. Должны ли мы считать эту преемственность в каталогах свидетельством взаимного приспособления, англицизации или обращенного против себя самих ориентализма? Сложно сказать, учитывая недостаток информации о самих библиотекарях. Но одна характеристика явно выделяется: их виртуозное обращение с языками. Харинатх Де, кандидат на пост императорского библиотекаря в Калькутте в 1906 году, в совершенстве изучил латынь, греческий, немецкий, французский, английский, итальянский, испанский, санскрит, пали, арабский, фарси, урду, хинди, бенгальский, орийя, маратхи и гуджарати, а также неплохо освоил провансальский, португальский, румынский, голландский, датский, древнеанглийский, древневерхненемецкий и средневерхненемецкий и кое-что знал из иврита, турецкого и китайского. Должность он получил[209].
Рис. 6. Первые страницы ежеквартального каталога, выпущенного округом Бенгалия. «Примечания» в шестнадцатом столбце продолжаются через страницу и могут считаться актуальным комментарием к туземной литературе, данным представителями британского правительства. Каталоги не предназначались для использования читателями в Бенгальской библиотеке. Они распространялись в Индийской гражданской службе как засекреченные материалы и могли использоваться в случае обвинения издателя или автора в подстрекательстве к мятежу
Какие тенденции характеризуют тридцать лет этих постоянных комментариев, посвященных ежедневной продаже книг? В первую очередь этнографическое замешательство. Для британских библиотекарей 1870‐х годов бенгальская литература представляла собой странное сочетание бессвязных элементов. Например, «Чернила мудрости», Gyananjan: «Разнообразные стихотворения о времени, надежде, богачах, перепелках и кокосах»[210]. Непонимание было взаимным, так как в примечаниях из шестнадцатого столбца иногда передается индийское отношение к британцам. Популярный бенгальский сборник советов и полезных сведений включал маленькие эссе на следующие темы, согласно описанию Уильяма Лоулера: «труд, сон, здоровье, рыба, соль, индиго и свинья, представленная как нечистое животное, мясо которого едят только самые низкие люди – полотеры, домы, мехтары, а еще англичане»[211]. Ни одно произведение местной литературы не сохраняло этнографической чистоты, не затронутой присутствием империи. Индийцы и британцы начали формировать облик колонии больше чем за век до того, как каталоги стали фиксировать британское понимание индийского понимания их привычного мира.
Тем не менее требовались существенные усилия этнографов, чтобы британцы смогли извлечь что-то полезное из местной литературы. Они часто натыкались на тексты, смысл которых был абсолютно непонятен. Например, книга «Волны медитации», Chinta Lahari, была так описана Джоном Робинсоном в 1878 году: «Неясный и бессмысленный текст. Несколько поэтических строчек, несколько песен и ряд диалогов, все ни о чем. Непонятно, зачем автор взял на себя труд писать весь этот бред»[212]. В поздних каталогах примечания приобретают менее тенденциозный характер, что, несомненно, можно считать результатом деятельности индийских библиотекарей, которые пытались стать посредниками, занимаясь переводом и объясняя различия между культурами. Но и ранние каталоги не только осуждают местные обычаи. Они описывают деревенскую медицину, магию, домашнюю жизнь, религиозные обряды и даже многоженство в довольно открытой манере, хотя и содержат немало ремарок об индийском «идолопоклонничестве», чтобы читатель не забыл, на чьей стороне истина[213]. Когда речь заходила о сверхъестественном, британцы предпочитали добрые силы вроде Сатья Пира, которому приносили в жертву молоко и цветы мусульмане в восточной Бенгалии, а не Кали, ужасную индуистскую богиню разрушения, ублажаемую закланием коз[214]. Британцам нравились мистические и поэтические аспекты индуизма. Изучив классические священные тексты, они поражались глубине «Вед» и торжественности «Рамаяны», хотя и жаловались на непреодолимые неясности. Когда они говорили о поэзии, складывалось впечатление, что речь идет об английском романтизме. Например, о «плаче любящего вдовца» из «Одинокого жилища», Nibhrita Nivas Kavya: «Весьма поэтично описание земли и растений, созерцаемых духом героини, прекрасным и целомудренным, на его пути к небесам среди божественных нимф. Можно заметить существенное сходство между ним и некоторыми фрагментами из „Королевы Мэб“ Шелли»[215].
Но народная бенгальская литература, напротив, не заслуживала в каталогах ничего, кроме осуждения. Библиотекари отмахивались от нее как от дешевки, «бульварной литературы», распространяемой книгоношами среди бедняков Калькутты и необразованных селян в мофассиле (сельской местности). В ней говорилось о городских ужасах вроде бедности, убийств, расследований и проституток или о деревенских бреднях – феях, магии, приключениях, астрологии. Судя по примечаниям, эти истории напоминали грошовые романы и баллады Европы того времени. Но их сентиментальные романтические истории заимствовались из индуистской мифологии, а календари сочетали астрологические советы с мантрами, которые следовало читать, прокалывая уши или впервые давая ребенку рис[216]. Были широко распространены песенники, где традиционные непристойности перемешивались с откликами на последние событиям. А самое главное, благодаря печатным версиям народных пьес, обычно маленьким буклетам, но иногда и томам из нескольких сотен страниц, пикантные яства калькуттских театров расходились по всей провинции. Всю эту печатную продукцию читали вслух в мастерских, на рынках, на женской половине дома. Как заметил Лонг, такие чтения были спектаклями, иногда разыгрываемыми профессионалами, которые пели или играли текст, давая ему воплощение перед большой аудиторией.
Составители каталогов не тратили место на подробные комментарии к таким столь незначительным сочинениям, но пересказывали их содержание так, чтобы сообщить британским читателям о восточной экзотике. Например, о «Цвете всех знаний», Sarbbagyan Gyanmanjari: «Астрология или народные гадания, включая Хануман Чарита, Как Чарита (предзнаменования в карканье ворон) и Спандан Чарита (по спазмам, движению глаз, вен или нервов)»[217]. Шестнадцатый столбец содержит множество деталей таких пьес, как «Дочь гребня Золотой горы», Rajatgiri Nandini Natak:
Сын Джоубанашьи, раджи Пингала, влюбился в Кхьянапрабху, дочь короля Раджатгири, фею, и женился на ней, но астролог, враг принца, с помощью интриг сумел добиться изгнания героини. Однако в конце концов ее отыскали, они воссоединились с мужем, а злой астролог получил заслуженное наказание и был убит[218].
При таком прямом пересказе создается ощущение, что индийцы, словно дети, забавлялись сказками. В случае с драмой, основанной на религиозной литературе, примечания звучат менее пренебрежительно. «Сюжет заимствован из „Рамаяны“ и был много раз изложен достаточно подробно в предыдущих каталогах», – отмечает Уильям Лоулер в 1879 году. «Местные жители имеют великое пристрастие к подобным пьесам, основанным на „Рамаяне“, и всегда исполняют их с большим воодушевлением»[219]. Однако к 1900 году религиозные мотивы в литературе начинают сходить на нет, уступая место западному влиянию, например, сентиментальным мелодрамам о безответной любви и ужасах пьянства[220]. Детективные истории, публикуемые в рекламных буклетах масла для волос, превращали Калькутту в своеобразную копию доков Лондона, только без тумана и холода[221]. Составителей каталогов все это сильно беспокоило, как знак новой плебейской культуры, оскверняющей достойную древнюю цивилизацию. Типичное примечание описывает народную драму 1900 года как «низкопробный фарс… Это вульгарное произведение, не заслуживающее дальнейшего упоминания»[222].
В шестнадцатом столбце можно встретить уважительные оценки серьезной бенгальской литературы. Рабиндранат Тагор получал одобрительные отзывы задолго до того, как в 1913 году стал лауреатом Нобелевской премии[223]. Каталог 1881 года восхваляет «Сварналату» как «возможно, единственный роман (в отличие от приключенческих историй и поэм), написанный на бенгальском»[224]. Каталоги отмечают влияние брахмоизма (бенгальского религиозного движения по реформированию традиционного индуизма)[225], распространение литературных журналов[226] и появление нескольких сборников поэзии, «вдохновленных искренними чувствами и любованием красотой природы»[227]. Выделяются некоторые авторы вроде Ишвара Чандры Видьясагара[228], но нет никаких упоминаний Бенгальского Возрождения (термин не входил в обиход до 1930‐х годов). Создававшиеся лицами, далекими от осознания общего подъема в современной литературе, каталоги оставляют впечатление, что лишь несколько неплохих книг поднимаются над уровнем все шире распространявшейся вульгарности.
Главным качеством, внушавшим уважение составителям каталогов, была филологическая состоятельность. Получив двойную дозу классического образования – санскрит и фарси вдобавок к латыни и греческому, библиотекари с ходу осуждали неточные переводы и несовершенный слог. Самые высокие оценки они приберегали для трактатов вроде «Истины языка»,