, например, не могут означать «тьму», «потому что у них есть ноги и они изображены топчущими райские цветы». Споры о смысле текста все продолжались, пока судья не объявил перерыв и не предложил свою версию прочтения, строчку за строчкой, пока не дошел до последних слов: призыв к мятежу. На суде обсуждалось все, чего можно ожидать от современного занятия по изучению поэзии – филология, семантические поля, значения метафор, идеологический контекст, реакция читателя и сообщества, от которых исходят интерпретации.
Похожие дискуссии повторялись от процесса к процессу, ведь власти начали видеть призыв к восстанию в публикациях любого рода – жизнеописаниях, политических памфлетах, религиозных трактатах, пьесах и песенниках. То, что до 1905 года казалось невинным началом развития современной литературы, в 1910‐м осуждалось как революционная агитация. Литература стала вызывать опасения, потому что больше не была достоянием интеллектуалов – она распространялась среди народа, разнося с собой недовольство, а недовольство вело к восстанию. Учитывая, как бедны и необразованны были индийские крестьяне, такой вывод кажется сильным преувеличением. Но государственные службы относились к нему со всей серьезностью:
Провоцирующие заявления <…> охотно читаются и безоговорочно принимаются на веру на базарах и в деревнях… От первых доверчивых читателей сведения передаются необразованному населению, чья подверженность самым странным слухам давно известна, и по мере передачи становятся все менее конкретными и все более агрессивными… Приходит дак [почта] с Sandhya, Charu Mihir или другими популярными на местах газетами, и некоторые из деревенских вожаков читают выдержки оттуда вслух собранию из бхадралогов и других лиц под сенью ветвей стоящего поблизости дерева. Даже проходящий мимо землепашец откладывает плуг и присоединяется к слушателям. Они внимают отравленным речам, а потом расходятся по своим делам, пересказывая то, что узнали, с бог знает какими преувеличениями и неточностями[280].
Разумеется, газеты, как видно из этого рапорта окружного полицейского, казались особенно опасными, потому что соединяли идеологию с последними новостями. Но книги и памфлеты, особенно собрания песен и пьес, могли куда эффективнее проникать в среду неграмотных, потому что предполагали устное исполнение, часто сочетавшееся с музыкой, пантомимой и актерской игрой. Рассмотрим два последних примера судебных разбирательств.
Странствующие музыканты
11 декабря 1907 года Р. П. Хорсбруг, окружной судья в Амраоти, в центральных провинциях, приговорил Свами Шиванада Гуру Йоганада, так же известного как Ганеша Ядео Дешмукх, к ссылке на семь лет за распространение и декламацию крамольного песенника «Путь к самоуправлению», Swarajya Sapan[281]. Дешмукх написал песни, издал их и разносил по округе, распевая по дороге. Чтобы увеличить продажи, по заявлению судьи, он изменил имя и одевался как нищенствующий аскет, что было удачной торговой стратегией, так как трогало «сердца неграмотного большинства в каждом городке или деревне, через которые он проходил». «Музыкой и рифмой» фальшивый свами возбуждал чувства «легковерных поселян, которые готовы были внимать любому слову из уст саньяси (брахмана-аскета)». Судья счел это «весьма серьезным преступлением», таким призывом к мятежу, который должен быть наказан смертью:
Сейчас напряженное время, когда общество в целом осознало, что бунтарские настроения в Индии – это уже не невнятные ругательства, которые мимо ушей у большинства людей, не причиняя никакого вреда, как четверть века назад. Образование и внутренние связи развились настолько сильно, а рассерженная пресса работала так долго, что злословие в адрес правительства <…> стало политической угрозой, которую уголовные суды должны контролировать и, если это возможно, выкорчевывать силой строгого правосудия.
В качестве примера коварства Свами Шиванады судья привел следующий отрывок из одной его песни:
О, бог с головой слона и изогнутым ртом. Вложи своим нежным хоботом в руки ариям знамя преданности их стране.
Не похоже на «Боже, храни короля», но что это значит? Озадаченный Морли, когда ему сообщили об этом деле, телеграфировал с вопросом, действительно ли эти строки заслуживают семилетней ссылки в Малаю. Ему ответили, что бог со слоновьей головой, Ганеша, был особенно почитаем приверженцами воинственного индуистского культа, который поддерживал Тилак. Более того, адвокат обвинения обнаружил более ясные доказательства неповиновения: была конфискована другая песня, «Всем ясно, что Морли – горькая карела» (карела – это момордика харанация, лиана с горькими плодами). Но и в других использовались сильные, хотя не очень понятные образы.
О, бессильный! Что же лук и стрелы? Опустошив их карманы, заставь их почувствовать резь в животе. Покажи англичанам свой непоколебимый характер. Из-за их притеснений и тирании у нас не хватает еды и нет бесплатной воды. Оскорбления и проклятья, в конце концов, бесполезны. Эти самовлюбленные (англичане) едят сливочное масло с черепов погибших братьев. Никто не слышит наших жалоб. (То, что они) коварны, изворотливы и хитры сверх меры, известно всему миру. Держись подальше или спаси (от них). Играя в побару, кидай кубики парой, чтобы им хватило собственной силы и (чтобы) эти (англичане) обратились в бегство. Правительство пребудет в благоговейном ужасе. Ни один язык не способен описать притеснения и несчастья. Не осталось даже корма для скота.
Текст определенно бросал вызов способности суда раскрыть его смысл. С помощью официального переводчика судья составил критическую интерпретацию. В возмущенных словах насчет бедности и притеснений упоминалось недавнее увеличение цены на орошение. Череп с маслом отсылал к индуистскому обычаю класть масло на голову трупа, чтобы ускорить кремацию. А побара представляла собой игру в кости, которая вызывала мысли о некоем союзе вроде комбинации в результате самого удачного броска (по шестерке на двух кубиках и единица на третьем), что в маратхском оригинале еще и звучало намеком на бегство и на формирование альянса.
Все это делает стихотворение оскорбительной игрой словами, но отнюдь не прямым призывом к бунту. Конечно, заявлял адвокат свами, перевод ошибочен. Носитель языка понял бы, что отрывок о поедании масла относится к братьям автора, а не к англичанам, а игра в кости – лишь витиеватая метафора. Упоминание Эдуарда VII далее в тексте было полностью уважительным, что любой мог понять, взглянув на то, с каким существительным был согласован глагол. Вся песня в целом выражала игривое, а не мятежное настроение, просто ее следовало воспринимать с точки зрения местного уроженца, владеющего языком оригинала. Но судья отверг эти доводы. Он не принял следующее мнение защиты о переводе как таковом и этой песни в частности: «Такой перевод не только нарушает правила грамматики, но и разрушает связность фрагмента, а также, в некотором смысле, всего, что идет до и после него». В конце концов, разумеется, выиграло обвинение, и свами отправился в тюрьму.
В последнем случае рассматривалось дело Мукунды Лала Даса, лидера труппы ятров, или бродячих артистов, которые на лодке путешествовали по дельте Ганга, устраивая представления для крестьян. Их самым популярным спектаклем в 1908 году была Matri Puja, драма, основанная на рассказе из пуран о борьбе даийтий (демонов) с дэвами (богами). После ряда успешных представлений в Калькутте пьеса была напечатана и зарегистрирована в бенгальском каталоге. Но в 1908 году она была запрещена после того, как составитель каталога в суде рассказал, что это «бунтарская аллегория», оскорбляющая самых влиятельных людей в Британской Индии[282]. Когда Мукунда ставил ее в сельской местности, он вставлял импровизированные реплики, высмеивавшие местное начальство и даже самого императора Георга V. Он добавлял музыку, пантомиму и песни и сочинил собственный песенник, который вышел несколькими тиражами и широко распространялся вместе с другими книгами того же рода. «Матри Пуджа» проникала в самые разные культурные слои – от санскритских текстов до современных книг, от калькуттского театра до деревенского фарса. И когда Мукунда понес ее в массы, ИГС увидела в ней призыв к мятежу. Окружные офицеры старались остановить его разъездной театр множество раз, но актеру удавалось ускользать от них в течение девяти месяцев, пока после 168‐го удачного исполнения его наконец не арестовали и не предали суду.
Состоялись два слушания у одного и того же судьи, В. Доусона, в Барисале в феврале 1909 года. На первом рассматривался песенник, а на втором – разъезды ятров. И то и другое было связано с другими делами и общим расследованием ИГС касательно националистического движения. В самом центре находилась «Песня о белой крысе», популярнейший «хит» из репертуара Мукунды, который так был передан официальным переводчиком суда:
Бабу, поймешь ли ты свою участь, когда умрешь? Белого демона вижу над тобой (буквально, на твоих плечах), он полностью разрушает тебя. Раньше ты ел с золотых тарелок, а теперь доволен и стальными. Ты стал предпочитать помаду местному розовому маслу, и поэтому тебя называют «скотиной», «дураком» и «болваном» (буквально, охотно ли называют тебя скотиной и т. д.). Твои амбары были полны риса, но белая крыса уничтожила его. Бабу, сними очки и посмотри вокруг себя. Знаешь ли ты, Помощник-Бабу, что голова твоя лежит под ногами ферингисов, что они унизили твою касту и честь и обманом забрали твои богатства?[283]
Адвокат защиты настаивал на том, что последнюю строку следует переводить как: «Уважение и награды сейчас достаются только торговцам, так иди в торговлю». Он основывал это мнение на местоимении «они», которое в этой форме не могло относиться к ферингисам (иностранцам) из‐за сложностей бенгальского синтаксиса, в особенности употребления «седьмого падежа вместо номинатива». Вскоре суд увяз в обсуждении словарей, проблем грамматики, санскритских корней и сравнении литературного и прямого перевода. Но судья в итоге положил этому конец, огласив приговор: Мукунда был признан виновным в подстрекательстве к мятежу и отправился в тюрьму.