мела) проповедовали паломникам, во время демонстраций повязывали ракхи (красную нить) на руки людей как символ крови, которую придется пролить за независимость. Представители института убеждали брахманов отказывать в религиозных церемониях местным сановникам, сотрудничающим с британскими властями, и, кроме того, пытались навязать участие в свадеши, убеждая цирюльников, прачек и даже проституток отказывать в обслуживании тем, кто не поддерживал бойкот. И все это сопровождалось националистическими песнями, в особенности написанными Мукундой[290].
Рапорты об этой деятельности, составленные встревоженными окружными офицерами, не стоит понимать буквально. Они не доказывают, что в Индии назревал взрыв, а просто объясняют контекст выступлений Мукунды и то, какое место его песни занимали в культурной среде. Сами песни исходили непосредственно из института Браджа Мохан, давшего Мукунде пристанище. Один из учителей, Бхабараджан Мазумдар, включил «Песню о белой крысе» наряду с некоторыми другими в песенник Deser Gan, который издал в Барисале. Вышло три издания, последнее – тиражом в 1000 экземпляров, и ученики разносили эти книги по домам вместе с националистическими памфлетами, которые тоже печатал Мазумдар. Полиция отследила эти публикации, и учитель был приговорен к восемнадцати месяцам тюрьмы во время слушания, на котором привычно велись споры о языке и пуранической мифологии[291]. Маукаунда выпустил свой песенник Matri Puja Gan в то же время и у того же типографа. В нем было пятьдесят три песни, многие из которых, как и «Песня о белой крысе», были взяты из либретто, написанного для ятры на основе пьесы Гангули. Обвинитель сделал песенник основным предметом рассмотрения на первом из двух слушаний по делу Мукунды о подстрекательстве к мятежу. Он заказал перевод всех пятидесяти трех песен и сосредоточился на четырех из них, стараясь доказать посредством текстуального анализа, что обвиняемый побуждал людей к бунту, публикуя революционные стихи. После подробного обсуждения дайтьев и дэвов судья вынес неизбежный вердикт: виновен согласно разделу 124А. Он приговорил Мукунду к году тюрьмы и к этому сроку добавил еще два года после второго слушания, касавшегося разъездных исполнений ятры.
Мукунда получил срок вдвое больше за пение, чем за публикацию текстов песен, что свидетельствует о важности устной передачи информации в обществе с низким процентом грамотного населения. Но процесс коммуникации требовал большего, чем простое переложение печатного текста для устной передачи: зрители Мукунды воспринимали культуру как представление. Чтобы его послание было услышано, нужно было исполнить его и украсить дополняющими текст драмы жестами и песнями. Так ятры, которые он создавал, разносили весть о бойкоте, свадеши, куда дальше, чем могла печать. Эффективность этого метода признал судья, объявляя приговор Мукунде: «Не может быть никаких сомнений, что вред, причиненный обвиняемым, когда он приходил в отдаленные деревни со своей мерзкой пропагандой, бесконечно превышает ущерб, нанесенный публикацией его книги». Нужно уточнить, что, хотя ятры были особенностью Бенгалии, народный театр по всей Индии был такой же угрозой для властей. На другом конце субконтинента секретарь правительства Бомбея предупреждал правительство Индии:
Сильно возросло число пьес мятежного духа, исполняемых перед большими группами зрителей во всех крупных центрах скопления населения… Воздействие этих пьес еще более пагубное, чем воздействие бунтарской печати, так как они доходят до людей, не читающих газеты, а чувства легче возбудить тем, что разыгрывают на сцене, чем тем, что можно лишь прочитать[292].
И все же мир печати обладал властью, так как мог быть основой для других форм коммуникации. Возьмем историю «Песни о белой крысе»: она распространилась среди населения благодаря спектаклям и песенникам и передавала послание, в котором литература на санскрите сочеталась с текущей политической повесткой. Столкнувшись с такой сложной культурой, ИГС чувствовала угрозу, а суды пребывали в замешательстве. Но британцы обладали монополией на власть: они могли заполучить нужного человека и отправить его под суд.
Основное противоречие
Чем же в конечном счете занимались суды Британской Индии? Конечно, цензурой, потому что британцы использовали эти разбирательства как способ сдерживания и подавления. Но они могли бы бросать типографов и авторов в тюрьмы, не проводя сложных юридических ритуалов. Вместо этого они старались доказать вину подсудимых, то есть продемонстрировать справедливость своей власти местным уроженцам и, в первую очередь, самим себе. Если бы британское правление потеряло связь с властью законов, его бы стали воспринимать как господство грубой силы. Если судьи не отстаивали бы свободу печати, их сочли бы орудиями тирании. И все же нельзя было позволить индийцам ту же степень свободы слова, какой пользовались англичане в метрополии. Так что суды трактовали «чувство враждебности» как «недовольство», а «недовольство» как «призывы к мятежу», легко переходя от одного термина к другому, когда в этом возникала нужда. Не имело значения, что иногда индийцы побеждают в этой игре, потому что у британцев оставалось абсолютное решение – сила. Они не притесняли и не бросали людей в тюрьмы в больших количествах. В основном власти оставались верны формулам, держались за здравый смысл и старались обойти противоречия. Но сам либеральный империализм был источником таких противоречий, и служащие Британской Индии прибегали ко все более сложным церемониям, чтобы не замечать этого.
Часть IIIКоммунистическая Восточная Германия: планирование и наказание
Клара-Цеткин-штрассе, дом 90, Восточный Берлин, 8 июля 1990 года, семь месяцев после падения Берлинской стены, четыре месяца до объединения Германии. Вход слева, мимо поста вахтера, два лестничных пролета вверх, вперед по полутемному коридору, дверь без номера, за ней – отдел художественной литературы ГДР. Я оказался в сосредоточии власти над литературой Германской Демократической Республики – кабинете цензоров. Я едва мог поверить в случившееся. После долгих лет изучения цензуры в далеких странах и прошедших эпохах я должен был встретиться с двумя живыми цензорами, которые согласились поговорить со мной.
Местные информанты
Разговор начали осторожно. Ханс-Юрген Везенер и Кристина Хорн никогда не встречали американца. Еще несколько недель назад они никогда не были в Западном Берлине, который находился всего в сотне ярдов от их конторы, по другую сторону стены. Оба были преданными членами Восточногерманской коммунистической партии и заслуженными работниками государственного механизма, заставлявшего книги следовать ее генеральной линии. Цензоры согласились рассказать о своей работе, потому что наш общий друг, издатель из Лейпцига, заверил их, что я не веду охоту на ведьм. Мне просто хотелось узнать, как они выполняли свою работу. Будучи стипендиатом Берлинского научного колледжа, я целый год наблюдал за коллапсом ГДР и опрашивал жителей Восточной Германии, которых он затронул. К июню 1990‐го я уже научился дипломатично задавать вопросы и недоверчиво оценивать ответы. Ведь, хотя с режимом так или иначе сотрудничали все, никто не хотел показаться сталинистом[293].
Я сидел в серой душной комнате, обставленной в узнаваемом стиле ГДР: ламинированные столы, пластиковые стулья, линолеум на полу, гирлянды искусственных фруктов на стене, ряд предметов, сделанных из непонятного, но безошибочно узнаваемого материала, известного жителям Восточной Германии как Plaste und Elaste[294]. Герр Везенер налил нам кофе. После болтовни ни о чем мы начали осторожно приближаться к теме цензуры, щекотливому вопросу, ведь официально цензуры в ГДР не существовало. Она была запрещена конституцией, гарантировавшей свободу слова. Фрау Хорн заметила, что они не любят употреблять это слово. Оно звучит слишком негативно. Их организация на самом деле называлась «Главная администрация печати и торговли книгами» (Hauptverwaltung Verlage und Buchhandel, в дальнейшем я буду называть ее ГАП), а их основной задачей, как они ее понимали, было обеспечение издания литературы, то есть надзор за процессом, в ходе которого замыслы становятся книгами, а книги доходят до читателей. В начале 1960‐х герр Везенер и фрау Хорн закончили обучение в Университете имени Гумбольдта с учеными степенями по немецкой литературе. Они получили работу в Министерстве культуры и вскоре были назначены в ГАП, где поднимались по карьерной лестнице в секторах зарубежной и восточногерманской литературы.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в устройстве местной бюрократии, потому что сначала я видел только коридоры и одинаковые закрытые двери коричневого цвета, на которых не было ничего, кроме номера. Отдел художественной литературы ГДР находился в комнате 215, до которой нужно было пройти мимо сорока дверей по переходам горчичного цвета, которые тянулись, кажется, бесконечно, огибая внутренний двор. На самом деле бюрократия была разделена на иерархические сегменты: сектора, отделы, администрации и министерства, подчиненные Совету министров на вершине. А над этой структурой в целом стояла коммунистическая партия (формально Социалистическая единая партия Германии, или СЕПГ – Sozialistische Einheitspartei Deutschlands, образовавшаяся при объединении коммунистической и социал-демократической партий в 1946 году). Партия, по советской модели, была отдельной организацией с собственной иерархией: отделы объединялись под властью секретариатов Центрального комитета (ЦК) и в конечном итоге Политбюро, возглавляемого Эрихом Хонеккером, верховным правителем ГДР.