», занимала почти 18 000 квадратных километров на северо-востоке Казахстана, на вершине одного из крупнейших угольных бассейнов в стране. Поселок построили в 1931 году в разгар голода и заселили депортированными из России. После смерти Сталина, когда систему принудительного труда по большей части упразднили, лагеря заключенных, как правило, превращались в моногорода и уцелевшие заключенные оставались там жить. Депортированные становились поселенцами и меняли демографический баланс Казахстана.
Торжество идеи социализма в отдельно взятой стране изменило и национальную политику Советского государства, породив ряд формулировок, которые просуществуют до конца советской эпохи. В 1935 году – момента, лучше отражающего эту трансформацию, пожалуй, и не найти, – Сталин устроил в Кремле прием для «передовых колхозников», тех, кто творил чудеса при сборе хлопка, из Таджикистана и Туркменистана. Работники колхоза явились в своих национальных костюмах и произносили здравицы Сталину за то, что тот сделал их жизнь лучше и веселее. Их одежда указывала на их национальность, а верная служба советской экономике делала их образцовыми советскими гражданами. В своей речи Сталин подтвердил тот факт, что «народность» и «советскость» вполне совместимы друг с другом, и вывел новую формулу, которая определит курс Советского Союза до самого конца. «Но есть, товарищи, – сказал он, – одна вещь, более ценная, чем хлопок, – это дружба народов нашей страны»{187}. Советский Союз станет теперь не просто союзом национальных республик, а живым воплощением дружбы народов. Более чем сто официально признанных национальностей будут жить в вечной дружбе. У них одни и те же цели, и они одним путем идут к общему прогрессу. Некоторые нации прошли по этому пути дальше других, но в остальном различия между ними были скорее культурными – в языке, одежде и кухне, – а не в каких-то более важных вещах. По мере движения наций к современности и социализму менялись и их культуры, по-прежнему оставаясь национальными. Различия между нациями были в сталинском понимании чем-то само собой разумеющимся и имели вполне реальные (объективные) корни, которые не исчезнут ни при каких обстоятельствах. Каждая советская нация обретет культуру, национальную по форме и социалистическую по содержанию (это еще один сталинский лозунг, который просуществует многие годы). Это самое социалистическое содержание было общим для всех советских граждан, а национальные формы его различались. Для нерусских народов символом национальной формы стали фольклорные особенности, в частности традиционный национальный костюм. В высшей степени типичными для советской иконографии национальности станут крестьяне в фольклорных костюмах, поющие в полях или танцующие народные танцы. Национальность по-прежнему выражалась в фольклорном прошлом, даже когда социализм привел cтоль разные народы в светлое будущее современности (рис. 13.2).
Рис. 13.2. Национальная по форме, социалистическая по содержанию? Классический снимок знаменитого фотографа Макса Пенсона, 1930-е годы. Эта фотография – произведение социалистического реализма в том смысле, что она выдает будущее за настоящее. Узбекская семья, одетая в национальные костюмы, пирует за столом, щедро уставленным блюдами национальной кухни, – все благодаря социализму. Семья нуклеарная, женщины непокрыты, и все сидят за столом в комнате с окнами и занавесками – признаками современности. Висящий на стене портрет устраняет всякие колебания относительно того, правда ли, что современность советская и социалистическая. Мальчик одет в современную одежду, а тюбетейка (узбекский национальный головной убор) придает ей национальный колорит.
© www.maxpenson.com
Однако в официальных заявлениях хвалы национальной идентичности все чаще сочетались с советским патриотизмом, общим для всех народов, населяющих многонациональное Советское государство. В официальной риторике постоянно упоминался советский народ, объединенный общей преданностью советской Родине (в разных контекстах употреблялись слова «Родина» и «Отечество»). Название страны – Союз Советских Социалистических Республик – было в мире уникально с той точки зрения, что у него не было ни национальной, ни географической привязки. Оно основывалось на утопических идеях революции, которые теперь столкнулись с новыми реалиями построения социализма в одной стране. Внимание к общесоветскому патриотизму выдвигало на первый план вопрос об отношениях между Советским государством и русским народом. Ленин стремился отделить новый режим от его имперского наследия, и в 1920-е годы царский империализм подвергался яростной критике. Однако к 1930-м годам идеологические ветры дули уже совсем в другом направлении. Выяснилось, что русские – передовая нация, самая прогрессивная в Советском государстве. Их официально объявили «старшими братьями» всех остальных советских народов, и именно русский язык использовался для общения между различными группами и служил мостом в цивилизацию и мировую культуру. В 1938 году русский язык ввели в качестве обязательного предмета во всех нерусских школах, а символы старой России – ее поэты и художники, исследователи и ученые, и даже военачальники – стали символами нового Советского Союза. Слово «завоевание» исчезло из исторического лексикона и сменилось на «присоединение». В официальных источниках более позднего советского периода история расширения Российской империи приукрашивает военные завоевания, транслируя легенды о присоединении к Российскому государству разного рода земель и княжеств, которое часто называется в них добровольным. О Центральной Азии, к примеру, рассказывается, что российская аннексия спасла-де местных жителей от завоевания еще более алчными британцами и подарила им возможность прильнуть к светочу прогрессивной русской мысли и русской революционной традиции.
Теперь же каждый народ в Центральной Азии, наслаждаясь свободой, мог сколько угодно воспевать свое славное прошлое и строить свое будущее – правда, делать это ему нужно было на основе прочной дружбы с другими народами Советского Союза, главным партнером среди которых были русские. Русский язык стал языком взаимодействия с современностью и внешним миром. Одним из последствий этого сдвига стала замена латинских алфавитов центральноазиатских языков на кириллицу во второй половине 1930-х годов. Всего десять лет назад латиница считалась интернациональным космополитичным алфавитом (поговаривали даже о переходе русского языка на латинское написание). Однако в конце 1930-х годов все тюркские языки в Советском Союзе без каких-либо споров отказались от латиницы в пользу кириллицы. Интернационализм и космополитизм предыдущего десятилетия уступили место советскому патриотизму.
И несмотря на все это, русские по-прежнему не были хозяевами в Советском государстве. Всегда было ясно, что советский народ останется многонациональным – союзом народов, объединенных общим делом, – а не единой однородной общностью. Преобладающее число русских в союзе (согласно переписи 1939 года, они составляли 58 % населения) сопровождалось множеством дилемм и парадоксов, которые так и не были полностью разрешены. Многочисленные народы, которым достались союзные республики, оказались привязаны к своим территориям и получили право собственности на них, причем это право проецировалось в прошлое настолько глубоко, насколько хватало имеющихся свидетельств. В официальной риторике подчеркивалось, что каждый народ уже очень долго живет на своей собственной земле и предан ей, о чем свидетельствуют многочисленные войны, которые эти народы вели со всеми иностранными захватчиками, кроме русских. У риторики была очевидная цель: заставить граждан воспринимать свою республику как родину своего народа, на которую у него есть права («титульные нации» – общепринятый советский термин для обозначения статуса народов, проживающих в «своих» республиках). Тогда как русские отождествляли себя со всем Советским государством, и все было устроено таким образом, что непосредственно русские национальные институты оставались слабо развитыми. Отношения между русскими и нерусскими не были ни симметричными, ни стабильными, но у русских никогда не было в Советском Союзе исключительных прав.
Таким образом, место центральноазиатских народов в Советском Союзе подверглось пересмотру. Возьмем, к примеру, Узбекистан. В 1941 году на всесоюзном уровне отмечалась 400-летняя годовщина смерти Алишера Навои, придворного поэта Тимуридов и основателя чагатайской литературы. Навои прославляли как национального героя Узбекистана. В честь этого события вышла брошюра Александра Якубовского под названием «К вопросу об этногенезе узбекского народа», где история узбеков и их притязания на территорию республики излагались таким образом, что этот текст стал основополагающим для узбекской идентичности на весь оставшийся советский период и даже больше. Новой концепцией в советской антропологии стал этногенез. Согласно этой концепции, различные этнические и национальные группы эволюционировали в процессе своего происхождения – то есть, по сути, смешения плоти и крови – в ходе истории. Несмотря на совершенно немарксистские предпосылки, эта концепция будет успешно развиваться в позднесоветский период. В 1941 году Якубовский утверждал, что «современные узбеки, строящие в братском содружестве с другими народами СССР коммунистическое общество… имеют долгую и непрерывную историю своего развития на территории Узбекистана». Такой вывод Якубовский сделал на основе изучения этнической истории региона. «Филология и лингвистика, – писал он, – демонстрируют нам ту же непрерывную линию развития, идущую от языка Ходжи Ахмада Ясави, через язык Лютфи и Алишера Навои, к современному узбекскому литературному языку»{188}. Узбеки всегда жили на своей земле, а потому связаны с ней. В последующие годы в учебниках рассказывалось о неоднократных попытках чужаков (арабов, монголов и иранцев) захватить земли современной республики и о том, как всем этим попыткам успешно давали отпор узбеки-патриоты. Таким образом, у узбекской идентичности появлялась история, уходящая далеко в прошлое. А создание для узбекского народа национальной республики представало одним из великих достижений Советского государства. Национальное самосознание существовало наравне с советским. Кто-то заметит горькую иронию в том, что Якубовский облачил в одежды этногенеза чагатайский взгляд на «узбекскость», который Фитрат сформулировал еще в 1910-х годах. Фитрат всем сердцем принял бы идеи Якубовского, если бы к тому времени не лежал в безымянной могиле. Он и его поколение заплатили своими жизнями за ту систему взглядов, которая стала официальной советской версией узбекской идентичности в 1940-х годах, – только уже без Тимура.