Трагическую ситуацию в Синьцзяне тоже можно рассматривать через призму «национализации». Здесь речь идет о конфликте между двумя совершенно разными представлениями о нации. Уйгуры считают себя отдельной нацией, а Восточный Туркестан – своей родиной. Китайское же государство утверждает, что уйгуры – часть единой китайской нации, Китай в своих нынешних границах – единая страна, которая существует уже много веков, а Синьцзян – ее неотъемлемая часть. После распада Советского Союза китайское государство значительно сократило сферу автономии миньцзу (которая и так никогда не была очень обширной) и все чаще настаивало, что все граждане Китая принадлежат к единой нации с единой всеобъемлющей культурой. Формула единого многонационального государства сводит меньшинства к простым этническим группам и лишает их прав национальных меньшинств, которые признают постсоветские государства. Таким образом, КНР тоже является национализирующим государством, однако она мало заинтересована в признании внутреннего разнообразия. Взгляды большинства уйгуров и правительства в корне противоположны, а в значительной мере так и просто взаимоисключают друг друга.
В первые годы коммунистического правления китайское государство построило инфраструктуру культурных учреждений по советской модели, что позволяло заниматься фольклором, этнографией, лингвистическими и историческими исследованиями миньцзу. Во время Культурной революции эти учреждения сильно пострадали, а в период реформ снова возродились. Уйгурские интеллектуалы развили сильное чувство национальной идентичности, построенное на культурном наследии, художественном и литературном каноне и пантеоне национальных героев, что во многом напоминает работу их коллег в советской Центральной Азии в эпоху после Второй мировой войны. В 1980–1990-х годах, в период относительно слабого контроля, эти идеи распространялись среди уйгуров с помощью исторических романов, песен и популярной музыки. В этих повествованиях утверждалось, что Синьцзян – родина уйгуров, где они живут на всем протяжении своей истории.
Ограничение прав миньцзу после 1991 года вызвало серьезное недовольство и отчужденность у уйгуров, которые считали китайское государство чужим и враждебным. Иногда недовольство выливалось в эпизоды насилия, но всегда проявлялось в повседневных актах сопротивления и в отказе принимать официальные категории и официальные заявления{402}. В 1990-е годы границы, отделяющие уйгуров от ханьцев, стали укрепляться. В это десятилетие наблюдался резкий рост соблюдения исламских ритуалов, а также выбора женщинами скромных вариантов одежды. В советской Центральной Азии имело место «двухъярусное» общество, что привело к разделению труда по этническому признаку. Ситуация в Синьцзяне была гораздо более экстремальной: уйгурское и ханьское население по-прежнему было изолировано друг от друга по месту жительства, а социальное взаимодействие между ними было в лучшем случае напряженным{403}. Летом 2001 года социологу из Гонконга удалось провести опрос общественного мнения в чрезвычайно сложных условиях, связанных с административным надзором и осторожностью, если не сказать притворством, с которым респонденты отвечали на вопросы. Результаты показали «глубоко укоренившееся взаимное недоверие между уйгурами и ханьцами», а также широко распространенный скептицизм в отношении способности государственной политики поддерживать «здоровые межэтнические отношения» в провинции{404}.
Юмор, сатира и тихие насмешки над официальными лозунгами тоже свидетельствовали о дистанции между государством и уйгурским населением. В 1980–1990-х годах благодаря кассетам издавать музыку стало дешево, а кроме того, это стало труднее контролировать. Популярная музыка стала самым важным средством выражения недовольства уйгуров. В огромном количестве стихотворений и популярных песен содержались подрывные послания, часто замаскированные – за счет наполненного аллегориями поэтического языка. Например, в 1993 году Абдулла Абдурехим пел:
Я стою у воды, страстно желая напиться, но, когда я облизываюсь, меня щелкают по губам.
Когда я лежу на берегу реки, камни колются; несправедливые бросают в меня камни{405}.
В другой популярной песне 1990-х годов Омаржан Алим пел о госте, который поселился у него дома и не хочет уходить:
Я привел гостя в свой дом
И положил подушку в углу.
Теперь я не могу войти
В дом, который я построил своими руками.
Сделав его почетным гостем,
Я потерял свой дом.
Не получив места даже в саду,
Я разложил подушки в пустыне.
Я превратил пустыню в сад,
И вот собралось там много гостей.
Они оттяпали целую ветку
И фрукты забрали себе.
Я привел гостя в свой дом
И положил подушку наверху.
Он вскочил на почетное место
И стал нами командовать.
И стал нами командовать{406}.
В 2004 году писатель Нурмухаммат Ясин опубликовал рассказ «Дикий голубь», в котором молодой дикий голубь прилетает в регион, населенный ручными голубями. Эти голуби живут среди людей, не знают свободы и не стремятся к ней. Когда дикий голубь пытается сбежать, его предают и захватывают в плен; избежать мучений в плену он может лишь совершив самоубийство{407}.
Народное недовольство можно было бы смягчить, если бы китайское правительство задумалось об автономии и допустило появление уйгурской политической элиты, обладающее известным пространством для маневра. Однако в его планах такого никогда не было. Уйгурские кадры существуют, но их власть сильно ограничена. В мире нет аналога политической элите из числа коренного населения, которая появилась в советской Центральной Азии после Второй мировой войны и которая многое сделала для того, чтобы жители Центральной Азии чувствовали себя в СССР как дома. Советские партийные элиты могли с некоторым основанием претендовать на роль национальных лидеров, и именно это требование позволило им вступить в переговоры о независимости. В Центральной Азии не было повсеместно распространенного недовольства русскими, как и ощущения колониального гнета с их стороны. В Китае же оба эти фактора присутствуют. Уйгуров, которые работают в правительстве или вступают в партию, часто презирает собственное общество, считая их предателями и карьеристами. Китайское государство по-прежнему чуждо большинству уйгуров.
Реакция КПК на недовольство уйгуров проявилась сразу в нескольких аспектах. Центр возлагал большие надежды на огромные инвестиции, вложенные в Синьцзян. Однако предположение о том, что экономическое благополучие приведет к исчезновению народного недовольства, глубоко ошибочно. Недовольство связано с отсутствием автономии, а также подавлением культуры и религии государством, которое воспринимается как чуждое. Оно не связано с бедностью напрямую, и экономическое процветание вряд ли его устранит. Кроме того, инвестиции в Синьцзян очень неравномерно распределены, если учитывать этнический признак. Да, у уйгуров сформировался свой средний класс, но он по-прежнему был малочисленным и в политическом плане плохо интегрированным. На макроуровне между концентрацией уйгуров и концентрацией богатства по всему Синьцзяну существует обратная зависимость (см. таблицу 23.1). Этнические преференции, которые, по крайней мере номинально, существовали с начала коммунистического правления в качестве формы позитивного действия, обратились вспять. В настоящее время в Синьцзяне в объявлениях о приеме на работу в частном секторе довольно часто открыто указывается, что компания рассматривает только ханьцев, а государственные предприятия часто вербуют в Синьцзян ханьцев непосредственно из Китая – вместо представителей местных народов{408}. Существующий порядок лишь усугубляет экономическое расслоение по национальному признаку, которое очевидно любому иностранцу и подробно задокументировано учеными{409}.
Источник: Xinjiang Statistical Yearbook 2017 (Beijing: China Statistics Press, 2017), tables 3–7, 3–9, and 20–1.
Примечание: ВВП – валовой внутренний продукт.
После 2001 года государство стало гораздо жестче относиться к инакомыслию. Оно усилило цензуру и начало запрещать определенные песни и арестовывать их исполнителей. Границы допустимых академических исследований сузились. В 2002 году университеты Синьцзяна перешли на преподавание только на китайском языке, и с тех пор обучение на китайском распространилось и на более низкие уровни образования. В городских районах Синьцзяна дети теперь изучают китайский язык в начальной школе, а уйгурский и казахский языки низведены до статуса второго языка и используются только в преподавании самих этих языков. Это называется двуязычным образованием. Кроме того, государство принялось все настойчивее пропагандировать свою собственную интерпретацию истории Синьцзяна. В 2003 году Государственный совет выпустил официальный документ под названием «История и развитие Синьцзяна», где изложена позиция КНР. Синьцзян, говорится в этом документе, «неотъемлемая часть единого многонационального китайского народа» со времен Западной династии Хань (206 г. до н. э. – 24 г. н. э.). С тех пор «центральные правительства Китая во все исторические периоды осуществляют военную и административную власть в Синьцзяне». Конечно, «юрисдикция центральных правительств над регионом Синьцзян временами была сильной, а временами слабой, в зависимости от степени стабильности самого периода», однако связь Синьцзяна с Китаем была неразрывной. Более того, все жители региона были преданы китайскому государству и «активно вставали на защиту своих отношений с центральной властью», даже когда эта власть была слабой – «тем самым внося свой собственный вклад в формирование и консолидацию великой семьи китайского народа»