глобальном контексте это явление едва ли можно счесть чем-то необычным. В ходе подобных процессов Бах и Бетховен стали достоянием Германии (и Запада в целом), а Вивальди – итальянским гением. В Центральной Азии национальные нарративы невероятно походили на то, что представлялось провидцам 1920-х годов, хоть сами они уже лежали в безымянных могилах, а имена их не дозволялось упоминать. Наиболее наглядно это проявляется в том, как представлялось узбекское наследие. Джадиды в 1920-х годах считали узбекский народ наследником всей традиции мусульманской государственности и культуры оседлой Центральной Азии. В серии научных томов, опубликованных в 1926–1928 годах, Фитрат изложил канон узбекской литературы, который простирался от самых ранних произведений на тюркском языке через возникновение восточнотюркского языка, его расцвет при дворах эпохи Тимуридов и его трансформацию в узбекский период вплоть до появления современных выразительных форм у джадидов. В 1930-х годах Фитрат подвергся жестоким нападкам за «пантюркизм» и другие всевозможные грехи, и эти аргументы заняли видное место в обвинительном заключении, которое привело к его казни в 1938 году. Посмертно Фитрата оправдали, поскольку позднесоветские нарративы об узбекской нации строились именно на тех растянувшихся на века связях и пересечениях, которые установил он.
Вся эта работа национального прославления финансировалась Советским государством и осуществлялась абсолютно в открытую благодаря значительному расширению советской системы образования в послесталинские годы. Расширение было как горизонтальным, так и вертикальным. В каждой деревне и районе появились начальные школы, а по всем пяти республикам раскинулась плотная сеть средних и профессиональных учебных заведений. Всеобщее школьное образование не только обеспечило всеобщую же грамотность – и так уже феноменальное достижение, учитывая очень высокий уровень неграмотности в эпоху до революции, – но и стало важным вектором социализации советского гражданина. Школьные программы были в значительной степени однородны по всей стране. Одновременно расширялось высшее образование. В начале Второй мировой войны в регионе было всего три университета: два в Узбекистане и один в Казахстане. К концу 1950-х годов в каждой республике уже было несколько университетов, а также многочисленные педагогические и профессиональные училища. Существовала параллельная структура научно-исследовательских институтов: у каждой республики была своя академия наук с разветвленной системой НИИ – как гуманитарных, так и естественно-научных. Эта обширная инфраструктура образовательных и исследовательских организаций готовила новое поколение специалистов, и она же обеспечивала большое количество рабочих мест для тех, кто занимается интеллектуальным трудом. В технических и научных областях по-прежнему преобладали европейцы, но гуманитарные науки в каждой из республик монополизировали представители титульной нации. Советская система образования произвела и затем трудоустроила большое количество историков, литературоведов, этнографов, фольклористов и музыковедов, которые стали видеть себя создателями и хранителями самобытных национальных культур.
Советская центральноазиатская интеллигенция пользовалась статусом профессионалов и была плотно интегрирована в советские учреждения. В этом плане она сильно отличалась от улемов и джадидов, прежних групп интеллектуалов, уничтоженных в 1930-х годах. Конечно, некоторые элементы преемственности с предыдущими поколениями также оставались. Несколько человек, переживших ГУЛАГ, после реабилитации вернулись к академической деятельности. В новую интеллигенцию вошли и дети тех, кто подвергся чистке. В этом им помогали широкие семейные сети, однако им пришлось переосмыслить себя: умалчивать о своем происхождении и делать акцент на приверженности своих знатных семей служению обществу. Им это удавалось, и после войны многие нашли себе ниши в советских учреждениях. Мухаммаджон Шакури (или Шукуров, 1925–2012) – сын Садри Зиё, бухарского шариатского судьи, который поддерживал младобухарцев и умер в советской тюрьме, – стал ведущим ученым в области таджикской литературы, защитил диссертацию в Москве и в 1981 году был избран членом Академии наук Таджикистана. Бароат Ходжибаева – дочь Абдурахима Ходжибаева, первого главы правительства Таджикистана, низложенного в 1933 году, – также защитила диссертацию в Москве (в 1968 году) и стала видным ученым в Таджикистане. Отец Чингиза Айтматова (1928–2008), самого известного писателя Киргизии, пользовавшегося широкой популярностью во всем Советском Союзе, был одним из первых киргизских коммунистов, расстрелянных в 1938 году. Есть множество и других примеров детей репрессированных, которые не отвернулись от советского строя. Их истории повествуют не только о выживании, но и об адаптации. Другие представители новой советской интеллигенции происходили из более скромных слоев общества. Они оказались бенефициарами массового расширения образования в послевоенные годы и советского режима в целом. Они открыли для себя мир обучения в разного рода советских институциях, и мир этот сформировал их как личностей. Они были полностью советскими, хотя и оставались выходцами из Центральной Азии. Кроме того, позднесоветская интеллигенция в Центральной Азии была тесно связана с национальными партийными элитами узами дружбы, а иногда и брака. Многие политики сами были писателями. Шараф Рашидов, как мы помним, был романистом и на протяжении двух лет возглавлял Союз писателей Узбекистана, прежде чем взошел на вершины политической власти. Тесные связи между культурной и политической элитами во многом определили черты советской жизни в Центральной Азии.
Национальность была не просто вопросом нарратива об историческом прошлом и прославления аутентичности. Она стала укореняться в повседневных социальных практиках. Если политика партии и государства признавала и во многом подтверждала национальные обычаи и традиции, то командная экономика заложила основу для укрепления традиционного образа жизни, особенно в сельской местности. Советская экономика с ее вечным дефицитом создала необходимость в социальных сетях, основанных на семьях и сообществах, чтобы получать доступ к товарам и услугам, которые нельзя было достать за деньги. В сочетании с упором на сельскохозяйственное производство советская система породила глубокий социальный консерватизм в центральноазиатском обществе.
Коммунистические ценности коллективизма накладывались на ритмы сельскохозяйственного труда, воспроизводя в результате солидарность на местном уровне, сильно поколебленную потрясениями 1920–1930-х годов. Колхозы сделались своего рода узлами общности. Председатели колхозов и местные партийные чиновники, которые несли ответственность перед государством за выполнение производственных планов, действовали в качестве агентов как государства, так и локальных сообществ{314}. Авторитарное правление председателей колхозов воссоздало на удивление патриархальный порядок, который черпал свою легитимность из местных обычаев. В махалли и колхозы вернулось уважение к старикам, общине и семье, а также местным обычаям. Семья сделалась основным центром советской жизни в Центральной Азии (рис. 18.1). Именно посредством семьи и ее связей индивидуумы взаимодействовали с советской экономикой. Важно отметить, что этот консерватизм был тесно связан с национальной идентичностью. Например, уважение к старшим, традиция отмечать события жизненного цикла и проявлять гостеприимность входили в национальные обычаи узбеков и туркмен. Уважение к обычаям и традициям маркировало границы нации.
Рис. 18.1. Социалистическая по форме, национальная по содержанию? Семья Нишанали Авазова, председателя колхоза имени Ленина, 1983 год. Нет ничего более советского, чем должность председателя колхоза, и нет ничего более узбекского, чем дастархан (сервированный стол), полный всевозможных яств. В семье несколько поколений, и Авазов здесь явный патриарх. Сравните эту фотографию с видением будущего, представленным на рис. 13.2.
Фотография: РИА Новости / МИА «Россия сегодня»
У партии-государства был свой собственный список советских ценностей. Предполагалось, что граждане ценят усердный труд, коллективизм и уважение к обществу, а также избегают нарциссизма, потакания своим желаниям и безответственного потребления. В 1920–1930-е годы мятежная, нетерпеливая молодежь перевернула общество с ног на голову. Теперь же выжившие представители того поколения узрели мудрость в том, чтобы с уважением относиться к старости. В Советском Союзе в целом правительство стало рассматривать молодежь как объект воспитания в рамках подготовки к будущей жизни, а не как самостоятельную революционную силу. Хрущевские годы ознаменовались появлением нонконформистской молодежной субкультуры, копировавшей западную моду и манеру поведения. Критика этой субкультуры, как в официальных источниках, так и среди уважаемых представителей общественности, акцентировалась на потакании своим желаниям, деструктивности, отсутствии социальной сознательности и уважения к сообществу. Эта критика прекрасно сочеталась с традиционными центральноазиатскими нормами и приводила советские ценности в соответствие с местными традициями.
Традиция, однако, вещь далеко не простая. Предполагается, что традиции должны служить связующими звеньями с прошлым, при этом сами они крайне изменчивы. В суматохе сталинской эпохи многие обычаи исчезли. Канул в прошлое чачван (вуаль из конского волоса), который женщины носили в оседлых районах, меньше стало религиозных обрядов, и сам жизненный уклад, в основе которого лежало кочевничество, постепенно сошел на нет. Традиции, которые пережили сталинскую эпоху или возродились после нее, были не совсем такими же, как у предыдущих поколений, и в них ощущался явный след современности. Возьмем, к примеру, ритуалы жизненного цикла, которые были, пожалуй, самыми важными маркерами национальной идентичности в ту эпоху. Празднования рождений, обрезаний и свадеб сопровождались музыкой (как национальной, так и образчиками современной советской эстрады) и омывались морем водки, распитие которой также стало частью национальных традиций. Свадьбы вобрали в себя множество европейских элементов (невеста была одета в белое, и к свадьбе часто готовился праздничный торт). Когда жизнь оказывалась прожита до конца, только самых закоренелых коммунистов хоронили без исламского ритуала, тогда как многие мусульманские могилы украшались бюстами умерших в типичном советском стиле. Центральноазиатские традиции не застыли во времени. Они играли в обществе важную роль, но не потому, что подтверждали непрерывность или неизменность общества, а потому, что маркировали границы. Кроме того, они отличали выходцев из Центральной Азии от чужаков: советских европейцев, корейцев, армян и других мусульман. Традиции, которые чтили в позднесоветской Центральной Азии, не бы