Глава 14Республика в Восточном Туркестане
Дело было 12 ноября 1933 года. Флаги с полумесяцем и звездой на бледно-голубом фоне полоскались на ветру. На берегу реки Туман, за стенами Кашгара, собралось 20 000 человек. Под шум толпы Сабит Дамулла Абдулбаки, уважаемый исламский ученый, поднялся на трибуну и провозгласил создание Восточно-Туркестанской республики (ВТР). Войска дали залп из сорока одного орудия, а студенты затянули национальный гимн: «Наш флаг – голубой флаг, наша орда – Золотая Орда. Туркестан – родина нашего тюркского народа, теперь он – наш»{189}. Затем Сабит Дамулла возглавил шествие обратно в центр города, и там люди выслушали речи, где объяснялась структура правительства и излагалась политика, которую оно планировало проводить. Правительство руководствовалось конституцией. Сабита Дамуллу избрали премьер-министром. Кабинет из пятнадцати министров ставил своей целью принести в регион мир и процветание и говорил на языке национального самоопределения и антиимпериализма. За несколько недель до этого активисты, провозгласившие республику, начали издавать «Восточно-туркестанскую жизнь», первую газету Кашгара. «Слава богу, что сегодня угнетенная земля Восточного Туркестана сбросила оковы и установила национальное правление, – гласила ее первая передовица. – Нет ничего ненавистнее жизни в неволе под пятой чужого народа. И потому невозможно представить себе большее благословение, чем национальный суверенитет, независимость и достоинство родины [ватана]»{190}. Спустя полвека после падения государства Якуб-бека новая власть говорила на совершенно ином политическом языке. «Республика», «нация», «родина», «конституция» и «антиколониальная борьба» – понятия, которые были бы немыслимы для Якуб-бека и его современников, – теперь служили фундаментом для отделения Алтышара от Китайской империи.
Серьезный кризис правления ханьцев в Синьцзяне создал условия для провозглашения республики. Тот же самый кризис привел ее к пароксизму насилия и вскоре ее разрушил. Тем не менее ее недолгое существование дает представление о событиях в мусульманском обществе Восточного Туркестана под поверхностью политической стабильности правления Яна Цзэнсиня.
Ян стремился оградить Синьцзян и от военачальников Китая, и от революционных потрясений, охвативших советскую Центральную Азию в 1917 году. Он установил авторитарный режим, препятствовавший проникновению каких-либо новостей о событиях во внешнем мире и современных идей. В отличие от советской Центральной Азии, здесь не было современного образования или прессы, не говоря уже о перераспределении земли, не было кампаний по разоблачению вредителей, посягательств на религию. И массовые организации здесь тоже никто не создавал. Ян предпочитал не мобилизовать людей, а оставить их там, где они есть, внутри незыблемого иерархического политического порядка. Если Советы говорили в терминах воли народа и национального самоопределения, то Ян предпочитал патерналистский политический режим, при котором о людях заботятся внимательные чиновники. Он заключил несколько сделок с мусульманскими элитами (князь Кумула и некоторые казахские вожди сохранили свои привилегии), но о том, чтобы народ выдвигал политические требования, а уж тем более стремился к суверенитету, не могло быть и речи. Все это время Ян твердил о своей лояльности Китайской республике, однако его политические инстинкты были имперскими. Политика различий оставалась твердой.
Однако попытки Яна не допустить в Синьцзян XX век оказались тщетными. Несмотря на все его старания, внутрь все равно проникали запрещенные идеи. Возможно, чуть успешнее он оказался в том, чтобы не давать остальному Китаю совать нос в свои владения. Таким образом, источником новых идей и подлинного вдохновения для Синьцзяна стал как раз Советский Союз. После 1922 года торговля между этими регионами резко возросла и вскоре во много раз превысила объемы торговли Синьцзяна с остальным Китаем. В 1925 году вновь началась сезонная трудовая миграция из Синьцзяна в Советский Союз. Яна это беспокоило: «Если я позволю синьцзянским тюрбанам безнаказанно и без каких-либо ограничений пересекать советскую границу, десять тысяч сегодняшних сезонных рабочих-экспатриантов, вернувшись, превратятся завтра в десять тысяч возмутителей спокойствия»{191}. Он установил наблюдение в консульствах Синьцзяна в Советском Союзе, однако Советы больше интересовала дешевая рабочая сила из Восточного Туркестана, чем революционная пропаганда. Политическая агитация, направленная на советских уйгуров, на трудовых мигрантов не распространялась. К 1927 году Советы прямо заявляли, что «любая агитация касательно отделения Синьцзяна от Китая совершенно вредна и недопустима»{192} и что их геополитическим целям больше всего послужит стремление к объединению Китая. Яна, пожалуй, больше беспокоили богатые купцы, которые ездили не только в Центральную Азию, но и в Нижний Новгород и Москву. Многие из их сыновей жили в Советском Союзе и выучили русский язык. Что еще более важно, они разделяли идеи центральноазиатской интеллигенции в 1920-х годах. Из советской Центральной Азии в Синьцзян начали проникать идеи нации, национального прогресса и культурных преобразований, несмотря на все попытки Яна уберечь от них свои владения.
Одним из таких богатых купеческих сыновей был Абдухалик Абдурахман оглы (1901–?), отец которого был родом из Турфана. В 1916 году Абдухалик вместе с дедом отправился в русский Туркестан, где стал учеником семипалатинской русскоязычной школы. Вернувшись в Синьцзян, он поступил в одну из немногих сюэтан, современных китайских школ, созданных в конце периода Цин, которым Ян пока не запретил функционировать. В 1923 году Абдухалик вернулся в Советский Союз, где прожил три года. Снова объявившись в Синьцзяне, он попытался основать типографию и журнал, но ему было отказано в разрешении. В 1927 году он учредил благотворительное общество по распространению образования{193}. Именно такой деятельностью занимались джадиды русского Туркестана до революции. Абдухалик получил финансовую поддержку от Максута Мухити, одного из видных городских торговцев и основателя джадидской школы. Однако лишь немногие из этих усилий принесли плоды, поскольку правительство ничего не разрешало. Но если в разрешении печатать журнал Ян и мог отказать, то помешать Абдухалику сочинять стихи он был не в состоянии. В 1917 году Абдухалик начал писать стихи, новые по стилю и содержанию, в основном на национальную тему. Он тоже использовал метафору пробуждения. В 1920 году в стихотворении под названием «Пробудись!» он поставил диагноз критическому состоянию своего общества:
О бедный уйгур, проснись, хватит с тебя сна,
У тебя нет ничего, и скоро лишишься ты и самой жизни,
Если ты не спасешься от этой смерти,
Ах, на какую опасность ты себя обречешь, на какую опасность{194}.
Выбор псевдонима – Абдухалик Уйгур – еще одно отражение его системы взглядов. Термин «уйгуры» появился в диаспоре Восточного Туркестана в Советском Союзе, а Абдухалик, вероятно, первым использовал его в Синьцзяне, чтобы обозначить таким образом мусульман Восточного Туркестана как нацию, сообщество со своими политическими интересами и общим будущим. Уйгуру стало ясно, что делать:
В каком состоянии народ,
Откройте глаза, потомки уйгуров.
Постарайтесь как следует, оглядитесь вокруг,
Встаньте, избавьтесь от пустословия{195}.
В другом произведении он писал: «Возьми жизнь в свои руки, воспрянь! / Иначе и быть не может!»{196}
Другие пошли иным путем. Мехмед Эмин Бугра (1901–1965) был родом из семьи учителей медресе в Хотане и в медресе же получил традиционное образование. Он не выезжал за границу, но тем не менее остро ощущал несправедливость ситуации в Восточном Туркестане. В 1940 году, находясь в изгнании, он вспоминал, как в юности осознал, что «Восточный Туркестан… был колонией империи маньчжуров, [чей] народ китайские чиновники вынудили жить в средневековой тьме, лишив их современных знаний и образования»{197}. Более типичной была история Масуда Сабри (1886–1952) из зажиточной кульджинской семьи, который в начале XX века уехал учиться в Османскую империю. Он выучился на врача, а кроме того, глубоко проникся идеями тюркизма. Он вернулся в Кульджу накануне Первой мировой войны и с головой окунулся в общественную жизнь. Он основал больницу и открыл аптеку, а также ряд современных школ. Ян ставил ему палки в колеса: он неоднократно закрывал его школы, а его самого сажал в тюрьму за «революционную деятельность». Даже в отсутствие газет и журналов, действующей телеграфной или почтовой системы идеи национальности, национальных прав и национальной борьбы все равно осквернили земной рай Яна.
7 июля 1928 года Яна убили на светском приеме. В том, что его карьера и началась, и закончилась на банкете, была некая поэтическая справедливость, однако после его смерти Синьцзян надолго погряз в беспорядках, из-за которых ханьское правление в провинции оказалось на грани исчезновения. Заказчики убийства до сих пор неизвестны, однако выиграл от него Цзинь Шужэнь, заместитель Яна, которому удалось перехватить власть. В последние месяцы жизни Яна тревожила угроза, исходящая от полевых командиров из соседних провинций: те могли просочиться на его территорию, поскольку на них самих оказывал давление Гоминьдан, и в 1926–1927 годах он предпринял военную экспедицию, чтобы избавиться от них. Если бы Ян был жив, ему пришлось бы укреплять вооруженные силы и искать способы их финансирования, поскольку субсидий на них из центра по-прежнему не поступало. Эта задача легла на плечи Цзиня, видевшего в этом свою главную цель. За первые пять месяцев после прихода к власти он утроил численность своей армии, а за следующий год увеличил ее еще вдвое, доведя ее в общей сложности до 16 000 солдат – исключительно ханьцев, набранных в соседних провинциях Ганьсу и Шэньси. Этот численный рост сопровождала программа строительства дорог и закупки оружия у Советского Союза и Британской Индии