{76}. В 1890-х годах, после жуткого голода, опустошившего внутренние регионы России, имперское правительство взялось за проект планового переселения славянских крестьян в Центральную Азию. Основным пунктом назначения служила казахская степь, в которой, как предполагалось, много неиспользуемой земли. Было предпринято несколько экспедиций, призванных оценить, сколько земли на самом деле нужно кочевникам. Удивляться не приходится: по результатам исследований выяснилось, что количество земли в регионе значительно превышает потребности кочевников, и раз так, почему бы не расселить там крестьян. В Туркестане, где население было более плотным, местная администрация опасалась массовых расселений чужаков – за исключением Семиречья на северо-востоке и в северной части сырдарьинского района. Местные чиновники исправно отвечали, что подходящей земли в Туркестане нет, и в 1897 году губернатор запретил расселение в этом регионе. Однако на рубеже XIX и XX веков Министерство государственных имуществ Российской империи, которое занималось расселением крестьян, все же обратило свой взор на Туркестан. Глава администрации и будущий министр сельского хозяйства Александр Васильевич Кривошеин мечтал создать «новый Туркестан», где славянские поселенцы будут выращивать хлопок на землях, которые теперь можно орошать по методам, финансируемым правительством. Несмотря на то что имперский режим рухнул, когда проект еще находился в зачаточном состоянии, Центральная Азия успела превратиться в колонию как с точки зрения оккупации, так и с точки зрения распространения переселенцев, и присутствие России в этом регионе стало весьма значительным.
Такую спесь вечно сопровождал страх, что российское правление слабо, а местное население состоит из «фанатиков», не способных с ним смириться. Ислам представлял основную угрозу российскому правлению в Туркестане. Новые власти ставили знак равенства между исламом и фанатизмом, который настраивает мусульман на иррациональную ненависть к завоевателям. Разбираться с этим узлом проблем следовало осторожно. Кауфман видел решение в политике игнорирования ислама. Ислам и исламские институты предполагалось оставить в покое, поскольку попытки обуздать их лишь разожгут фанатизм, однако исламских сановников надлежало лишить любых официальных функций и должностей при российском правлении. Кауфман надеялся, что, лишившись государственной поддержки, ислам придет в упадок. С кочевниками дело обстояло совсем иначе. Считалось, что их образ жизни «основан на естественных и по-прежнему первобытных принципах», а потому у них якобы «нет особой религиозной веры»{77}. Российская политика, основанная на этих предположениях, заключалась в том, чтобы обращаться с фанатизмом осторожно и не допускать его распространения среди кочевников. Но так было не всегда. Столетием ранее Екатерина Великая видела в кочевниках проблему. По ее мнению, склонность кочевников к набегам и разбою можно было обуздать лишь поощряя распространение в степи ислама, который приобщил бы их к цивилизации. Под руководством Екатерины в степи построили несколько мечетей и основали исламские школы (где работали татары) для казахов Младшей Орды. Таким образом, исламские институты способствовали укреплению российской власти на казахских землях{78}. Однако к середине XIX века взгляды русских на ислам изменились. Кауфман учредил разные модели управления для каждого типа населения и даже предложил изменить административные границы в Туркестане, чтобы увековечить «естественную демаркацию» оседлого и кочевого населения{79}. Несмотря на то что в период империи границы остались неизменными, кочевники и оседлые мусульмане оказались в зонах действия разных правовых режимов. В оседлых районах Туркестана население по-прежнему подчинялось шариату в толковании мусульманских судей (кадиев). Компетенции кадиев ограничили, судебные процедуры изменили, а их решения могли подвергаться пересмотру российскими должностными лицами, однако шариат по-прежнему действовал. У кочевников же – казахов, киргизов и туркмен – личное право основывалось на обычае (адате), а решения принимали выборные судьи, которых называли биями. Кочевники и оседлые жители и так знали о своих различиях, но русские закрепили эти различия законодательно.
Политика игнорирования ислама основывалась и на некоторых базовых характеристиках Российской империи. Ресурсов не хватало, а административный механизм был напряжен до предела. Как это происходило и в других колониальных странах мира, в Центральной Азии русские управляли посредством крайне ограниченного контингента из метрополии. Низшие уровни власти – старосты, контролеры водопользования, сборщики налогов – были укомплектованы местными жителями, русские же представляли только верхушку администрации. Поскольку лишь очень немногие русские управленцы знали местные языки, Центральная Азия по-прежнему была им чужда. Одним из немногих компетентных востоковедов на государственной службе был Николай Петрович Остроумов, который прибыл в Ташкент в 1877 году, окончив обучение восточным языкам в Казанской духовной академии. В последующие сорок лет он продолжал службу на разных должностях. Он был редактором государственной газеты на местном языке, цензором, доверенным лицом генерал-губернаторов и советником российских чиновников по всем вопросам Центральной Азии. В 1911 году он признался одному гостю, что российское правление в Туркестане, по его мнению, не продлится и дня, если вывести оттуда армию{80}. Это предчувствие рождало осторожность в действиях чиновников, которые не хотели провоцировать местное население и считали своим высшим приоритетом мир и порядок.
Неудивительно, что ни одна из утопических программ преобразований так и не была реализована в период империи. Традиционная сеть ирригационных каналов продолжала функционировать и тщательно обслуживалась, а успехи в строительстве новых сооружений в период империи были очень скромными. В царский период в Туркестане было реализовано всего два крупномасштабных ирригационных проекта. Первый, вдоль русла реки Мургаб в Закаспийской области, был попыткой реконструировать ирригационную сеть XIII века, питавшую оазис Мерв. В 1887 году всю землю вдоль реки объявили личной собственностью царя, который щедро выделил средства на создание модели планового развития. Мургабские владения империи, как называли эти земли, включали в себя несколько каналов и водохранилищ, которые накануне Первой мировой войны орошали 25 000 десятин (27 500 га) земли. Кроме того, в проект входили гидроэлектростанции, экспериментальные фермы и фруктовые сады, а также план нового города Байрамали. Бо́льшую часть этой земли сдавали в аренду русским поселенцам. Второй крупный ирригационный проект развернулся в Голодной степи, где первые неудачи Кауфмана следовало компенсировать другими проектами. Отчасти он был делом рук великого князя Николая Константиновича, племянника Александра II, которого за распутство отправили в ссылку в Ташкент: он украл у своей матери бриллианты, чтобы расплатиться за свои похождения, его объявили сумасшедшим (официально он «страдал от нравственной распущенности») и отправили в Ташкент доживать свою позорную жизнь в безвестности у границ империи. В Ташкенте он, похоже, нашел свое предназначение и вложил немало сил и средств в ирригационные системы. Кроме того, он очень серьезно подошел к затее изменить русло Амударьи, но в конце концов остановился на небольших проектах. Наиболее успешным из них было расширение старого оросительного канала и строительство канала «Николай I», протянувшегося далеко в Голодную степь. Впоследствии российское казначейство приобрело этот канал, и он стал базовым элементом более крупной оросительной системы, построенной незадолго до войны. В 1913 году открылся первый крупный канал, построенный с использованием современных технологий и названный в честь Романовых; ожидалось, что он будет орошать 45 000 десятин (50 000 га). И все же полвека работы принесли весьма скромные результаты. Российские наблюдатели осознавали скудость имперских достижений, особенно сравнивая их с тем, что делали британцы в Пенджабе. «По сравнению с тем, чего добились английские инженеры, – писал один обозреватель в 1906 году, – наши слабые и в общем неудачные попытки орошения небольшого участка земли в Центральной Азии определенно кажутся жалкими и незначительными»{81}. Другие проекты принесли плоды столь же скудные. Туркестан по-прежнему оставался территорией мелких крестьянских угодий. Там не было ни плантаций, ни крупной промышленности, а хлопковый бум произошел лишь благодаря мелким земледельцам.
Когда династия Цин заново завоевывала Восточный Туркестан, ее политика основывалась на другой цивилизаторской миссии. Цзо Цзунтан обратился к старой школе государственного управления, основанной не на европейском духе просвещения, а на конфуцианской классике; при этом он оставлял пространство для осуществления технической модернизации. Возможно, Цзо не читал датированных 1820 годом воспоминаний Гуна Цзычжэня (с которым мы познакомились в главе 3), но они оба возлагали на Синьцзян схожие надежды. Коренное население нужно было приобщить к конфуцианским нравственным ценностям. Параллельно с этим предполагалось вложить значительные средства в мелиорацию земель, расселение ханьских крестьян и хуэй-цзу, внедрение китайской административной системы и конфуцианского образования – все это должно было превратить новую провинцию в цветущий сад, который сможет сам себя обеспечивать{82}. Вскоре эти надежды рассыпались в прах: проекты не осуществились из-за нехватки ресурсов; а идею школы государственного управления сменила программа глубинных реформ, основанных на европейских ценностях, поскольку империя Цин искала выход из того затруднительного положения, в котором оказалась.