Но не так восприняли пьесу плантаторы. Они подали в суд. Разбирательство привлекло столько внимания, что, согласно источникам, рассмотрение обычных дел в Калькутте остановилось на время проведения слушаний, продлившихся с 19 по 24 июля 1861 года[190]. Двое адвокатов обвинения и двое адвокатов защиты представляли изощренные аргументы присяжным, набранным из живущих в Индии британцев. Обвинители заявляли, что верны принципу свободы печати, и соглашались с тем, что социальная сатира должна быть признана приемлемым способом обличения общественных проблем, но «Ниль Дурпан» бросает тень на всех плантаторов. Что еще хуже, она противопоставляет «одну расу другой, туземное западному»[191]. Таким образом, пьеса ставила под угрозу всех европейцев в Индии, так как «последние восстания показали, насколько шатко наше положение»[192]. Главный адвокат защиты отвечал, что двое злодеев из пьесы не могут считаться изображением всех плантаторов в целом и что в любом случае закон о клевете касается только отдельных лиц, но не распространяется на нелицеприятное изображение группы лиц, например плантаторов, не имеющей конкретного воплощения. Осудить «Ниль Дурпан» – все равно что объявить вне закона всю сатирическую и критическую литературу, например произведения Мольера, «Оливера Твиста» и «Хижину дяди Тома». Никто же не считает Диккенса клеветником.
Когда судья обращался к присяжным, он снова и снова возвращался к теме свободы печати. Он призывал их как англичан вспомнить историю своей страны, в первую очередь, право каждого озвучивать свое мнение по любому общественному вопросу и даже критиковать людей, облеченных властью. Судья объявил о своей непреложной верности «свободе печати и свободе дискуссии»[193]. Никогда он не позволит суду создать прецедент, который может свести на нет этот великий конституционный принцип. Но перед присяжными стоял прямой вопрос: хотел Лонг исправить несправедливость общества или унизить плантаторов как класс?
Присяжные решили, что Лонг виновен в клевете. Судья приговорил его к штрафу в 1000 рупий (которые за него внесли местные покровители) и месяцу тюрьмы. Вынеся приговор, он поздравил себя и присяжных с «вердиктом, который, как мне приятно сознавать, опирается на конституционные законы и, таким образом, не может быть использован против свободы печати»[194].
Надзор
Случай с «Ниль Дурпан» стал самым громким событием из тех, на примере которых видно, как в Британской Индии XIX века цензура сочеталась с настойчивым отрицанием ее наличия. Были и другие, некоторые из которых касались не книг, а газет и сочинений скорее порнографических, чем клеветнических, но в целом британские власти не уделяли большого внимания местной литературе до Восстания сипаев в 1857 году. После этого, как показывает дело Лонга, они не отказались от своей приверженности либеральным идеям и не стали прибегать к откровенным репрессиям. Вместо этого они выстроили систему, которая соответствует концепции контроля Мишеля Фуко – «надзору», предполагающему возможность «наказания»[195].
К 1857 году завершилась фаза грубого империализма[196]. Грабежи Клайва, жадность Уэлсли, агрессия Оклэнда, жестокость Нейпира и сомнительная дипломатия Далхузи объединили почти весь субконтинент под властью Британии. На поздней стадии империализма британцы старались увеличить свое могущество за счет знаний. Они уже достигли немалых успехов в индийских языках – как в классических: санскрите, фарси, арабском, – так и во множестве многих местных. Командующие округов давно гордились «знанием страны», но два года беспорядочного обучения в колледже Хейлибери в Англии и пара месяцев в Калькутте не делали их азиатами. Самые догадливые нанимали местных информаторов: аскетов, цирюльников, лесников, базарных торговцев, повитух, астрологов, стражников и паломников – всех выходцев из харкаров и касидов, гонцов и шпионов, которые создали в империи Моголов огромную информационную систему, в чем-то напоминающую сеть осведомителей и агентов полиции во Франции XVIII века[197]. Но большинство британских чиновников не успевали даже начать изучать вверенный им район, как их переводили в другой. Восстание было для них абсолютной неожиданностью.
Хотя на большей части субконтинента местные солдаты остались верны властям, сипаи в самом центре Британской Индии, вдоль Ганга от Дели до Калькутты, показали, что им нельзя доверять и что их на самом деле никто не понимал, а это было еще страшнее. Кто бы мог подумать, что знакомство с новой винтовкой Энфилда с капсюльным замком окажется искрой, с которой начнется пожар?[198] По свидетельствам очевидцев (основанным на слухах, которые играли не менее важную роль, чем реальные события), чтобы зарядить такое оружие, солдаты должны были откусить конец патрона, что было немыслимо, ведь патроны запечатывали свиным салом и коровьим жиром. И для мусульман, и для индуистов это было святотатством. Сипаи подумали, что сахибы хотят подвергнуть их тело осквернению, чтобы они утратили кастовую принадлежность и приняли христианство. Пока их офицеры говорили о модернизации военного дела, солдаты подозревали заговор миссионеров. И их опасения подтвердил Акт о призыве 1856 года, несший с собой угрозу пересылки через Бенгальский залив в Бирму, где сипаи должны были сражаться на войнах белого человека. Отправившись через «темные воды» на чужую территорию, сипаи из высшей касты навсегда осквернили бы себя и оказались бы особенно уязвимы для христианской проповеди. Из них четыре тысячи происходили из богатого региона Ауд, захваченного британцами в том же году, несмотря на священные соглашения. Но что британцы понимали в священном? В ходе либеральных реформ они запретили сати (ритуальное самосожжение вдовы на похоронном костре мужа) и позволили вдовам вторично выходить замуж, что было еще одной пощечиной местным обычаям в 1856 году, году святотатства.
Когда британцы стали оценивать урон, причиненный восстанием, они начали осознавать, какой культурный разрыв пролегал между ними и индусами. Многие из них вернулись в мир, ограниченный административными зданиями и клубом, где их расизм подкреплялся слухами о черных мужчинах, подстерегавших женщин и детей и бросавших их трупы в колодцы. Странные истории рассказывали о факирах и муллах, которые вроде бы подготовили восстание, передавая красноватые чапати (местные лепешки) солдатам или, в более новой версии, обмазывая деревья коровьим навозом. Все указывало на то, что индусы и их завоеватели жили в разных понятийных мирах. Но, чтобы удержать власть, Британии надо было понять обитателей страны, а не просто сломить их[199].
После упразднения Ост-Индской компании в 1858 году британское управление стала осуществлять администрация, опирающаяся на современный способ сбора информации, то есть бесконечный поток бумаг. ИГС, сотрудники которой с 1853 года набирались по конкурсу, делала доклады обо всем, что происходило под небом Индии. «Каталоги» и «отчеты» выходили из-под правительственных печатных прессов, заполняя официальные каналы информации данными о сборе урожая, границах деревень, флоре и фауне и народных обычаях. Абсолютно все было зафиксировано, отмечено на карте, классифицировано и подсчитано, включая людей, которые были учтены во время первой индийской переписи 1872 года и аккуратно разделены на касты и джати и дюжину других категорий, определяемых колонками бланка. Каталоги книг были частью этого стремления каталогизировать все. В них помещался полный перечень индийской литературы в понимании имперских властей[200].
Актом о печати и регистрации книг 1867 года генерал-губернатор обязал Индийскую гражданскую службу вести учет всех книг во всех провинциях Британской Индии. Слово «каталоги» может сбивать с толку: на самом деле, эти записи составлялись четыре раза в год провинциальными библиотекарями из докладов местных чиновников. Издатели должны были предоставлять властям по три копии каждой выпущенной ими книги, получая за них оплату по рыночной цене. Кроме того, они должны были давать сведения по ряду пунктов, которые были указаны в столбцах бланков «каталогов»: название произведения, имя автора, тема, место издания, имена типографа и издателя, дата издания, количество страниц, размер, формат, тираж, цена и была ли книга напечатана или отлитографирована (литография стала существенным стимулом для издания многих местных сочинений). Заплатив две рупии, издатель получал права на книгу, но, если он решал ее не регистрировать, она считалась нелегальной, что грозило ему штрафом до 5000 рупий и/или двумя годами тюрьмы[201].
Акт 1867 года был принят отчасти по побуждению библиотекарей и способствовал росту книгохранилищ, но полученные каталоги не были доступны публике, несмотря на их невинное название. Они тайно передавались внутри ИГС – первостепенные вопросы полагалось засекречивать. Каталоги предоставляли представителям британского правительства постоянно обновлявшийся перечень всего, что появлялось в печати на территории субконтинента, по крайней мере всего, что типографы и издатели подавали на регистрацию. Списки с 1868 по 1905 год включают более 200 000 названий, в несколько раз превышая число всех книг, изданных во Франции в эпоху Просвещения. Каталоги из одной только Бенгалии за это время представляют собой пятнадцать огромных томов по 500 и больше страниц, испещренных мелким шрифтом. Их масштаб поражает: более миллиона слов, тщательно внесенных в пятнадцать столбцов (их печатали таким образом, чтобы в ИГС можно было распространить множество копий). В каталогах легко увидеть, как в ИГС смотрели на местных уроженцев и каким был на пике империализма дискурс колониальной власти о литературе.