Лонг уделял особое внимание чтению как последнему этапу в процессе коммуникации. Каким бы предвзятым ни было отношение Лонга к азиатам, он отметил огромное воздействие чтения вслух в преимущественно неграмотном обществе:
Среди азиатов принято читать другим, так что огромное количество людей, которые сами читать не умеют, слушают тех, кто владеет этим навыком. Чтецов (катхаков) часто нанимают пересказывать или петь какие-то произведения, и некоторые из них делают это весьма впечатляющим образом. Один такой чтец недавно по памяти рассказывал мне любые названные абзацы из «Рамаяны», «Рагхувамши» и «Махабхараты» в самой выразительной манере. Некоторые катхаки зарабатывают 500 рупий в месяц… Я знаю одного индуса, которого местный богатый баба годами нанимал, чтобы читать два часа в день сорока или пятидесяти женщинам в его доме. Эта практика существует в Бенгалии с незапамятных времен, ведь здесь чтение вслух очень популярно, как и в других восточных странах, а интонация, жесты и подобные приемы наполняют книгу большим смыслом, чем простое прочтение. Женщины иногда собираются вокруг одной, которая читает им. Предположив, что в среднем насчитывается десять слушателей и читателей каждой книги, мы получим, что эти 600 000 бенгальских книг [так Лонг оценивал общее количество экземпляров, отпечатанных в 1857 году] имели 2 000 000 слушателей и читателей [возможно, описка, имелось в виду 6 000 000][182].
Мелодрама
Доклад Лонга можно считать самым подробным обзором печати и торговли книгами в архивах ИГС, но у этой истории печальный конец. В 1861 году движимый симпатиями к райятам, эксплуатируемым британскими плантаторами, Лонг организовал издание английской версии «Ниль Дурпан», Nil Durpan, бенгальской мелодрамы о жестокости плантаторов, и был обвинен в клевете производителями индиго.
Обвинения в клевете служили основным методом ограничения свободы слова в Англии после отмены практики предварительной цензуры в 1659 году[183]. Но, несмотря на ряд печально известных обвинений (Даниэль Дефо в 1703 году и Генри Сэшеверел в 1710‐м), печать становилась все более и более откровенной. После больших волнений в 1760‐е годы, связанных с требованиями сторонников Уилкса обеспечить свободу печати и нежеланием присяжных вынести обвинительный приговор издателю скандальных писем «Юниуса» в 1770 году[184], иски о клевете перестали быть способом замять обсуждение политических или социальных вопросов. Акт о клевете 1792 года закрепил эту тенденцию, и к 1850 году многочисленные прецеденты сильно ограничили возможность обвинения в клевете как в уголовном преступлении. Для возбуждения дела следовало представить доказательства ущерба, нанесенного репутации конкретных особ, а начинать процесс против общих политических суждений или замечаний, оскорблявших некие размытые группы, больше не было возможности. В теории прецеденты в Англии определяли решения судов в Индии, но дела, рассматриваемые на субконтиненте, воспринимались в принципиально другом контексте, несмотря на умелое использование английских формальностей[185].
Слушание по делу Лонга в 1861 году превратилось в судебную драму, вызвавшую сильную реакцию в Бенгалии и эхом докатившуюся до самого сердца империи – Лондона. Хотя Калькутта, столица Британской Индии, почти не была затронута восстанием 1857 года, ее потряс Синий мятеж 1859–1860 годов, протестное движение крестьян из глубинки, которых притесняли плантаторы. Спекулируя на спросе на натуральный синий краситель, постепенно увеличивавшемся с 1780‐х годов, плантаторы вынудили райятов отказаться от полуфеодальной аграрной экономики, опиравшейся на разные зерновые культуры, и сложной системы аренды земли и посвятить себя выращиванию индиго. Британцы убеждали крестьян сажать краситель, давая в долг небольшие суммы, а потом обманывали во время скупки урожая, требовали вернуть деньги и отбирали землю или заставляли выращивать индиго в счет долга, передававшегося от отца к сыну, помещая крестьян в кабальную зависимость. Сталкиваясь с неподчинением, плантаторы отправляли костоломов избивать крестьян, жечь их посевы или упекать в тюрьмы, примыкающие к заводам, где из индиго делали краску. Синий мятеж, восстание с бойкотом выплаты ренты, вскрыл столь серьезные злоупотребления, что власти были вынуждены создать комиссию для их расследования. Ее доклад, вышедший в августе 1860 года, с негодованием осудил тиранию плантаторов и усилил протесты среди бенгальских интеллектуалов вроде Хариш Чандры Мукерджи, издателя журнала «Индусский патриот», Hindoo Patriot.
Рис. 5. Английский перевод «Ниль Дурпан», изданный без указания автора или переводчика
В отличие от отчета комиссии и журналистских статей, «Ниль Дурпан» обратила против плантаторов силу художественного слова – силу пьесы, которую можно было ставить в театрах Калькутты или декламировать как памфлет. В ней столь эффектно подчеркивалась жестокость системы торговли индиго, что пьесу стали называть «бенгальской „Хижиной дяди Тома“»[186]. Бенгальская версия появилась через пару месяцев после доклада комиссии по индиго, а английский перевод, напечатанный Лонгом и распространяемый при помощи У. С. Сетона-Карра, секретаря губернатора Бенгалии и бывшего председателя комиссии, вышел в 1861 году. Автор «Ниль Дурпан» Динобондху Митра был типичным представителем образованных индийцев, занимавших незначительные бюрократические должности, которых называли «бабу». Это слово часто приобретало уничижительный оттенок, так как предполагало раболепие и нелепое подражание английским манерам[187]. Митра написал пьесу, работая почтмейстером в Патне (Бихар), а печать организовал в Дакке. Хотя о его авторстве вскоре узнали, он смог беспрепятственно продолжить карьеру в Департаменте почты и телеграфа, пока не умер от диабета в 1873 году в возрасте сорока четырех лет.
Более того, ни британские власти, ни сами плантаторы не придавали большого значения бенгальской версии пьесы. Гнев вызвал именно английский перевод, который, как утверждали плантаторы, был клеветой на них всех. Особенно они негодовали по поводу того, что некоторые экземпляры передавались по почте под официальной маркой Сетона-Карра, а другие в конце концов достигли Англии, где могли стать оружием в руках настроенных на реформы «заднескамеечников» и чиновников из Министерства по делам Индии. Таким образом, случай с «Ниль Дурпан» оказался чреват конфликтом внутри британского сообщества в Бенгалии, разделив его на плантаторов и их сторонников с одной стороны и юристов и реформистов, объединившихся с бенгальскими интеллектуалами, с другой.
Теперь, полтора века спустя, этот английский текст выглядит обычной мелодрамой. В ней сталкиваются злодейство и добродетель, первое в лице двух алчных плантаторов, вторая в образе благородных крестьян. Заминдар, глава семьи традиционных взглядов, вместе с двумя настроенными на реформы сыновьями пытается защитить родную деревню от развращенных и жадных сахибов, которые не остановятся ни перед чем, будь то пытки, убийство, изнасилование, подкуп судий или поджог домов и посевов. Бенгальцы, работающие на плантаторов (ростовщик, землемер, сводница и тюремщик), представляют собой силы, угрожающие единству сообщества. Жители деревни, сплоченные перед лицом общего врага, сопротивляются этим силам: они объединяются вокруг заминдара – воплощенной щедрости, хотя он сам тоже собирает земельную подать и дает деньги в долг. Один из крестьян, бедный, но храбрый Торап, намекает на частичную приемлемость насилия. Он сбегает из камеры на фабрике как раз вовремя, чтобы спасти беременную женщину от изнасилования мистером Роугом (Rogue), особенно неприятным плантатором. Пока женщина спасается бегством, Торап избивает Роуга и отрезает ему нос, но не желает заходить дальше, потому что понимает, что в конечном итоге крестьяне должны добиваться правосудия от британской юридической системы. Сыновья заминдара соглашаются с этой мыслью и обращаются с делом крестьян через голову местного судьи, находящегося в сговоре с плантаторами, к честному британцу из верховного суда. Однако, до того как их жалобу успевают рассмотреть, трагические удары падают один за другим, оставляя сцену усеянной трупами. Когда опускается занавес, единственный выживший после бойни восклицает: «Семья Басу из Саропура была уничтожена Индиго, врагом чести. О, как ужасны орудия Индиго!»[188]
Заметим, индиго, а не злобные иноземцы, не установленный ими в Индии проклятый режим, не разобщенность внутри традиционного общества, не его бессилие противостоять чужеземному господству – только растение и несколько плантаторов, выращивающих его. Далекая от подстрекательства к революции, пьеса «Ниль Дурпан» выражает веру в изначальную справедливость британского режима. Хорошие сахибы, рано или поздно, исправят преступления плохих сахибов – так говорит пьеса, доказывая это цитатой из Комиссии по индиго. В предисловии к тексту Митра заверяет индийцев, что они могут доверять мудрым решениям лорда Кэннинга, вице-короля Индии, Дж.П. Гранта, губернатора Бенгалии, Индийской гражданской службы и прежде всего «добрейшей королевы Виктории, матери народа»[189]. Лонг выражает такие же чувства в предисловии к английскому изданию. Эта работа публикуется, объяснял он, чтобы европейцы могли понять, как местные крестьяне воспринимают систему производства индиго. Может, это и не великая литература, но она выражает чувства «туземцев» в их любимой форме – народной драме, заимствованной из санскритской классики, чтобы выразить мнение о текущих общественных проблемах. Таким образом, опубликовав «Ниль Дурпан», Лонг представил англоязычному читателю идеальный образец местной литературы, которую он изучал для доклада Индийской гражданской службе.