Шахнаме Туран – земля врагов Ирана, хотя вследствие постоянного взаимодействия между ними уже не разберешь, друзья они или враги. Термин «Туран» был апроприирован тюркскими группами, и теперь он стал обозначать родину всех тюркских народов. Фитрат здесь взывал к истории не только мусульманской Центральной Азии, но и степи кочевников. С утраченным величием следовало как-то считаться. И теперь как раз наступил момент благоприятных возможностей – стоит только наследникам этого величия разглядеть их. Фитрат писал:
Вы не беспомощны, вы не одиноки! Сегодня у вас в мире восемьдесят миллионов детей.
Кровь в их жилах – кровь Чингизов и Тимуров. Их сила – ваша сила!
О великий Туран, страна львов!
Не впадай в уныние! Твои прежние империи, твои прежние королевства, твои прежние храбрецы, все твои прежние львы здесь – они не исчезли. Только… ах, только… все они рассеялись{156}.
«Восемьдесят миллионов детей» – отсылка ко всем тюркским народам мира, разбросанным по обширной, от Балкан до Турфана, территории, поделенной между тремя империями. В остальных работах Фитрата взгляд на национальное сообщество, которое он воспевал, гораздо уже и ограничивается лишь Центральной Азией. Тем не менее во взглядах произошел огромный сдвиг. Раньше Фитрат выступал от имени «благородного народа Бухары». В Туркестане эту нацию представляли себе как «мусульман Туркестана». Теперь же, когда наступила золотая пора возможностей, риторика сместилась в сторону гораздо большего сообщества, объединенного не территорией, а этнической принадлежностью. Фитрат говорил о детях Турана, а не о сообществе, определяемом династическим завоеванием. Идея формирующейся по этническому признаку государственности никогда прежде не выражалась столь явно. Освобождение 1917 года и осознание возможностей, которые оно принесло, дали волю новому национальному воображению.
В 1917 году джадиды использовали термины «узбек» и «тюрк» в качестве синонимов, однако вскоре слово «тюрк» из их лексикона исчезло. Во времена русского завоевания узбеками называли кочевые тюркские группы, которые вытеснили Тимуридов из Мавераннахра, а при царском режиме это понятие расширилось и все чаще относилось ко всему оседлому тюркскому населению Туркестана. Теперь же оседлое население Туркестана воображалось заново – на этот раз как узбекская нация. Это значение термина явно отличается от преобладающего ранее, поскольку центральной фигурой в новом национальном сознании стал именно Тимур. Неместные, вероятно, воспринимали его как символ насилия и жестокости, однако тюркские авторы с конца XIX века неоднократно упоминали о нем как о великом герое. Он был тем узлом, который прочно связал наследие кочевников Центральной Азии с ее высокой исламской культурой. Все нации нуждались в великом прошлом и славной высокой культуре, которые бы служили свидетельством законности их притязаний. В империи Тимура, располагавшейся в Мавераннахре, узбекский народ мог обнаружить и то и другое. Этот взгляд можно назвать чагатайским видением узбекской нации.
В 1917 году Фитрат неоднократно призывал дух Тимура прийти на помощь и возродить нацию:
Великий Государь! Честь Тюркского государства разграбили,
Та страна, что ты создал для тюрков, исчезла, а суверенность, которой ты добился при тюрках, отошла врагу.
Мой Повелитель!
Проливать кровь тех, кто предал Тюркское государство, пусть это сами тюрки, – твоя священная привычка, так восстань!
Сокрушай, рази, убивай тех, кто предал твое наследие!{157}
Сыны родины должны объединиться и вернуть себе утраченное величие. Для этого нужно было не воссоздавать прошлое, а реализовать программу реформ, которую давно наметили джадиды. Реформа была абсолютно необходима для нации, но и нация была необходима для реформаторского проекта, поскольку только поистине национальная форма реформы отвечала бы потребностям эпохи. Чтобы занять свое место в мире, нация должна была обрести современные знания и навыки, стать образованной, организованной и здоровой и оставаться при этом верной себе. Новая национальная культура должна была стать одновременно современной и национальной. (Все национальные движения в мире сталкивались с диалектическим противоречием между модерностью и аутентичностью – между попыткой догнать сильных мира сего и сохранить самобытность, однако приходили они к совершенно разным решениям.)
Фитрат говорил о Туране и многих миллионах его детей, однако в то время его проект был не единственным национальным проектом в Центральной Азии. Долгое время параллельно ему существовало еще и казахское движение. В 1917 году его лидеры выступали за объединение всех казахов в одну территориальную единицу, что явно предполагало изменение границ Туркестана. У них были свои собственные цели и приоритеты. Фигура Тимура и высокая культура Тимуридов не вызывали в казахской среде никакого резонанса. Гораздо более насущными были вопросы русской колонизации и потери земель. Казахскому национальному руководству было легче общаться со своим собственным обществом. Улемы не обладали серьезной силой, и битвы, которые сотрясали узбекское общество, не имели для казахов такого же значения. Однако и у них основными приоритетами были образование и культурные реформы. Одной из главных задач, которые поставила перед собой Алаш-Орда, было создание учебников для начальной школы, даже когда само ее существование оказалось под вопросом. После роспуска правительства в 1920 году его члены посвятили свои силы образованию: писали новые учебники для школ и творили новую литературу. Казахский язык с орфографией, отражающей казахское произношение, появился еще до революции. Проблемой для казахской интеллигенции было создание современной письменной литературы, которую они могли бы считать своей.
В этот период в Центральной Азии сформировался и ряд других национальных проектов. Как уже было сказано, идея нации, определяемой общим языком и наследием, после русского завоевания пришла в Центральную Азию по нескольким направлениям. Российское государство стремилось классифицировать население по этническому признаку. Хоть российские этнографы так и не придумали стандартную классификацию населения региона, этнический критерий еще долго оставался влиятельным. Как в Российской, так и в Османской империях среди мусульманских интеллектуалов преобладали идеи, связанные с тюркизмом, и национальная государственность и там и там рассматривалась как необходимое условие прогресса. Различные группы населения стали переосмысливать свою коллективную идентичность – теперь как национальную. Национальная государственность и современность в этом новом воображаемом проекте тесно переплетались. Туркменские активисты стали думать о туркменах как о нации, а не просто группе племен{158}. Отчетливое чувство принадлежности к киргизскому народу можно различить уже в нарративах дореволюционного периода{159}. В 1922 году ряд членов киргизской партии потребовали, чтобы киргизов признали отдельной от казахов нацией и создали для них автономную Киргизскую область в Туркестане. Каракалпакские активисты тоже добивались статуса отдельной от казахов нации. Писатели из небольшой общины так называемых бухарских евреев тоже сформировали чувство национальной идентичности и самовыражения. Каждая из этих национальных идей сопровождалась попытками определить национальный язык и провести культурные границы, отгородившись от соседних народов. Туркменский и киргизский языки впервые обрели письменность как раз в этот период. Активисты кодифицировали формальные грамматики и правила орфографии для каждого конкретного случая. Новые национальные школы и новая советская местная пресса послужили площадками для развития этих новых письменных языков.
Уйгурский национальный проект возник именно в Советском Туркестане, а не в Синьцзяне. Оседлое тюркоязычное мусульманское население Алтышара долгое время называло себя мусульманами или местными (ерлик), отделяя себя таким образом от соседних общин, мусульманских и немусульманских. Они отличали себя от других мусульман, включая кочевников, таких как казахи и киргизы, говорящих по-китайски дунган и тех, кто жил за пределами Алтышара{160}. В первые годы XX века распространение тюркизма превратило прежние поиски идентичности Алтышара в национальный проект. Писатели начали представлять жителей Алтышара потомками уйгурских кочевников, основавших государство в Восточном Туркестане еще в доисламские времена. Назарходжа Абдусамадов, таранчи с джадидскими взглядами из Семиречья, еще в 1914 году взял псевдоним Уйгур Балиси (Дитя Уйгура). Конгресс кашгарских и джунгарских рабочих в Ташкенте в июне 1921 года учредил Революционный союз алтышарских и джунгарских рабочих-уйгуров, и здесь слово «уйгур» впервые применялось для обозначения некоей общности. В конгресс вошли представители ряда общин, уходящих корнями в Синьцзян: таранчи и дунгане Семиречья, которые были российскими подданными, плюс кашгарские общины Ферганы, большинство членов которых были трудовыми мигрантами и сохранили статус китайских подданных. В конце концов таранчи и дунгане разошлись в разные стороны, и название «уйгуры» досталось кашгарцам{161}. Термин «уйгур» все чаще стал использоваться в советских документах. Мало что из этих процессов немедленно повлияло на Синьцзян, который Ян Цзэнсинь старательно оберегал от подрывных идей, однако эта национальная идея еще найдет поддержку в Синьцзяне в 1930-х годах.
Наконец, есть любопытный – а для последующих поколений весьма спорный – случай с таджиками. Многочисленное население Туркестана, говорившее на персидском языке, оказалось разделено по нескольким линиям разлома. Бóльшая часть населения жила в городах – Бухаре, Самарканде и Худжанде, но были и сельские жители, которые населяли неприступные горные районы восточной Бухары и всегда сопротивлялись внешнему правлению, откуда бы оно ни являлось – хоть из Бухары, хоть из Ташкента. Городские жители, говорившие на персидском, и представить себе не могли, что их язык станет основным узлом идентичности, тем признаком, который отделит их нацию от оседлых тюркоязычных соседей-мусульман. На самом деле многие носители персидского языка были билингвами, и тюркизм очаровывал многих возможностью построить современное общество. Фитрат, главный теоретик чагатайства, тоже вырос в персидскоязычной семье и до революции писал исключительно на персидском, даже когда жил в Стамбуле. Однако именно в Стамбуле Фитрат подхватил идею тюркизма и вернулся в Бухару уже полностью убежденный – без каких-либо фактических на то оснований, – что носители персидского языка в Центральной Азии на самом деле тюрки, забывшие родной язык под пагубным влиянием дворов и в культурном смысле раболепствовавшие перед ними. Поскольку большинство политически и культурно активных носителей персидского языка поддерживали чагатайский проект, мобилизации с целью признания персидскоязычной нации в Центральной Азии не случилось. Таджикское движение возникло лишь после того, как в 1924 году создали Таджикистан, чтобы расселить в нем персидскоязычных жителей восточной Бухары – сельское общество, практически безграмотное и находившееся на крайне низком уровне прогресса по всем показателям и, таким образом, совершенно противоположное историческому образу народа, говорящего на персидском языке, – исконно городского и создавшего культуру Центральной Азии. К этой истории мы еще вернемся ниже.