319. Интересная деталь, характеризующая настроения полоцких воевод и гарнизона в начале осады, содержится в отчете о поездке в королевский лагерь под осажденным городом Д. Германа, данцигского ратмана. Он писал, что в ответ на требование Батория открыть ворота московские воеводы передали ему, что «ключи (от Полоцка. – В. П.) в руках великого князя, и если его королевское величество хочет отворить их (ворота. – В. П.), то пусть попробует»320.
Казалось, Полоцк сумеет устоять перед натиском превосходящих сил неприятеля. Бомбардировка города не давала результата, точно так же оказались безуспешными и применение каленых ядер, и попытки охотников с факелами в руках поджечь стены и башни города. Непрерывные дожди, разоренная и пустынная местность, постоянные стычки с русскими отрядами из Сокола, нападавшими на неприятельских фуражиров, начавшиеся болезни – все это способствовало росту уныния в королевском войске, особенно среди наемников-немцев. Шанцы и лагерь последних особенно сильно страдали от обстрела и вылазок из Стрелецкого города321. Кто руководил ими – неизвестно, но можно предположить, что здесь не обошлось без Ржевского – старый и опытный воин, он вряд ли бы пассивно отсиживался за валами и палисадами, прекрасно понимая, что только активная оборона имеет шанс на успех.
Перелом в сражении наступил 29 августа. Отчаявшись быстро взять Полоцк правильной осадой, Баторий «ввиду столь тяжких отовсюду затруднений» созвал 28 августа военный совет. Большинство высказавшихся на совете военачальников держались того мнения, что в сложившейся ситуации остается единственный выход – «оцепив кругом город, со всех сторон всеми войсками попробовать сделать единовременный приступ». Однако Баторий отказался принять этот план, так как был уверен – если штурм провалится, поскольку, по словам Гейденштейна, «в случае неудачи этого плана, на который все возлагают последнюю надежду, не оставалось бы ничего другого, как только отступить, ибо всякая надежда тогда была уничтожена»322. Действительно, в условиях, когда укрепления Полоцка не были еще разрушены, такой штурм имел много шансов закончиться полным провалом и большими потерями для штурмующих. В конце концов было решено попытаться еще раз зажечь при помощи факелов и прочих горючих веществ часть стены Верхнего замка. Утром следующего дня, когда тучи рассеялись, дождь прекратился и впервые за много дней выглянуло солнце, множество охотников ринулось из расположения неприятеля к стенам города, и они наконец сумели зажечь участок стены и одну из башен Большого города на мысообразном выступе над Полотой.
Этот пожар оказался роковым. Полоцкий гарнизон, невзирая на продолжающийся сильный обстрел со стороны неприятеля, пытался потушить пламя, однако огонь продолжал распространяться и затих лишь к вечеру. Большой участок стены выгорел дотла, открыв доступ противнику вглубь города, и в образовавшейся бреши вечером вспыхнула отчаянная рукопашная схватка между защитниками города и жаждавшими добычи неприятельскими солдатами. Пока одни дети боярские, стрельцы и казаки дрались на пепелище с неприятелем, другие под прикрытием артиллерийского огня поспешно возводили новую линию укреплений за прогоревшим участком, рассчитывая не допустить прорыва обороны и взятия крепости.
После ожесточенного боя венгры и полки были вынуждены отступить. Казалось, эта неудача могла стать роковой – в лагере неприятеля началось уныние, поляки и венгры взаимно обвиняли друг друга в том, что именно их действия стали причиной поражения. Тем временем полочане, заделав на скорую руку брешь, попытались восстановить остатки башни и стен, сильно пострадавших в пожаре 29 августа. Когда Баторию сообщили об этом около полудня 30 августа, он приказал немедленно начать новую атаку с целью не дать защитникам города восстановить разрушенное. После ожесточенного боя русские были отброшены назад, за возведенную накануне перемычку, венгры сумели поджечь башню, над восстановлением которой трудились полочане, и ошанцеваться на непосредственных подступах к валу Большого города. Новый пожар длился всю ночь и нанес большой урон укреплениям Верхнего замка. Серьезные потери понес и гарнизон города, пытавшийся под сильным обстрелом из пушек и гаковниц с трех сторон заделать брешь и потушить пламя. Венгры же тем временем сумели подвести апроши к возведенной русскими перемычке.
Наступил критический момент осады, и здесь не выдержали нервы у рядовых защитников крепости. Не видя поддержки со стороны засевших в Соколе воевод, неся большие потери и одновременно получая раз за разом предложения Стефана Батория о сдаче, они взбунтовались и потребовали от полоцкого архиепископа Киприана и воевод вступить в переговоры с неприятельским командованием. Гейденштейн писал, что Киприан и воеводы (и Ржевский в том числе) «одни только отговаривали от сдачи и настаивали, что лучше умереть, нежели отдаться живыми в руки неприятелей». При этом польский историк отмечал, что воеводы уже пытались взорвать пороховые запасы в Полоцке, похоронив себя и гарнизон под руинами несдавшейся крепости, но были удержаны от этого самоубийственного шага своими людьми323.
Получив отказ со стороны воевод, полоцкие ратные люди отказались повиноваться своим начальникам и отправили послов к Баторию договариваться о сдаче. Воеводы и архиепископ заперлись в полоцком кафедральном соборе Святой Софии. Тем временем посланцы от гарнизона договорились о сдаче. Король предложил полочанам на выбор – кто пожелает, может поступить к нему на службу, а кто не захочет – может вернуться в Россию. Воеводы (поименно перечисленные в победной королевской реляции) были приведены к нему, отданы под надзор литовскому подскарбию Л. Войне, а по прошествии нескольких дней были отправлены в заключение в Вильно324. Здесь следы Матвея Ржевского теряются – о его дальнейшей судьбе ничего не известно. В конце 1579 г. он был еще жив, поскольку гонец от короля Речи Посполитой Богдан Проселок, прибывший к Ивану Грозному, доставил среди прочих бумаг также список взятых в плен русских воевод и начальных людей, заявив при этом, что король отпустил часть из них, в том числе и Матвея Ржевского, к Ивану, но они сами не захотели ехать в Россию325. Видимо, как следствие этого известия (представляется, что русские воеводы стали разменной монетой в политических интригах польского короля – во всяком случае, среди отпущенных им якобы русских военачальников, отказавшихся вернуться на родину, Б.В. Шеин и М.Ю. Лыков были убиты во время штурма Сокола, и кто может поручиться, что остальные воеводы, в том числе и Матвей Ржевский, действительно отказались вернуться к Ивану), в разрядных книгах появилась запись, отражающая эмоции, обуревавшие царя после получения им известия о падении Полоцка: «Тово же году (7087/79 г. – В. П.) июля в день пришол польской и литовской король Стефан Обатур к государеву городу х Полотцку со многими людьми, а с ним пришли литовские люди, и ляхи, и волынцы, угры, кияне, подоляне, немцы пруские, немцы свийские, и курлянские, и римские, и многих земель с королем были люди… И король стоял под Полоцким 4 недели и Полотеск взял изменою, потому что воеводы были в Полоцке глупы и худы: и как голов и сотников побили, и воеводы королю и город здали, а сами били челом королю в службу, з женами, и з детьми, и с людьми, и стрельцами»326.
Складывается впечатление, что Иван, пытаясь вызволить любыми путями из польско-литовского плена своих воевод327, полоцких начальных людей среди тех, кто заслуживал скорейшего освобождения из заточения, не рассматривал. Во всяком случае, в переписке Ивана Грозного с Баторием упоминаются взятые в плен под Кесью (Венденом) воеводы князья П. Хворостинин, М. Гвоздев и дьяк А. Клобуков (которых царь был готов обменять или выкупить за 1800 рублей), однако, по словам царя, Баторий отписал в ответ, что-де «под часом военъным не пригодится вязней выпускать». В итоге они, как и ряд других воевод (например, Ф. Шереметев, пытавшийся бежать из осажденного неприятелем Сокола, но попавший в руки поляков), вернулись домой, скорее всего, лишь после заключения мира328. Много позднее, уже после завершения войны, подписания мира и смерти самого Ивана Грозного его сын Федор Иоаннович с укоризной писал, обращаясь к Стефану, что он отпустил всех «полских и литовских людей, и угорских, и немецких» «даромъ безъ окупу и безъ отъмены». Польский же король, по словам Федора, «наших пленных людей луччих никого к намъ даромъ не отъпустил, а отпустилъ к намъ толко молодых детей боярскихъ и стрелцовъ, и пашенных мужиковъ немного, а за луччих полонениковъ, за прежних и за последних, поимал у насъ великие окупы, денгами взял пятдесятъ чотыри тисечи рублей, опрочъ того, которые въ розно окуплены на великие ж окупы»329. Может быть, среди этих выкупленных «великим окупом» пленных воевод и начальных людей был и Матвей Ржевский, но это лишь предположение. Так или иначе, больше никаких известий о стрелецком голове и воеводе ни в русских, ни в польских источниках пока не найдено. Вернулся ли старый и заслуженный воин домой или умер в литовском плену – об этом история умалчивает.
Очерк IIIВоин, дипломат, придворный, опричник: Иван Семенов сын Черемисинов
«Того же лета (7058–1549/50 г. – В. П.) учинил у себя царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии выборных стрелцов и с пищалей 3000 человек, а велел им жити в Воробьевской слободе»330. Так писал неизвестный русский книжник о создании стрелецкого войска, которое наряду с поместной конницей стало своего рода «визитной карточкой» московского войска, и среди командиров-голов, что встали во главе первых шести стрелецких «статей»331, он назвал Ивана Семенова сына Черемисинова. О нем и пойдет речь дальше.
Чем был обусловлен наш интерес к этой, казалось бы, незначительной исторической фигуре? На этот вопрос можно ответить по-разному. С одной стороны, И.С. Черемисинов, если его сравнивать со своими товарищами – первыми стрелецкими головами, выделяется на их фоне самой успешной, пожалуй, карьерой. И не случайно В.Б. Кобрин назвал его «весьма опытным воеводой и дипломатом»