Колониальные империи сами инициировали модернизацию своих владений. Жители Центральной Азии подключились к новому глобальному обмену товарами и идеями, а также столкнулись с новыми вопросами. Почему их завоевали? Что их ждет в будущем? Что остается делать? Ни вопросы, ни ответы нельзя назвать прямыми или однозначными, и в результате возникли новые споры и разногласия как внутри самого центральноазиатского общества, так и между ним и его колонизаторами. В свою очередь, новый, все более соответствующий современности контекст, сформированный колониальным завоеванием, определил сам способ постановки вопросов и ведения этих споров. Этот контекст породил новые политические и общественные проекты, которые по-прежнему живы и здравствуют. Идея о том, что национальное государство – нормальная и наиболее эффективная форма политической организации, пришла в Центральную Азию (и Китай) на рубеже XIX–XX веков, и с тех пор она преобладает в регионе.
В 1910-х годах и Цинская, и Российская империи рухнули, и пути их государств-преемников разошлись. Российская империя пала в момент кризиса имперской легитимности, вызванного разрушительной войной. Революция привела к краху империи и Гражданской войне, в результате которой возник первый в мире коммунистический режим, объединивший практически все территории бывшей империи, но уже на новых условиях. Советский режим институционализировал понятие национальности и связал его с обещанием территориальной автономии нерусским народам нового государства. За крахом империи Цин тоже последовала политическая раздробленность, а затем – затянувшаяся на 37 лет гражданская война. Эти десятилетия отмечены множеством возможностей, однако в собственно Китае все стороны согласились с тем, что бывшая империя – единое, неделимое национальное государство. И Гоминьдан, и его соперники-коммунисты рассматривали неханьские народы империи как китайцев, навсегда связанных с китайским государством. Коммунистический режим, установившийся в 1949 году, стал проводить последовательную политику национальной автономии, которая представляла собой разбавленную версию своего советского эквивалента, однако само государство оставалось безоговорочно унитарным.
Царской империей управляла многонациональная военная элита, и оппозиция ей тоже была многонациональной. Представителей нерусских народов в рядах большевиков, создавших Советский Союз, было более чем достаточно. Русские составляли лишь немногим более половины населения СССР (их доля в населении составляла 52,9 %, по переписи 1926 года, и достигла максимума в 58,4 % в 1939 году, но затем послевоенное присоединение Прибалтики, Западных Украины и Белоруссии сократило эту долю). Русские доминировали в государстве, но у них никогда не было возможности претендовать на то, что они им владеют. Союз Советских Социалистических Республик был единственной страной в мире, в названии которой не было ни одного географического или этнического признака. Слово «советский» – этнически нейтральная категория, которая легко сосуществовала с национальными определениями, как, например, «туркменский» или «киргизский». В послевоенные десятилетия в советской Центральной Азии произошли огромные изменения. Ее жители в полной мере стали гражданами СССР и отныне отождествляли себя с этим государством и его мифологией. Пройдя Вторую мировую войну, все граждане обрели общее прошлое в стране, которая поддерживала определенные общечеловеческие ценности. Жители Центральной Азии активно участвовали в советском проекте и считали его и своим тоже. Они представляли страну за рубежом и боролись за нее, будучи ее гражданами. Более половины нынешнего населения независимых государств Центральной Азии родилось уже после распада Советского Союза, а большинство представителей старшего поколения вспоминают его с теплотой – как место, где «дружба народов» была реальностью, где воплощались возможности и равенство, где каждый мог добиться успеха собственным трудом{476}. Конечно, свою роль играет и ностальгия, однако советское прошлое проявляется в Центральной Азии во многих вещах.
В китайской Центральной Азии события развивались совершенно в другом направлении. Уйгуры и другие коренные мусульманские группы в Синьцзяне вошли в состав государства, где господствовали ханьцы и где этим народам предстояло занять положение бесправных меньшинств. В КНР никогда не давали проявляться патриотизму отдельных наций, и, следовательно, здесь не сформировались неханьские политические элиты. Ханьцы всегда составляли более 90 % населения КНР, и их ощущение, что государство принадлежит им, – основополагающий фактор. Такой перевес позволяет КНР без особых усилий менять демографический баланс в районах проживания меньшинств посредством расселения ханьцев. Хоть сегодня власти и пытаются провести различие между чжунгуохуа и ханьхуа, на практике это одно и то же. Китай (Чжунго) не является этнически нейтральным названием (каким было слово «советский»), и быть, скажем, уйгурскими и китайскими одновременно, похоже, не получается ни у уйгуров, ни у государства. Уйгурская национальная история не вписывается в китайские рамки, она им противопоставлена. Культурный геноцид, происходящий в настоящее время в Синьцзяне, – жесткая реакция государства на это противоречие.
Не стоит забывать, что ход истории Центральной Азии ни предопределен, ни неизбежен. Все сложилось так, как сложилось, ввиду исторических событий и случайностей. В истории было много моментов, когда ситуация могла повернуться по-другому. Что, если Цин решили бы, что за Бурханом и Джахангиром-ходжой не стоит гнаться через Тянь-Шань? А если бы к власти пришли те, кто считал Синьцзян обременением для цинской казны и не стал снова отвоевывать провинцию? А если бы Первая мировая война сложилась по-иному? Большевики возникли на политической карте, лишь когда в феврале 1917 года пал царизм, и ничто не предвещало их победы. Что, если бы Советский Союз завоевали нацисты? Ведь у Гитлера были основания полагать, что так оно и будет. Многие из советских преобразований, рассмотренных в этой книге, произошли после Второй мировой войны. Межвоенные годы отмечены спешкой и расточительством, когда старое разрушали так быстро, что не успевали отстраивать новое. Всего через три года после кровавых чисток, преждевременно похоронивших многих представителей центральноазиатской элиты, наступил роковой 1941-й. Послевоенные события часто оказывались непреднамеренными последствиями, а не осознанными результатами советской политики. «Брежневская конвенция», предоставившая автономию элитам республиканского уровня, в конечном счете была внеконституционной. Позднесоветская Центральная Азия формировалась стихийно. Сыграли свою роль и непредвиденные обстоятельства.
Завершить повествование можно двумя выводами, касающимися того, что история Центральной Азии может поведать нам о двух глобальных силах – коммунизме и исламе. После триумфального завершения холодной войны мудрость коллективного Запада назвала коммунизм исторической ошибкой и предала его забвению. Для этого пришлось забыть и о том, что самым густонаселенным государством в мире по-прежнему правит коммунистическая партия. (Если КПК продержится у власти до конца 2023 года, то период ее правления уже продлится дольше, чем у советских коммунистов.) За подобным триумфализмом скрывается и то, что коммунизм возник на почве западной цивилизации как ее внутренняя критика и разделяет многие ее ценности и предпосылки. Как раз это и привлекало в нем многих мыслящих людей на протяжении всего XX века. Коммунизм всегда был больше Советского Союза и никогда к нему не сводился. Многие видели в нем противоядие от колониализма и путь к национальному спасению. В советской Центральной Азии коммунизм уничтожил кочевой образ жизни и старые элиты, однако принес туда социальное государство, которое нивелировало социальные различия, обеспечивало всеобщее образование и вовлекало простых людей в общественную жизнь. А самое главное – коммунизм всегда был привязан к понятию нации. Философские постулаты Маркса никуда не делись, однако для большинства из тех, кто пережил этот режим, живой коммунизм стал путем к национальному реформированию. Русская революция не была национальной, но уже к началу 1930-х годов коммунизм оказался тесно связан с советским патриотизмом. Этот патриотизм был многонациональным, и в послесталинскую эпоху в нем нашлось место национал-коммунизму нерусских народов Советского Союза. Именно по этой причине в туманные годы холодной войны риторику коммунизма оказалось так легко отбросить и заменить поиском национальных судеб. Это происходило и в Китае, и в постсоветской Центральной Азии, поскольку КПК с самого начала была партией национального спасения. Однако если в советской Центральной Азии местные коммунистические элиты могли использовать язык нации, чтобы противопоставить себя центру, то в китайской Центральной Азии такой возможности никогда не было. Уйгуры – жертвы коммунистической партии, стремящейся к развитию нации ханьцев, которая уйгуров в себя не включает.
В современной дискуссии о безопасности в Центральной Азии вырисовывается исламская угроза, и КНР явно ссылается на нее, пытаясь оправдать культурный геноцид уйгуров. Поэтому тем более важно признать, что ислам не является единым, однородным образованием. Ислам принимал множество форм за свою долгую историю и вызывает постоянные споры. До начала XX века ислам был частью повседневной жизни, интегрированной в нее до такой степени, что большинство мусульман не воспринимали религию как нечто отдельное. Те, кто обладал исламской властью, обычно в силу своего рождения или образования, как правило, вели умеренную политику и с готовностью поддерживали правителей, позволявших им сохранить свой авторитет в обществе. Они заключали всевозможные соглашения с мусульманскими правителями в Центральной Азии для поддержания порядка, и им было довольно легко установить аналогичные отношения и с немусульманскими правителями. Аппак Ходжа активно призывал к вторжению джунгар. Улемы Туркестана нашли способы примириться с царским режимом, а их потомки нашли возможности сотрудничать с советским режимом – даже после того, как подверглись преследованиям во время антирелигиозных кампаний 1927–1941 годов. Проблемы ислама возникают в лоне различных групп, которые ставят под сомнение правильность его толкования и влияние на него традиционных элит. Джадидизм начинался как движение религиозных реформ, и только потом напитался антиколониальными и национальными идеями. Большинство событий середины века, сформировавших исламизм как политическую идеологию, обошли Центральную Азию стороной, но когда исламизм все же стал проникать сюда, то несли его не улемы с классическим образованием, а уже совсем новые деятели, которых традиционные элиты презирали. Сегодня вокруг ислама идет множество споров. Правительства независимых государств Центральной Азии стремятся национализировать ислам, а КПК и вовсе считает его психическим заболеванием. Противоречивость и недооформленность ислама остро проявляются в Центральной Азии.