дущее. Он станет (или стал, поскольку он рассказчик) советским гражданином. Дедушка – олицетворение прошлого, свойственных ему обычаев и традиций. Не все в его персонаже изображается в положительном свете. Он с подозрением относится к русским и придерживается исламских правил ритуальной чистоты, которые мешают ему принять многонациональное сообщество, основанное на дружбе. Однако приверженность традициям наполняет его неброским достоинством – и это и есть его ключевая черта в фильме. В заключительной сцене Баян с дедушкой – будущее и прошлое – обнимаются{319}. На поверхностном уровне фильм соответствует официальному лозунгу дружбы народов, однако в то же время наводит на мысль о фундаментальной асимметрии в отношениях советских национальностей. Советская политика создания национальных республик для нерусских народов бывшей Российской империи преследовала цель завоевать их доверие и ослабить националистические настроения. Каждая республика стала родиной для своей титульной нации в рамках советского единства. Старые большевики, победившие в Гражданской войне и создавшие СССР, были многонациональным сообществом, в котором преобладали грузины, латыши, украинцы и евреи. После сталинской революции сверху этот космополитизм ослаб, но никуда не делся. Поэтому у русских были сложные отношения с Советским Союзом. Они ощущали себя хозяевами во всей стране, по которой они могли путешествовать, селиться где угодно и по отношению к которой у них было чувство собственности. Для большинства россиян Центральная Азия тоже была родиной, пусть и несколько экзотической, и не все отличали разные центральноазиатские республики друг от друга. Даже самые высокопоставленные чиновники, как правило, мало что знали о регионе. Известно, что Хрущев однажды поприветствовал «народ Таджикистана» на митинге в Ташкенте, столице Узбекистана. Несколько десятилетий спустя Горбачев произносил слова «Узбекия» и «Таджикия», которые в Центральной Азии никогда не использовались. В официальной риторике русские представлялись первыми среди равных или старшими братьями в советском семействе народов. Русский язык был по умолчанию официальным языком страны. Советское государство признавало все языки, но не предписывало их использование на равной основе (в отличие, скажем, от официального двуязычия в Канаде или Бельгии). У русских родной язык и так был всегда при себе, и учить другие им было практически ни к чему, тогда как нерусской элите приходилось осваивать его в совершенстве, чтобы преуспеть в жизни. Были и русские шовинисты, которые хотели, чтобы Советский Союз признали российским государством, хотя они и не были у власти. Как бы там ни было, в послевоенный период русские составляли лишь немногим более половины населения страны (54,6 %, по переписи 1959 года, и 52,4 % в 1979 году), и им было нелегко господствовать в многонациональном государстве.
Тем не менее Советский Союз никогда не рассматривался как государство русских. Это был союз национальных республик, единственная страна в мире, в названии которой не было ни географических, ни этнических признаков. Советскость была этнически нейтральной и никогда не была прямым синонимом русскости. Она указывала на современность, на социализм и на приверженность принципам равенства и справедливости. Советский патриотизм, то есть лояльность многонациональному Советскому государству, был мощной силой, которая проявлялась в многочисленных ритуалах общественной жизни. Она могла сосуществовать – и сосуществовала – с национальной идентичностью. К более позднему советскому периоду, несомненно, уже появилась общая советская культура с общими практиками и коллективными представлениями, которые могли выражаться на многих языках. Жители городов Центральной Азии рассматривали участие в этой общей советской культуре как принятие универсальной культуры современности или как европеизацию, а не русификацию, пусть даже и признавали, что эта более обширная европейская культура пришла в Центральную Азию через Россию{320}.
Конечно, из отношений между национальным и советским напряжение никуда не уходило, поскольку не все аспекты современности ассимилировались с национальным. Советская медицина считала мужское обрезание опасной и нездоровой практикой, а также признаком отсталости. Жители Центральной Азии отказывались рассматривать крайнюю плоть как признак просвещенности и современности, и практика мужского обрезания оставалась почти повсеместной в регионе на протяжении всего советского периода. Были и более сложные вопросы. Баланс между национальным и советским, или между традицией и современностью, всегда был подвижен, особенно в семьях профессионалов, живших в городах. Необходимость демонстрировать статус и богатство, общаться с европейцами и заявлять о своем вкусе и культурности предполагала принятие тех или иных решений. Если можно быть чересчур современным (например, когда женщина надевает мини-юбку или мужчина носит слишком длинные волосы), то можно быть и чересчур национальным – особенно в городах, которые оставались европейскими пространствами. Как одеваться, есть и украшать свой дом – все эти вопросы требовали продуманных ответов. Каждый человек и каждая семья относили себя к определенной части спектра, начинающегося с местного, традиционного и национального и доходящего до европейского, современного и советского. Часто выбор зависел от ситуации: можно было носить европейскую одежду на работу или в школу, а национальную – дома или в гости к друзьям. У многих городских семей были две столовые или гостиные – одна в европейском стиле, а другая в национальном. Конечно, с подобными вопросами сталкивались общества во всем мире. Особенность именно Центральной Азии – осознанность выбора, поскольку бинарность национального и европейского присутствовала здесь всегда, и как национальное, так и советское были в значительной степени категориями официальными. Национальное или традиционное было таким же советским, как европейское – современным (рис. 18.2).
Рис. 18.2. Ташкентский государственный университет, 1970 год. Городская Центральная Азия была многонациональным пространством. Обратите внимание на разнообразие лиц и стилей женской одежды. 1 сентября, в первый день учебного года.
Фотография: РИА Новости / МИА «Россия сегодня»
Роман киргизского писателя Чингиза Айтматова 1980 года «И дольше века длится день» вобрал в себя многое: это и научная фантастика, изображающая утопическое будущее, и реалистическое повествование о советской жизни, и размышление о памяти, идентичности и истории. Действие романа разворачивается на железнодорожном полустанке в казахской степи – «где поезда ходили с Востока на Запад и с Запада на Восток», а одна из главных сюжетных осей романа – попытка Едигея Жангельдина, старого казаха, похоронить своего друга с надлежащими обрядами на кладбище предков в 30 км от станции. Традиционное погребение умершего человека необходимо для сохранения памяти в эпоху прогресса и перемен. Ритуал исламский, а память наследственна и национальна, и она не противоречит советскости. Жангельдин получает известие о смерти друга среди ночи, во время дежурства на железнодорожной сигнальной станции. Он звонит начальнику, и тот говорит:
– Что там будешь делать, все равно ночь кругом.
– Буду молиться. Покойника буду обряжать. Молитвы буду приносить.
– Молиться? Ты?..
– Да, я. Я знаю молитвы.
– Вот те раз – шестьдесят лет, того самого, советской власти.
– Да ты оставь, при чем тут советская власть! По умершим молятся люди испокон веков. Человек ведь умер, а не скотина!{321}
Жангельдин был порядочным советским гражданином: он участвовал в Великой Отечественной войне, а потом всю свою жизнь проработал на железной дороге (символ современности, прогресса, социализма и советскости). Однако его тревожит, как сохранить национальную память посредством исламского ритуала. Советское, мусульманское и национальное легко уживались в нем.
История Жангельдина – хорошая метафора для того, чтобы показать, какое место занимал ислам в позднесоветской Центральной Азии. Во время войны Сталин примирился с религией, и таких репрессий, как в 1930-е годы, уже не было. Но и разрушения, случившиеся в те годы, было не отменить. Публичное пространство, как физическое, так и интеллектуальное, полностью отгородилось от ислама. Великие мечети Самарканда и Бухары сохранились как «архитектурные памятники», но богослужения в них не проводились. Ислам и его нравственные заповеди не играли никакой роли в публичных заявлениях, которые полностью ограничивались рамками марксизма-ленинизма. Советское общественное пространство сохраняло враждебный настрой по отношению к религии. Сокращение активных антирелигиозных репрессий во время войны еще не означало, что государство отказалось от создания светского общества, в котором вера была бы вычеркнута из сознания людей. Оно просто перешло на другие методы. Лига воинствующих безбожников, члены которой в 1930-е годы оскверняли церкви и мечети, после войны была ликвидирована. Ее заменило всесоюзное общество «Знание», которое устраивало лекции и выставки по «научному атеизму» и объясняло мир с рациональной точки зрения. Религиозного образования и издательской деятельности не было. Поколение за поколением достигали совершеннолетия без религиозного образования вне семьи, и все меньше и меньше людей получали доступ в сферу исламского знания. В данном случае имеется в виду не формальное владение богословскими постулатами или интерпретацией текстов (что во всех обществах является прерогативой небольшой ученой элиты), а повседневные ритуальные обряды, как, например, должным образом организованное богослужение, молитвы, произносимые по различным поводам, правила ритуальной чистоты и так далее. Во всех мусульманских обществах соблюдение ритуалов сильно различается: есть и те, кто редко участвует в богослужениях или соблюдает пост, а есть те, кто пунктуально совершает пять ежедневных молитв во время (и даже вне) рамадана. В позднесоветской Центральной Азии очень немногие люди совершали повседневные ритуалы. Диетические табу в значительной степени исчезли. Алкоголь вошел в повседневную жизнь всего общества, и даже употребление свинины, которого нельзя было избежать во многих ситуациях, как, например, на службе в армии или в поездах и кафетериях, стало обычным явлением. К обычной будничной жизни исламские ритуалы имели мало отношения.