цзяна, объявил, что все задержанные окончили профессиональную подготовку. Однако никаких новостей о возвращении задержанных домой не поступало. Зато «слитые» документы показали, что задержанных переводили на фабрики по всему Китаю и заставляли заниматься принудительным трудом. (Центральное правительство рекламирует это в качестве программы по борьбе с бедностью в Синьцзяне.) Такие работники живут в раздельных общих спальнях, они обязаны посещать уроки китайского языка и патриотического воспитания и находятся под постоянным наблюдением, что, помимо прочего, делает невозможным совершение исламских ритуалов{469}. Согласно другим сообщениям, все большее число задержанных предстает перед судом в рамках обычной уголовной системы и получает тюремные сроки{470}. Имеются достоверные сведения о принудительной стерилизации уйгурских женщин{471}. Уже давно существуют опасения относительно выемки органов в лагерях и тюрьмах Синьцзяна.
Я посетил Синьцзян в июне 2019 года, и это была самая странная исследовательская поездка за всю мою карьеру. Повсюду были камеры слежения, а также контрольно-пропускные пункты и полицейские участки. Красные знамена с официальными лозунгами в стиле кампаний времен Мао и Сталина размещены буквально на каждом шагу, и не только в общественных местах, но и на разного рода торговых заведениях, принадлежащих уйгурам. Уйгурские магазины пестрели рекламой о продаже алкоголя, и по крайней мере в одном уйгурском ресторане быстрого питания, где я был, в меню, помимо гамбургеров и кебаба, предлагалась лапша со свининой. С улиц исчезли хиджабы. Огромная мечеть Байтуллы в Кульдже, построенная в 1990-х годах и символизирующая как новое благочестие, так и подъем уйгурского среднего класса, была закрыта, и на ней развевался китайский флаг и растяжка с надписью (только на китайском языке): «Активно продвигайте взаимную адаптацию религии и социализма». Мечеть Хейитга в Кашгаре была открыта для богослужений (правда, в пятницу днем в мечети на 10 000 человек было менее 200 человек), однако вне молитвенного времени она служила туристической достопримечательностью, и войти в нее можно было только по билету за 45 юаней. Знаменитый ночной рынок Кашгара превратился в фуд-корт под открытым небом (все продавцы принимали оплату через WeChat Pay, китайский цифровой кошелек), где продавалась китайские еда и пиво. «Мечта Кашгара», бар в мечети, пестрел напитками, но народу в нем было немного. Радио и телевидение на уйгурском языке продолжали вещание, однако из магазинов исчезли уйгурские книги. Я посетил множество книжных в трех разных городах и обнаружил, что на уйгурском языке там продаются всего две книги по садоводству и перевод второго тома нетленного труда Си Цзиньпина «О государственном управлении». Один уйгурский собеседник разоткровенничался со мной: «Все книги, опубликованные в период с 2003 по 2016 год, признали незаконными, и в домах проводили обыски. Люди сжигали свои книги». Удивило меня огромное количество уйгуров, на которых был аппарат наблюдения.
Пока я пишу эти строки, десятая часть мусульманского населения Синьцзяна находится в заключении, детей разлучают с семьями и отправляют в школы-интернаты, женщин принудительно стерилизуют, а интеллектуалов подвергают чистке. Как далеко зайдет эта программа и когда она закончится – сказать невозможно. Однако важно задаться вопросом, какое место она занимает в истории насилия со стороны государства в Центральной Азии и за ее пределами. Масштабы и амбиции этого насилия поражают воображение. Независимые государства Центральной Азии тоже проявляют мало терпимости к инакомыслию и считают исламский экстремизм серьезной опасностью, однако у них совершенно другая позиция, да и по своим масштабам их программы не сравнятся с китайскими. Это связано с тем, что независимые страны Центральной Азии – национальные государства коренных народов. Ислам – часть их национального культурного наследия, которое они стараются охранять. Взяв курс на китаизацию, Китай, без сомнения, стал национальным государством ханьцев, в котором уйгуры и казахи представляют меньшинства, а ислам считается чуждой религией. Таким образом, подавление ислама, уйгурской и казахской культуры в КНР происходит с принципиально иной позиции по сравнению с независимыми государствами Центральной Азии.
Нынешнюю кампанию иногда сравнивают с Культурной революцией, однако это сравнение ошибочное. Культурная революция была масштабным переворотом, запущенным Мао, однако ее движущей силой стали инициативы снизу. Хаос, который она вызвала, перевернул все вверх дном, но она не преследовала каких бы то ни было конкретных целей. Сегодня политику борьбы с экстремизмом проводит государство, и нацелена она на конкретные национальные группы. Стоит вспомнить и о других предшествовавших явлениях. Идея осуществления реформ посредством образования восходит к советскому марксизму, а также к конфуцианской традиции, и оба эти течения подразумевают изменение человеческой души посредством надлежащего образования и приобщения к труду. Архипелаг лагерей, разбросанных по всему Синьцзяну, и правда напоминает советский ГУЛАГ (и его китайский аналог – трудовые лагеря лаогай), где человеческие души тоже пытались переделать и перековать характеры заново с помощью труда. Во времена сталинского террора категории преступного деяния тоже трактовались весьма гибко и широко, и во многом это напоминает то, что происходит с термином «экстремизм» в сегодняшнем Синьцзяне. И все же в советский ГУЛАГ попадали в связи с принадлежностью к социальному классу (буржуа были врагами советского строя в силу свойственной этому классу идеологической позиции, а кулаки подлежали ликвидации как класс), а не за свою национальность. Наиболее прямую параллель можно провести между преследованием уйгуров по национальному признаку и сталинскими депортациями, направленными против целых национальных групп (чеченцев, крымских татар, корейцев, поляков), независимо от их классового положения или политических взглядов. Разрушение мечетей и аресты интеллектуалов и ученых до жути напоминают сталинские 1930-е годы. Отличие в том, что зверства сталинизма и маоизма происходили в закрытых обществах во времена, когда информация была на вес золота. Нынешняя же китайская программа разворачивается средь бела дня, полностью на глазах у всего – непрерывно взаимосвязанного – мира. Она носит пугающе систематический и упорядоченный характер и управляется государственной властью, располагающей огромными финансовыми и технологическими ресурсами.
Несколько ученых предложили другой набор сравнений, связанных с уничтожением коренного населения в Северной Америке и Австралии колониальными режимами поселенцев. Мы (пока) не наблюдаем физического уничтожения уйгурского народа, однако нет никаких сомнений в том, что государственная политика Китая направлена на уничтожение их культуры, языка и самобытности. Международное право пока не признает термина «культурный геноцид», однако ряд ученых утверждают, что «целенаправленное ослабление и окончательное уничтожение культурных ценностей других групп» – важная составляющая полного уничтожения враждебной группы, ослабляющая ее способность существовать как единое целое, не говоря уже о сопротивлении власти{472}. Нынешняя кампания КНР в Синьцзяне практически к этому и сводится: это культурный геноцид и война против уйгурского народа{473}.
Наконец, нынешний режим наблюдения полностью интегрирован в глобальные сети науки и коммерции. Принудительный труд «выпускников» лагерей – часть цепочки поставок многочисленных мировых брендов от Amazon и Apple до H&M и Victoria's Secret, Volkswagen и Zegna{474}. Да и сама технология видеонаблюдения – большой бизнес. «Контроль над уйгурами послужил тестовым образцом для продвижения китайского технологического мастерства авторитарным странам по всему миру», – пишет Даррен Байлер. На ежегодную выставку «Китай-Евразия Секьюрити Экспо» (China-Eurasia Security Expo) в Урумчи съезжаются представители сотен правительственных учреждений и компаний из двух десятков стран, включая Соединенные Штаты, Францию и Израиль{475}. Технология распознавания лиц и генетическая экспертиза – престижные области исследований, и отдельные ученые и целые компании со всего мира стремятся ознакомиться с новыми технологиями, которые разрабатывают и испытывают в Синьцзяне. Китайское государство и само является крупным заказчиком такого рода технологий. За период с 2013 по 2017 год расходы правительства Синьцзяна на информационные технологии и компьютерное оборудование выросли в пять раз. Китайское государство, которое сейчас богаче, чем когда-либо прежде, способно направлять ресурсы и возможности на слежку и контроль, о которых предыдущие поколения не могли даже мечтать. Оно использует передовые технологии, которые предыдущие диктаторские режимы и представить себе не могли. Это высокотехнологичный тоталитаризм. В Синьцзяне формируется полицейское государство XXI века, которое в ближайшие десятилетия вполне может копироваться и в других регионах мира. Так Центральная Азия в очередной раз оказалась на переднем крае глобальных событий.
Заключение
Мы рассмотрели, как на протяжении двух с половиной столетий Центральная Азия подверглась поразительным преобразованиям. Этот регион испытал на себе все течения современной эпохи: колониализм, антиколониализм, развитие, социальную революцию, национализм, государственную модернизацию и социальную инженерию. Здесь разворачивались масштабные планы преобразования природы и ядерные испытания, здесь находится стартовая площадка космической эры. Центральная Азия не является ни экзотическим, ни изолированным от мира регионом. На самом же деле ее история вполне обычна, что даже вызывает некоторую грусть. Завоевание и колонизация стали в XVIII–XIX веках участью многих обществ по всему миру, в том числе и в Центральной Азии. Тот факт, что она стала частью сухопутных, а не морских империй делает ее завоевание более естественным в глазах сторонних наблюдателей, однако это никак не отменяет его колониального характера. Как я отмечал в этой книге, колониализм по своей сути разнообразен, и чтобы рассуждать о том, была ли Центральная Азия колонией, нам не хватит общепринятого определения. Именно расстояние – в большей степени с точки зрения политики и морали, чем с точки зрения физической, – отделяло Центральную Азию от имперских центров и придавало отношениям с ними колониальный характер. И Цинская, и Российская империи считали различия само собой разумеющимися и присвоили местным особенностям правовой статус, однако в Центральной Азии эти различия оказались сильнее, чем в остальных частях империй. К концу XIX века от империализации пострадала и сама цинская власть, и Синьцзян был колонией Российской империи в той же степени, что и колонией Цин.