Kultur, увольнение Дане было связано с попыткой сделать жестче «политическое направление развития литературы». Фрау Рагвиц вторит этому доводу в своем ответе: Дане следует заменить членом партии, который «гарантирует, что развитию литературы будет эффективно придано политическое направление»[297].
Чтобы лучше понять, как работала система, я должен был лично попасть в архивы. В сентябре 1992 года я еще на год вернулся в Берлин и решил попробовать. Как и во многих других странах, в Германии нельзя предоставлять доступ к документам о недавнем прошлом в течение тридцати лет с момента их написания, но тогда еще мало кто понимал, что делать с огромным количеством неучтенного материала, накопившегося в ящиках и папках чужой вымершей бюрократии. Архивы коммунистической партии, которые в 1989 году перешли к ее преемнице, Партии демократического социализма, лежали нетронутыми в самом сердце Берлина, в доме 1 по Тор-штрассе, ранее называемой Вильгельм-Пик-штрассе, в честь первого президента ГДР. Само здание воплощало историю Германии. Построенное в 1927–1929 годах еврейской фирмой как универмаг, оно было изъято нацистами и превращено в штаб гитлерюгенда, в 1946‐м коммунистическая партия переоборудовала его под кабинеты ЦК, а с 1959 по 1989 год там находился Институт марксизма-ленинизма. Я вошел туда, устроился в читальном зале, обставленном все той же мебелью, что я видел в кабинете цензоров, и начал заполнять документы. К моему удивлению, вскоре я обнаружил перед собой дела за последние несколько лет. Среди них были доклады, отправленные Куртом Хагером Эриху Хонеккеру с пометкой «Э. Х.» на полях, что означало их получение.
Хагер и Хонеккер обменивались сообщениями обо всем, имевшем хоть какое-то значение. Я понял, что они должны были обсуждать вопросы, касавшиеся цензуры, но где в архивах искать следы их обмена мнениями? Документов для внутреннего пользования было так много, что они занимали тысячи папок, расположенных на километрах полок в задних комнатах здания, а единственный доступный каталог определял их только по «бюро» ЦК, хранившему свои бумаги в хронологическом порядке. Я выбрал бюро Хагера и запросил дела, разделенные шестимесячным интервалом, надеясь, что всплывает что-то интересное. Через несколько дней прочесывания обрывочной бюрократической информации я начал отчаиваться. Но наконец мне в руки попал розовый листок, сообщавший, что запрошенные документы были перемещены по причине, которую можно узнать у заведующего читальным залом. Заведующий не смог мне ответить, но направил к человеку, занимавшемуся архивами в то время, когда документы создавались и обсуждались в ЦК партии. Набравшись смелости (всего несколько лет назад это было святилище сталинизма, но что они могли поделать с приезжим американцем теперь, когда холодная война на самом деле подошла к концу?), я спустился на два пролета вниз и прошел по длинному темному коридору к кабинету с нужным номером. Я постучал, готовясь иметь дело с враждебным представителем партии. Но, когда дверь открылась, я с удивлением обнаружил, что меня с улыбкой приветствует молодая женщина, очень привлекательная по стандартам Восточной Германии: светлые волосы зачесаны назад, косметики почти нет, одежда простая, манера держаться открытая и приятная. Она представилась как Сольвейг Нестлер, предложила мне сесть напротив фотографий ее двух белокурых детей и спросила, что я ищу. Я объяснил, что хочу изучить, как в ГДР работала цензура, но почему-то не могу получить доступ к одному досье. Она ответила, что, скорее всего, там содержится информация о чьей-то личной жизни. Но она была готова помочь, если моей целью действительно было изучение системы, а не раздувание скандалов. Фрау Нестлер было известно, где находится весь нужный мне материал, и она готова была мне его передать, удалив все, что имело компрометирующий характер. Так что в течение многих недель с того момента я изучал в несметном количестве документы, показывающие, как управление литературой осуществлялось в ГДР на высшем уровне.
Скажу сразу, что я не пытаюсь показать себя экспертом по Восточной Германии или современной немецкой литературе. После моего набега на архивы выдающиеся немецкие ученые обнаружили материалы, которые я никогда не видел, и опубликовали исследования, превосходящие мои способности к долгосрочному изучению предмета[298]. Но я смог ответить на то ограниченное количество вопросов, которыми задался после моего разговора с цензорами. Мне было интересно, что происходило после того, как Клаус Хёпке сдавал ежегодный план отделу культуры ЦК партии. Что происходило с другими предложениями по контролю литературы, когда они покидали ГАП и направлялись в высшие эшелоны власти? Как партийные лидеры обращались с «горячими» книгами, которые затрудняли жизнь герру Везенеру и фрау Хорн? Была ли Урсула Рагвиц той железной женщиной, какой они ее описывали?
В докладах о планах Курту Хагеру, своему начальнику из Политбюро, фрау Рагвиц сообщала, что Клаусу Хёпке часто оказывался дурной прием, когда он защищал деятельность своих сотрудников из ГАП перед ее людьми из Kultur. Последними были семь непреклонных членов партии, готовых ставить перед Хёпке сложные вопросы, когда он представлял ежегодный план. Например, в 1984 году Арно Ланге, цепной пес Kultur, занимавшийся издательствами, обнаружил серьезный недостаток в плане на 1985 год – крайнюю степень попустительства в обращении издательств с авторами. Халатность ГАП позволила этой тенденции набрать силу, подрывая контроль, который партия осуществляла через издательства. В конце концов в Kultur одобрили план, но только после длительного обсуждения и с указанием, что инициативу авторов в подаче заявок на книгу следует ограничить. Вместо этого издатели должны были разработать «агрессивную стратегию», которая способствовала бы «идеологической закалке» писателей[299].
В докладе о плане на 1982 год Рагвиц предупреждала Хагера об общей тенденции среди издателей подавать заявки на произведения, неприемлемые «с точки зрения идеологии и искусства». В издательстве Reclam даже собирались опубликовать некоторые тексты Ницше и Фридриха II, но Kultur во время долгого обсуждения дали понять Хёпке, что они не допустят ничего подобного. К счастью, заверяла Рагвиц Хагера, ее сотрудники смогли изменить план согласно линии партии, выработанной на Х съезде в 1981 году. В силу этого будущая беллетристика и художественная литература будут посвящены пролетарским темам: двадцать новых работ описывают героев-рабочих, бросающихся в «мировую классовую борьбу». Детективы и «утопическая» литература (то есть научная фантастика), которые особенно привлекательны для молодых читателей, «обнажат бесчеловечную природу империализма», а исторические романы подчеркнут прогрессивную силу революционной традиции. Но была проблема, которой Рагвиц пришлось посвятить целое сопроводительное письмо на имя самого Хонеккера. На заседании Политбюро Хонеккер упомянул о своей любви к романам Карла Мая (1842–1912) о Диком Западе, которые читал в юности, и спросил, нельзя ли их экранизировать в ГДР? Увы, сообщала Рагвиц, партия отказалась от переиздания Мая вскоре после войны, а восточногерманские наследники писателя эмигрировали на Запад вместе с правами на его произведения[300].
В докладах Рагвиц о плане на 1984 год упоминаются долгие обсуждения с Хёпке и длительный процесс прохождения через ГАП рекомендаций от издательств, книжных магазинов и Союза писателей (состоявших в ЛРГ) и их превращения в предложения, передаваемые Kultur. В плане получали раскрытие шесть идеологических тем.
1. История ГДР и борьба немецкого пролетариата.
2. Непреходящая угроза фашизма и ее связь с гонкой вооружений, предпринимаемой НАТО.
3. Более высокие моральные качества при развитом социализме.
4. Растущая готовность рабочего класса защищать социализм.
5. Счастье и ценность личности человека как качества, продвигаемые социализмом.
6. Аргументы против империализма и того образа жизни, к которому он ведет.
Рагвиц радовалась появлению новых поэтов с талантом к «политической лирике» и новых авторов, наделенных Parteilichkeit – это слово обозначало высшую степень верности линии партии. Но она заметила и признаки идеологической слабости: неудачные попытки выразить социалистические принципы в научной фантастике и соцреалистические произведения, в которых простой человек из Восточной Германии подозрительно мало отличался от своего собрата в Западной. Рагвиц беспокоила и проблема другого рода: нехватка бумаги. Недостаток сырья приводил к спаду производства. В 1978 году план предполагал 3,7 миллиона копий 170 новых произведений художественной литературы ГДР, в 1984‐м всего 2,3 миллиона копий 123 новых произведений: «Дальнейшее снижение будет неоправданно с точки зрения культурной политики»[301].
Предупреждения и критика в официальных докладах Kultur не ставили под вопрос работу цензоров в целом. Они были призваны, по крайней мере отчасти, производить благоприятное впечатление на партию, показывая идеологическую бдительность сотрудников Рагвиц, но их остроту притуплял тяжеловесный стиль изложения, усугубленный бюрократическим жаргоном[302]. Личная переписка между Рагвиц и Хагером велась в совсем ином тоне. Они были знакомы много лет: Рагвиц была назначена в отдел культуры ЦК партии в 1969 году и возглавила его в 1976‐м. Хагер, член ЦК с 1964‐го и Политбюро с 1963 года, считался вторым по могуществу человеком в ГДР после Хонеккера. Как «главный идеолог» он лично отвечал за руководство культурной жизнью и поэтому постоянно поддерживал контакт с Рагвиц. Они, очевидно, были в хороших отношениях, несмотря на разницу в возрасте, а возможно благодаря ей (Хагеру в 1980 году было шестьдесят восемь лет, а Рагвиц – сорок два)