– Не для лифта, – заявил лифт самодовольно. – Но я не хочу всю жизнь прожить лифтом, знаете ли.
– Не знал, – буркнул Ачимвене.
– А то. Однажды я реинкарнирую. Сделаюсь, например, пауком на Луне, буду ее трансформировать, отбрасывать тень в несколько километров, наблюдать восход Земли на горизонте… Вам не довелось испытать «Восход Земли» Сандоваля? Нелегальная штука, но какое же чудо из чудес, особенно когда сознания тайконавтов вливаются в инсталляцию всепоглощающего искусства…
– Нет, – смутился Ачимвене. – Как вы наверняка знаете, у меня нет нода.
Лифт помолчал.
– Да, – сказал он наконец. – Я не сразу это просек. Извините.
– Не за что извиняться.
– Может, люди тоже реинкарнируют, – сказал лифт. – Может, вы переродитесь с нодом, а то и как Иной.
– Может быть, – вежливо сказал Ачимвене.
– Меня можно Транслировать, – не унимался лифт. – Прямиком в Разговор. Я могу существовать вне телесной формы, как моя родня, истинные Иные. А еще меня можно уменьшить, превратить в туалет на космолете или кофеварку в марсианском кооперативе. Любая работа – благодать.
– Да, – сказал Ачимвене.
Двери присвистнули.
– Уровень Пять, – объявил лифт. Пол перестал двигаться. – Мы с вами так мило побеседовали, Ачимвене.
– Взаимно, само собой.
– Заходите еще.
– Спасибо.
Двери открылись. Кармель, не удостоив Ачимвене взглядом, вышла. Он засеменил за ней.
Уровень Пять. Транспортный уровень, зажатый между посадочной площадкой крыши и барами, отелями и игромирными эмпориями внизу. Безлюдный. Сумрачный. Длинный коридор уводил во тьму. Справа и слева – закрытые двери складов. Кармель шагала быстро. Ачимвене брел следом, и эхо его шагов было в коридоре единственным звуком. Куда она направляется?
Дальше и дальше по вьющимся, извивающимся коридорам, по лабиринту пустоты. Дыхание Ачимвене било по нервам его самого. Они вышли к загрузочному порталу. Кармель положила руку на замок, портал открылся. Она нырнула внутрь, Ачимвене поспешил, пока можно, нырнуть за ней. Его поглотила темнота, и он успел запаниковать, но тут зажглось автоматическое освещение. Он моргнул, слыша, как громко бьется в груди сердце.
Кармель испарилась.
Ачимвене поразила тишина. Тишина бытия внутри Центральной станции. Тишина скрытых генераторов, движущихся вверх-вниз за толстыми стенами лифтов, суборбиталей, садящихся на крышу и взлетающих с нее, роботов-погрузчиков, по тайным туннелям перемещающих контейнеры на склады, прибывающих и отбывающих пассажиров, открытых круглые сутки баров, парикмахеров и лавочников, всего внутреннего мира. Если спрятаться в этом служебном туннеле, в этом темном коридоре, вокруг будет тихо, тихо как в гробу, и все-таки Ачимвене различал за стенами потаенное гудение, шум и гам порта, который никогда не спит. Ачимвене был сыщиком, археологом, тем, кого нет. Героем собственного романа.
Романы сформировали жизнь Ачимвене. Их сюжеты подсказывали смысл случайных событий. Сейчас он жил в еще одной истории.
Мужчина просыпается в ночи и видит: возлюбленная исчезла. Он следует за ней. Куда она отправится? Можно увидеть тут самую обычную историю: любовь, свернувшаяся как кровь; тихое отчаяние. А можно разглядеть детективный сюжет: загадку исчезновения возлюбленной нужно разгадать; скрытый смысл происходящего следует вскрыть.
Еще можно увидеть чистый хоррор. В конце концов, девушка – вампир, сосет из живых созданий инфу, питается их уязвимостью. А он, Ачимвене, идет по темному лабиринту, который, как это всегда бывает в книгах, выведет его в черное сердце тайны и ужаса, типичную сцену из этих самых книжек: как хлеб неизменно плесневеет, так дешевый томик неизменно завершается развязкой.
Он двинулся по следу. По служебному туннелю в месте за толстыми стенами. Он проникал все глубже в недра Центральной станции, в самые тайные места мира.
Пока не вышел наконец к круглому отверстию – и под ногами не расцвела пропасть.
Над головой растворялась в безумном отдалении крыша, далеко внизу расстилалась тьма.
Заброшенный склад, подумал он в изумлении. Вот и все. Он пошел по дорожке вдоль стены, пока не ощутил под ногами твердый металл. Вдалеке мерцали смутные огоньки, и слышался причудливый звук – такой издает река, ластящаяся к скалистому берегу.
Будь Ачимвене героем одной из страстно коллекционируемых им книг, он сей же час выхватил бы пистолет. Но он не умел драться, и пистолеты были чужды ему не менее комплиментов.
Продвигался он медленно. Причудливое журчание все нарастало. Было в нем что-то отталкивающее. Ачимвене подбирался ближе и ближе – и наконец увидел…
Кармель лежала в центре помещения, а дети, как гротескные маленькие грызуны, лакали ее кровь.
Кармель не шевелилась.
Одежды на ней не было, и Ачимвене видел, сколь она хрупка и беззащитна.
Он знал этих детей. Они росли по соседству, в старом районе Центральной: те самые дети, которые играли в классики, и в прятки, и в салочки, и попадали в неприятности, и взбирались на летучие фонарики, и подзуживали друг друга постучаться в дверь Ачимвене, а потом, смеясь, убежать, – дети, на которых он часто кричал и которым все равно покупал подарки на каждый день рождения. Для начала – вот Кранки, мальчик Мириам. Стоит на четвереньках, присосался маленьким ртом к левому запястью Кармель, рвет острыми зубками ее кожу.
Губы Кранки черны от крови.
Да что же они делают, думал Ачимвене, и сердце его прыгало, как покоцанный игрушечный кораблик во время прибоя. Он вспомнил вдруг, как много лет назад отправился с Мириам и другими родственниками к реке Яркон, которая очищенной клоакой бежит через Тель-Авив. Взрослые, соорудив из угля и хвороста костер, стали жарить на вертеле свиные отбивные и мариновавшихся всю ночь куриц. Ачимвене, сестра, Борис и другие дети играли у воды. Они делали кораблики из бумаги и дерева и пускали их по воде, а Яркон принимал их – и проглатывал. Тогда Ачимвене казалось, что это могучая река. На деле это жалкий ручеек.
Он осторожно приблизился.
Сцена была не столько кошмарная, сколько печальная. Она выходила за рамки понимания. Ачимвене был неглуп. Он знал, что, будь у него нод, он смотрел бы на мир совсем по-другому. Два мира, физический и цифровой, перекрывают друг друга. То, что видится гротескным и невразумительным в одном, совсем не обязательно таково в другом.
Дети смотрели стеклянными глазами. Казалось, они мерцают, то существуя в реале, то не существуя; Ачимвене не знал, что и думать, для него это было непостижимо. Ответ пришел сам собой. Внутри детей – черная магия.
Технобесконечность.
Он всегда это знал, он думал, что все это знали, хотя никто никогда об этом не упоминал. Дети вышли такими из родильных клиник. Ачимвене был увечен, но не глуп. Дети отличаются от всех, просто ему не приходилось еще об этом говорить.
И вот они забирали у Кармель ее болезнь. Древнее биологическое оружие. Она ведь стрига.
Понимает ли Кармель, что происходит? Понимают ли дети?
Иррациональный порыв: сорваться и спасти ее. Смахнуть маленьких жучков, одного за другим, разбить их крохотные черепа, разбросать их вокруг, взять Кармель на руки и унести. Но Ачимвене знал, что в этом мире полно историй; и что ее история и его история – не одно и то же.
Два сюжета переплелись, однако траектории оставались разными, и финалы – тоже. Ачимвене мог лишь надеяться: истории не разойдутся. Как странно понимать такое: он ее любит. Простая любовь простого человека. Как ломоть хлеба, графин с водой, луч солнца на твоем лице. Любовь, которая иногда означает, что ее нельзя удерживать.
Пока он смотрел, один ребенок отпал от распростертого тела Кармель и подошел к Ачимвене. Кранки. Мальчик, не умеющий обманывать. Его глаза были чисты.
– Дядя Ачи! – сказал он.
– Кранки, – Ачимвене потянулся к мальчику, чтобы забрать его отсюда, тревога и забота вырождались в злость. – Подожди, вот Мириам обо всем узна…
Пальчики Кранки коснулись руки Ачимвене, и его мир повалился набок и исчез; потом Ачимвене стал видеть. Он стал видеть снова, но так, как не видел никогда. Он сразу везде, вибрирующие лифты – его костный мозг, полы станции – органы его тела, движения людей – его кровь. Он воздевает руки, и суборбитали взлетают с него в космос. Он опускает руки, и челноки приземляются, выгружая пассажиров в его нутро. Он – Центральная станция, и он жив. Всегда был жив. Как он раньше не понимал? Ачимвене ощущал воду и солнце, электричество и гравитацию, но сильнее всего была любовь – столько любви. Она грозила его затопить. Центральная любит его, пусть даже он увечный, пусть он не сможет ощутить ее любовь. Прикосновение Кранки сцепило Ачимвене, пусть и на краткое мгновение, с куда большим, чем он, существом – со станцией. Он сфокусировался, его зрение сузилось до конкретного места, конкретного времени. Здесь, в потайных отделах ее тела, сходились дети, внявшие зову станции. Дети, ее дети, призванные, родившиеся в клиниках, не совсем люди, не совсем Иные, но что-то еще, нечто большее, чем сумма ее частей. Ачимвене видел их, яркие ноды света, а в центре, в сердцевине, лежала тьма; и он не без страха осознал, что это Кармель.
Она была как темный хаб в этой светлой сети, но пока Ачимвене смотрел, тьма струйками уходила, уступая место потокам света. В Кармель было что-то, понял он, в чем нуждались дети, какой-то редкий штамм стриги; но чем этот штамм был для них, антителами или чем-то совсем другим, Ачимвене не знал. Он ощущал любовь станции – к себе, к Кармель, к детям. Станция исцеляла их, и хотя он знал, что она не может – пока! – включить его в Разговор, все равно она его любила. Потом Кранки отнял руку, и Ачимвене ввергся обратно в свое тело, но то, что он только что ощущал, с ним оставалось, и на несколько долгих секунд он видел все не как раньше, а омываемое потоками света.
Дети один за одним разбегались, вскоре в помещении остались только они с Кармель; тогда он опустился возле нее на колени и сжал ее руки. Они были теплыми и сухими, и Кармель, открыв глаза, улыбнулась ему – без хитрости, без вины, без страха; истинная улыбка, от которой заныло в груди, и он захотел, чтобы она всегда улыбалась ему только так.