{410}. Синьцзян не является частью Центральной Азии, а представляет собой Западные регионы (Сиюй) Китая, и его историю можно интерпретировать лишь с отсылкой к Китаю и в китайских категориях. Поскольку эту территорию всегда населяло «множество этнических групп, исповедовавших различные религии», уйгуры и ислам не имеют на нее никаких приоритетных прав. Более того, «развитию местной экономики и региональной культуры» способствовал упорный труд и забота ханьцев со времен династии Хань, как утверждает экспозиция музея Синьцзян-Уйгурского автономного района в Урумчи.
Насаждение и поддержание такого взгляда на историю требуют некоторых интеллектуальных усилий. Если провинция является неотъемлемой частью Китая на протяжении двух тысячелетий, то почему она называется Синьцзяном, что означает «новый доминион»? В официальном документе утверждается, что Синьцзян означает «старую территорию, возвращенную родине». Таким образом, маньчжурские завоеватели из собственно Китая представляются китайскими национальными героями, объединившими родину. Помимо этого, государство проводило политику, которую можно было бы назвать архитектурной корректировкой: оно создавало новую городскую среду, подтверждающую официальный взгляд на историю. Масштабный архитектурный объект на окраине Кульджи, появившийся в 2010-х годах, якобы представляет собой реконструкцию штаба цинского командования. В Кумуле старый дворец ванов, разрушенный во время беспорядков 1930-х годов, восстановили в километре от первоначального места в 2005 году, смешав китайский, тюркский и монгольский стили, сочетание которых символизирует гармоничное сосуществование разных национальностей, при этом он вовсе не похож на старый дворец. Новое здание в ханьском китайском стиле на окраине Кашгара посвящено Бань Чао, китайскому генералу, который якобы покорил хунну и установил китайское правление в регионе в 73 году{411}. Тем временем мавзолей Аппака Ходжи, суфийского шейха, который побудил джунгар вторгнуться в Алтышар и чьи потомки были постоянной занозой в боку империи Цин, превратили в парк Благоухающей наложницы. Согласно легенде, после цинского завоевания Синьцзяна император Цяньлун взял в наложницы жену или партнершу Джахана-ходжи – потомка Аппака Ходжи, чье восстание спровоцировало цинские походы в Алтышар. Она славилась своей красотой, а ее тело источало восхитительный аромат без всяких духов. Император был без ума от нее, но она оставалась непоколебимой и отказалась отдаться императору. Мать императора заподозрила неладное и приказала отравить наложницу. По одной из версий легенды, ее тело перевезли обратно в Кашгар и похоронили в мемориальном комплексе ее предка Аппака Ходжи. У легенды есть некоторая фактическая основа: мусульманку из Алтышара взяли в гарем императора династии Цин, но нет никаких оснований полагать, что она была родственницей Аппака Ходжи и что она похоронена в этом комплексе. Как бы то ни было, эта история, ставшая популярной лишь в первые годы существования Китайской республики, служит символом завоевания Синьцзяна Китаем. В XXI веке эта легенда используется государством, чтобы указать на место региона в стране. Таким образом, одна из самых важных суфийских святынь региона якобы имеет значение только потому, что обладает мифической связью с сексуальным насилием и имперскими завоеваниями{412}.
Рис. 23.1. Снос старого Кашгара, июль 2010 года.
Фотография Бориса Кестера © traveladventures.org
Худшая участь ждала Старый город Кашгара, один из наиболее хорошо сохранившихся в Центральной Азии. В 2009 году партийный комитет Синьцзяна и муниципальное правительство Кашгара решили, что глинобитные здания Старого города не устойчивы к землетрясениям и нуждаются в реконструкции. Работы по обновлению Старого города велись с 2001 года – когда этот район окружила автомагистраль и он все больше и больше превращался в туристический объект. Однако рассчитанный на освоение миллиардов бюджетных юаней проект «Реформы опасных домов в Кашгаре», запущенный в 2009 году, оказался еще удивительнее. Он предусматривал снос и восстановление 85 % Старого города и переселение более половины его населения. За следующие два года бо́льшую часть Старого города снесли бульдозерами, его мечети и рынки разрушили, а население выгнали (рис. 23.1){413}. Жителям предложили компенсацию, и они могли выбрать: вернуться им (если их дом восстановят) или найти жилье в многоквартирных высотках на окраине города. После расчистки территории бульдозерами начальство приступило к реализации нового городского плана – с более широкими улицами и зданиями в современном стиле. Реконструкцией руководил Синьцзянский институт архитектурного проектирования в Урумчи, который возглавлял архитектор-ханец Ван Сяо Дон. Новый проект упорядочил эстетический облик улиц, которые укомплектовали типовыми фасадами в неоуйгурском стиле{414}. Затем разрушенный город окружили городской стеной с церемониальными воротами, чтобы создать впечатление древности. Ханьским туристам, жаждущим экзотики, представляется эдакая диснеевская версия Кашгара, окруженная самой современной «средневековой» стеной в мире. (Городские ворота классифицируются как пятизвездочная национальная туристическая достопримечательность.) На недавно проложенной главной магистрали висит табличка с названием «Тысячелетняя улица», несмотря на то что перестроенный Старый город выглядит как торговый центр в Калифорнии. На колонне, установленной за лжесредневековыми городскими воротами, написано (на трех языках), что реконструкция города была проведена во благо его жителей «с целью предотвращения сейсмических воздействий и смягчения последствий стихийных бедствий, совершенствования инфраструктуры, повышения уровня жизни, а также сохранения уйгурского наследия, стиля и колорита».
В современном Китае памятники старины часто разрушаются, а об их защите никто не думал. Пекин перестроился, и его околотки-хутуны стерли бульдозерами с лица земли. Во всем мире на протяжении веков старые города рушатся, восстанавливаются и перестраиваются заново. Барон Жорж Эжен Осман перекроил Париж после революции 1848 года, Сталин перестроил Москву, а старые города советской Центральной Азии в ходе XX века значительно уменьшились. Однако динамика сноса старого Кашгара была иной. Стремительное разрушение Кашгара – не просто модернизация очередного китайского города. Идея, будто глинобитные или деревянные дома более опасны, чем многоквартирные дома из стали и бетона, куда переселили большинство людей, заведомо нелепа. Для большинства уйгуров в самом Синьцзяне и в диаспоре было ясно, что этот снос – атака на уйгурскую культуру и наказание за народное недовольство. Была в этом проекте и четкая связь с «соображениями безопасности». Многие чиновники боялись, что Старый город, где действуют внутренние ориентиры, хорошо знаком местным жителям, а для посторонних непрозрачен, и потому «там могут прятаться террористы»{415}. Новый «Старый город», тщательно распланированный, с открытыми пространствами и гораздо меньшим населением, не представляет такой угрозы.
Риторика китайского правительства об угрозах, подстерегающих Синьцзян, на протяжении десятилетий менялась, и на рубеже тысячелетий центральное место в ней занял ислам. Отчасти этот сдвиг был связан с возрождением ислама, общим для всей Центральной Азии. В советской Центральной Азии реформы Горбачева открыли пространство для ислама в общественной жизни. Когда ограничения ослабли, общины верующих бросились восстанавливать то, что было утрачено за три поколения после антирелигиозных кампаний 1927–1941 годов. В последние годы советского периода заново открывались старые мечети и строились новые. В Центральную Азию вернулось исламское образование, и были восстановлены контакты с «большим» мусульманским миром. В книжных магазинах региона появилась исламская литература, а соблюдение религиозных ритуалов и постов стало гораздо более распространенным явлением. Многие женщины вернулись к скромной одежде, уже в новой форме. Для многих людей возвращение к исламу означало возрождение старинных обычаев, которые теперь рассматривались как неотъемлемая часть национальных традиций. Таким образом, советское понимание ислама продолжало формировать общественное восприятие места религии в обществе в первые годы независимости. На рубеже тысячелетий исламский ландшафт стал намного разнообразнее. В некотором смысле это естественная ситуация: мусульмане всегда спорили о том, что считается правильным поведением, и придерживались различных взглядов на ислам, его место в обществе и его связь с национальной культурой. В постсоветской Центральной Азии диапазон мнений расширился: одни люди полагают, что за семьдесят лет они отошли от правоверия и что многое в том, как они исповедуют ислам, неверно и нуждается в исправлении (обычно они предлагали равняться на арабские страны), другие же видят в исламе неотъемлемую часть национальной культуры. Есть и те, кого ислам мало волнует{416}.
В Синьцзяне возрождение приняло несколько иную форму. Реформы Мао Цзэдуна нанесли по исламу в Синьцзяне сильный удар, однако эпоха разорения там продлилась не так долго, как в советской Центральной Азии. В начале 1980-х годов, когда официальная китайская политика смягчилась, многие из тех, кто выжили в огненном вихре Культурной революции, были еще на ногах. Борьба с исламом здесь была менее серьезной, чем в советской Центральной Азии, и потому восстановление религиозных знаний и институтов оказалось намного проще. В Синьцзяне исламские обычаи были широко распространены и практиковались в открытую еще задолго до того, как гласность и перестройка сделали это возможным в советской Центральной Азии. Однако в 1990-х годах в Синьцзяне произошел определенный сдвиг в сторону более строгого соблюдения исламских норм и публичных проявлений благочестия. Он был связан и с более тесными контактами с остальным мусульманским миром, и с экономическим ростом в этой провинции. Девяностые ознаменовались всплеском строительства мечетей по всему Синьцзяну, к