больше, но этого хватило, чтобы я вымок до нитки. Я вернулся домой, снял ботинок, из него полилась вода. Минуту я смотрел на лужу на полу, а потом вдруг, удивив самого себя, зарыдал.
Оля появилась из кухни, нежно вытерла мне лицо полотенцем, начала стягивать с меня мокрую одежду.
– Что случилось? – спросила она.
– Я не знаю, – бормотал я. – Я правда не знаю. Просто… просто устал очень.
К вечеру у меня поднялась температура – прекрасно! Я еще и заболел (как будто одной расшатанной психики мало). Озноб, ломота в теле, тяжесть в груди. Подозрение на воспаление легких не подтвердилось, но врач прописал постельный режим и антибиотики, и еще две недели я провалялся в постели в комнате с задернутыми шторами. Яркий свет резал глаза и усиливал мигрень.
Утром второго дня я открыл глаза, в кресле напротив кровати сидела мама, в руках – тетрадка, пишет, черкает что-то в ней карандашом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, с трудом разлепив губы.
– Сегодня я твоя сиделка.
– А где Оля?
– Повезла Леву в школу, потом на работу. Ты сам как?
Я прислушался к своему телу, к своим ощущениям.
– Мигрень прошла. А во рту как будто кошачий лоток, который не чистили месяц.
Она принесла мне стакан воды, зубную пасту и кастрюлю. Я прополоскал рот, стало полегче.
– Что пишешь? – спросил я.
– Книгу.
– Ту самую?
– Ага. О двух мальчиках, которые ищут пропавшее озеро.
– Отличный замысел, я считаю. И как идет?
– Плохо. У меня нет концовки.
Они втроем – Оля, мама и Грек – по очереди дежурили у моей постели до тех пор, пока я не начал «подавать признаки жизни».
Еще через неделю я уже мог вставать с постели, ходить, правда, было тяжело, и Грек привез мне трость.
Лева добавлял проблем: пока я был дома, больной, заставить его делать что-либо было невозможно, он хотел сидеть со мной и лечить меня своим присутствием, поэтому каждый вечер Грек приезжал, чтобы «выгулять» меня. Только выпроводив меня из дома, Оля могла заставить Леву сесть за стол и взяться за уроки.
Обычно мы гуляли в центре, но в тот день центр был полностью перекрыт – репетиция Парада Победы. Танки месили асфальт на Тверской, и Грек повез меня на Фрунзенскую набережную, и мы гуляли там, или, точнее, передвигались от одной лавочки к другой, в основном молча, лишь иногда, если у меня были силы или желание, общались. Над головами у нас то и дело пролетали истребители, и Грек матерился, провожая их взглядом.
– У меня от этого звука сердце лопается, – говорил он. – Плохие воспоминания. Самое страшное во всех этих «праздниках Победы» в том, что со временем из них выветривается содержание. Как Хэллоуин – сегодня уже толком никто не помнит, почему все наряжаются в костюмы чудовищ и обжираются сладким. У праздника больше нет содержания, только форма. И с Днем Победы, – хоть и больно это признавать, – будет так же: с каждым годом содержания будет все меньше, а формы все больше. Лет через десять-двадцать, а может, и раньше, когда умрет последний свидетель событий, по улицам в мае все еще будут ездить танки, а люди будут наряжаться в «солдат», покупать себе игрушечные автоматы и петь песни про Катюшу, но спроси у них, что такое «Курская дуга» – на тебя наорут и попросят не портить праздник. Что? Думаешь, нагнетаю? Что ж, тогда скажи мне, как елка и бородатый дед в красной рясе связаны с рождением Христа?
Мне нечего было ответить, и несколько минут мы шли в молчании. В последнее время Грек развлекался тем, что фотографировал граффити на улицах и каждый вечер показывал мне фото.
– Вот смотри, вчера заснял.
На фото – три трафаретные надписи на кирпичной стене.
ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ
ОБЩЕСТВО ДОЛЖНО БЫТЬ ОБЩИМ
СТРАНА ДОЛЖНА БЫТЬ СТРАННОЙ
Или еще – вот:
ПЕЧЕНЬ – РУССКИЙ НАРОДНЫЙ ОРГАН
И ниже – приписка, вопрос, от руки, баллончиком:
ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЙ ИЛИ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ?
И еще ниже – снова трафаретом – ответ:
ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫЙ[12]
– Я собираю их для истории, – говорил Грек. – Когда-нибудь все это закончится, и я напишу книгу.
Во время одной из таких прогулок я оступился и чуть не упал, Грек подхватил меня, я повис на нем, вцепившись в ворот его пальто, потом оперся на плечо и почувствовал – что это?
– Грек?
– Да?
– Что у тебя под пальто?
– Ничего. В смысле одежда всякая. А что?
Я протянул руку, но он отступил, не дал мне коснуться себя. Минуту мы смотрели друг на друга.
– Это бронежилет?
Он молчал.
– Зачем тебе бронежилет?
Молчание.
– Отвечай.
Он вздохнул, поморщился.
– Просто паранойя. Я ведь был военным корреспондентом, помнишь-нет?
Я смотрел на него, разглядывал его лицо.
– Грек.
Молчание.
– Грек, твою мать! Будешь молчать, я въебу тебе вот этой вот тростью по башке. Зачем тебе бронежилет? Говори.
Он сглотнул и улыбнулся – улыбка вымученная, натянутая.
– Есть кое-какие проблемы. Но ничего серьезного. Это, – он хлопнул себя по груди, – просто перестраховка.
Я замахнулся тростью. Грек поднял руки.
– Не надо!
– Тогда говори.
– На нас давят.
– На кого «на нас»? И кто давит?
– На «Осмос». Мы потеряли инвесторов. Их заставили уйти. Но! Я спасаю журнал – всеми возможными способами.
– И что это за «способы»?
Мимо бежала группа спортсменов в яркой форме. Один из них замедлился, когда увидел, как я замахиваюсь тростью.
– Э, мужики, все нормально?
– Да, все отлично, спасибо, – сказал Грек. – Это мой брат, он болен.
Я опустил трость.
Когда бдительный бегун был уже достаточно далеко, Грек продолжил:
– Я видел того мужика.
– Какого мужика?
– Помнишь, я рассказывал, что, когда ездил в Гонконг и искал пансионат, из которого предположительно сбежал Боткин, на меня напали? Так вот, я видел одного из нападавших. Здесь. В Москве.
– Уверен?
– Неа. Я уже ни в чем не уверен. Если нас прессуют за то, что мы начали копать историю про двойников, – то это… это… – Он пожал плечами и вздохнул.
У меня закружилась голова, я дошел до скамейки и медленно, как больной артритом старик, опустился на нее. Сидел, склонившись вперед, и смотрел в асфальт. Рядом сел Грек.
– Помнишь, мы в детстве искали пропавшее Третье озеро?
– М-м-м?
– В последнее время часто думаю о нем. Об озере. Вот бы туда сейчас вернуться. Во времена, когда все было просто и мне было так скучно, что приходилось самому придумывать себе занятия и искать пропавшие озера. И главное – там, в Рассвете, мне не нужно было ходить в бронежилете.
Я посмотрел на него и понял: еще чуть-чуть, и разрыдается. Меня это выбило из колеи – я-то ведь думал, что он тверд как камень, что им не сломить его. Но он сидел там рядом со мной на лавочке и дрожал.
В двадцать пять лет, сразу после рождения сына я стал замечать, что иногда подсознательно, интуитивно чувствую приближение плохих новостей – не то чтобы суперспособность, скорее привычка. Чутье. Я еще в детстве издалека умел чувствовать признаки приближающейся бури – по лицам родителей, по их голосам и по их молчанию. Вот Оля, например, может предсказывать погоду: если у нее болит травмированное в детстве колено – быть дождю. Ее колено еще ни разу не ошиблось. В отличие от Гидрометцентра. И точно так же я с детства научился чувствовать беду: если у меня начиналась мигрень, я знал – что-то произойдет. В таких случаях я разжевывал таблетку аспирина и старался не выходить из дома и вообще не высовываться – что было нетрудно, потому что при моих мигренях далеко бы я все равно не ушел.
Моя мигрень однажды даже спасла мне жизнь. Еще в университете. Боль была такой сильной, что мне стало тяжело дышать, и я вышел на улицу, на свежий воздух. Через пять минут на кухне в общаге, прямо рядом с моей комнатой взорвался газовый баллон. Оконная рама грохнулась на асфальт в двух метрах от меня.