С 2009 года в провинции на протяжении нескольких лет фиксировались эпизоды насилия. Некоторые из них, как события в Урумчи, были протестами, которые переросли в насильственные конфликты после вмешательства полиции, или этническими беспорядками, в которых уйгуры противостояли ханьским поселенцам; другие включали в себя нападения на полицейские участки или правительственные здания. В августе 2010 года двое нападавших бросили бомбы в толпу полицейских, убив семь человек. В июле 2011 года демонстранты напали на полицейский участок в Хотане, в результате чего полиция автоматным огнем уничтожила четырнадцать «участников беспорядков». В июле 2014 года акция протеста в Яркенде против ограничений на соблюдение Рамадана закончилась бойней: полиция открыла огонь по протестующим. По неофициальным данным, в ходе последовавших беспорядков погибли двадцать участников демонстрации и тринадцать полицейских. (Официальное информационное агентство «Синьхуа» сообщило только, что «убиты и ранены десятки мирных жителей-уйгуров и ханьцев»{435}.) Другие нападения совершались на уйгуров, которые работали на китайское государство. Джума Тайир, имам знаменитой мечети Хейитга (Идга) в Кашгаре, был ярым сторонником официальной политики. Через несколько дней после событий в Яркенде его зарезали{436}. Еще через год в Турфане зарезали другого имама. Другие нападения, по-видимому, были заимствованы из репертуара международного терроризма и нацелены на случайных гражданских лиц. В 2011 году двое мужчин въехали на угнанном грузовике в толпу пешеходов в Кашгаре. Мужчины выпрыгнули из грузовика и нанесли смертельные ножевые ранения шестерым людям. На следующий день вооруженные преступники напали на китайский ресторан и убили там несколько человек{437}. В апреле 2014 года, когда председатель КНР Си Цзиньпин находился с визитом в Синьцзяне, три человека устроили ножевую атаку на железнодорожной станции Урумчи – трое погибших. Еще через месяц пятеро преступников на двух внедорожниках, использовав взрывчатку, убили 43 человека на рыночной улице Урумчи. Инциденты происходили и за пределами Синьцзяна. В октябре 2013 года уйгурский мужчина въехал на внедорожнике в толпу на площади Тяньаньмэнь, убив двух туристов, после чего внедорожник загорелся. В марте 2014 года восемь уйгуров, вооруженных ножами, убили 31 человека на железнодорожной станции в Куньмине на юго-западе Китая. Некоторые из этих нападений действительно были террористическими – то есть они были преднамеренными, нацеленными на случайных гражданских лиц и совершались для того, чтобы посеять страх среди населения, – однако большинство из них были актами насилия, направленными против государства в целом или госчиновников. Они не координировались из-за рубежа, не были частью некоего более обширного плана и не были вызваны религиозным экстремизмом.
Рис. 25.2. «Крысы на улице» Аблета Мусы, победившего в конкурсе живописи на тему борьбы с экстремизмом в Синьцзяне, организованном Министерством культуры КНР в 2014 году. Эта картина – прямой ответ на задание Си Цзиньпина «сделать так, чтобы террористы выглядели крысами, снующими по улице, а все кричали: "Бей их!"». Здесь поставленную задачу выполняют уйгуры в национальных костюмах. Картина наглядно демонстрирует расчеловечивание врага, скрывающееся за риторикой борьбы с терроризмом.
Впервые опубликовано на Tian Shan Wang, цифровой новостной платформе Синьцзяна
Китайское государство отреагировало на насилие 2009–2014 годов ударом железного кулака. Масштабы и интенсивность этих мер с годами росли, и в 2014 году борьба обрела форму государственной программы под названием «Решительный удар по терроризму». Объявляя о начале программы, Си призвал китайскую общественность построить «стену из бронзы и стали» для защиты от терроризма и «сделать так, чтобы террористы выглядели крысами, снующими по улице, а все кричали: "Бей их!"»{438} В неофициальной обстановке он выразился еще крепче. «Мы должны быть столь же безжалостны, как они, – заявил он в речи перед сотрудниками службы безопасности в Урумчи сразу после нападения на железнодорожную станцию, – и не проявлять ни малейшего милосердия»{439}. Несколько месяцев спустя Чжан Чуньсянь, секретарь Синьцзянского бюро КПК, начал «Народную войну с терроризмом». В ней риторика глобальной войны с терроризмом любопытно сочеталась с предвыборной политикой в маоистском стиле, которую Си снова стал внедрять по всему Китаю спустя несколько десятилетий рутинного бюрократического правления. «Народная война» включала в себя художественные конкурсы, где крестьяне и художники из народа создавали плакаты и фрески, изображающие ужасы экстремизма{440}. В ней приняли участие несколько уйгурских крестьян-художников, которые создали ряд ярких образов (рис. 25.2). Однако, даже притом что общественность призвали помочь в борьбе с терроризмом, основная ответственность за эту борьбу все равно лежала на государстве, которое теперь могло вкладывать в нее огромные ресурсы – человеческие, финансовые и технические, – а определения терроризма и экстремизма расширить до такой степени, что большинство уйгуров, похоже, превратились в мишени борьбы, а не партнеров государства в ее осуществлении.
К 2014 году Китай уже сильно отличался от того, каким он был во время бойни на площади Тяньаньмэнь. Взрывной экономический рост за прошедшую четверть века превратил его в мировую державу и побудил правительство к новым устремлениям. В конце 2012 года Си Цзиньпин, которого тогда недавно назначили генеральным секретарем КПК, начал говорить о «китайской мечте». Еще через год он представил весьма амбициозный проект по преобразованию транспортной инфраструктуры Евразии и переориентации мировой торговли. Проект сменил несколько имен и в настоящее время называется «Один пояс – один путь», однако, независимо от названия, основан он на контроле Китая над Синьцзяном. Новые мечты о величии Китая подразумевают единое и стабильное государство и требуют переосмысления политики в отношении так называемых меньшинств. Платой за стабильность и реализацию «этнической политики второго поколения», ставшей предметом дискуссий в начале 2010-х годов, станет «стандартизация человеческого поведения» по всей стране. Это влечет за собой смену политики «блюда с разными закусками», заимствованную в измененном виде у Советского Союза, на модель «плавильного котла», смысл которой в слиянии различных групп. Ее цель – создание единого, сплоченного «государства-расы» (гуодзу), свободного от каких бы то ни было партикуляристских региональных или этнических связей. Как говорится в статье двух теоретиков, «в основе китайской мечты лежит интеграция народов Китая в единое государство-расу»{441}. С этим и связан новый резкий акцент на китаизации. На XIX съезде партии в октябре 2017 года Си Цзиньпин провозгласил: «Мы будем осуществлять всю основную политику партии в области религии, настаивать на китаизации (ханьхуа) религий Китая и активно руководить взаимодействием религии и социализма». Таким образом, христианство и тибетский буддизм должны обрести китайские черты, а мусульмане «должны позволить традиционной китайской культуре напитать собой ислам, чтобы вместе охранять родину китайского народа (чжунгуохуа)»{442}. Используемый здесь термин относится к китайскому государству, а не к ханьскому народу, и его можно перевести «как китаизация», или ассимиляция в псевдонаднациональное «объединенное многонациональное государство»{443}. Однако на практике Китай и ханьцы практически одно и то же, так что между двумя «китаизациями» – китаизацией-ханьхуа и китаизацией-чжунгуохуа – трудно провести четкое различие. В официальном дискурсе Китай представляют именно ханьцы, и их никто «китаизироваться» не призывает. Китаизация ничем не отличается от уподобления ханьцам. Аналогичным образом государство-раса, о которой грезят теоретики «этнической политики второго поколения», не является наднациональным образованием или нейтральной конструкцией: по сути, это ханьцы, а «смешение» – лишь ассимиляция с ханьцами.
Ничего удивительного, на самом деле. С самого начала КПК была партией националистической – ярким примером того, как коммунизм связан с национализмом, которые так часто переплетались в XX веке. В период после правления Мао Цзэдуна партия все больше отходила от риторики классовых конфликтов и уже напрямую связывала свою легитимность с тем, что она положила конец «веку унижений» Китая и привела страну к величию и мировому признанию. С 2001 года она принимает в свои ряды капиталистов. Френч Мао отправился на свалку истории, и теперь коммунистические лидеры Китая предпочитают строгие деловые костюмы. Есть все основания полагать, что национальная ориентация дает партии большой авторитет среди ханьского большинства в стране. На самом же деле в китайскоязычном интернете свирепствует ханьский национализм, и часто там звучат резкие заявления о расовом превосходстве{444}. Пусть даже эти чувства разжигает не сама партия, но она определенно пользуется ими в своих интересах.
К 2010-м годам руководство КПК, похоже, решило, что ее контроль над государством достаточно прочен и она может делать в неханьских частях страны все, что ей заблагорассудится, не считаясь с последствиями внутри Китая или с международным мнением. Любое выражение несогласия с официальной националистической линией стало считаться признаком экстремизма или сепаратизма. Возьмем случай Ильхама Тохти (р. 1969), профессора экономики Центрального университета национальностей (ныне Китайского университета миньцзу) в Пекине. Он не выступал за независимость Синьцзяна, однако критиковал официальную политику в регионе. В 2011 году власти обратились к нему с просьбой проанализировать ситуацию. Он согласился, однако статья, которую он написал, возмутила чиновников, и в январе 2014 года его арестовали по обвинению в «сепаратизме» и «р