В конфиденциальном письме 1 марта 1982 года, начинающемся со слов «Дорогой Курт» (в официальной переписке ко всем обязательно было обращаться «товарищ» и по фамилии, а в личных письмах Хагер обращается к Рагвиц «дорогая Урсулочка»), Рагвиц обсуждает культурную политику весьма показательным образом, демонстрирующим, как работала система на неофициальном уровне. Во время написания письма Хагер был в отъезде, а Рагвиц должна была отбыть на «лечение». Так как у них не было возможности увидеться в течение какого-то времени, ей хотелось ввести начальника в курс происходящего. Готовился фестиваль политической песни, и в области музыки царила правильная политическая обстановка, заверяла Рагвиц, но возникли серьезные проблемы в Deutsches Theater. Она предположила, что Хагер уже обсудил их с Хонеккером, и попросила Хоффмана (Ханса-Йоакима Хоффмана, министра культуры) сообщить, как он оценивает ситуацию. Вместо этого Хоффман написал напрямую Хонеккеру, который был недоволен этим письмом и вызвал министра для личной встречи. На ней Хонеккер сделал Хоффману выволочку за то, что Немецкий театр отбился от рук: труппа планировала выступить в Западной Германии и Франции, не получив разрешения от партии, и репетировала пьесу, которая еще не получила одобрения. Эта ситуация привела к некоторым «серьезным претензиям к стилю руководства… свойственному министру культуры». Сама Рагвиц обсудила эту проблему с Хонеккером, который сказал, что, по его мнению, стоит уволить руководство Немецкого театра, но подготовку нужно держать в секрете, чтобы избежать затруднений со всеми сочувствующими этой труппе в Berliner Ensamble. Кроме того, Конрад Вольф (известный кинорежиссер и приверженец партии) серьезно заболел, так что необходимо было найти замену на пост директора Академии искусств[304].
Конфиденциальная переписка, которую вели между собой влиятельные лица вдали от чужих глаз, доказывает, что важные дела решались через неформальную сеть личных отношений, действовавшую параллельно жестким структурам партийного аппарата и государственных учреждений[305]. Архивы не дают достаточно информации, чтобы судить, в какой степени эта неофициальная система взаимоотношений определяла функционирование органов власти, но позволяют сделать определенные предположения. Например, сообщив Хагеру о ненадежном поведении Хоффмана, Рагвиц предприняла действия на институциональном уровне. На встрече 28 марта 1984 года она и ее коллеги решили добиться главенствующего положения в борьбе двух «культур» – Kultur и их противников в Министерстве культуры, где отступления от идеологии были серьезнее всего[306]. Изучив тенденцию литературной продукции к отклонению от линии партии, Kultur решило утвердить свое «политико-идеологическое влияние», назначив больше воинствуюших членов партии на ключевые посты в системе[307]. Эта идеологическая атака не привела к увольнению Хоффмана, но на встрече с Хагером 16 апреля Рагвиц и ее люди получили право исправлять «неправильное понимание обстоятельств обострившейся классовой борьбы» у всех «производителей культуры», начиная с редакторов литературных журналов вроде «Смысл и форма», Sinn und Form, которых вызывали на ковер и отчитывали за идеологическую халатность[308]. Борьба между бюрократическими аппаратами партии и правительства так и не привела к открытому конфликту, но отношения оставались испорченными до самого развала ГДР.
Отношения с авторами
Писатели считались особенно важными «производителями культуры». На пике сталинизма в 1950‐е и 1960‐е годы их могли отправить в тюрьму или приговорить к лагерному труду. Но в 1970‐х и 1980‐х годах партия стала использовать более мягкий метод кнута и пряника, чтобы держать авторов под контролем. Излюбленными приемами были разрешение на выезд за границу или отказ его выдать. Согласно отчету о типичном собрании в верхах, 24 ноября 1982 года Хагер, Хоффман и Рагвиц обсуждали множество вопросов культуры: гастроли, состояние театров, необходимость усилить партийную дисциплину в изобразительных искусствах, вечную проблему нехватки бумаги и не столь срочные вопросы вроде предложения установить памятник Карлу Марксу в Эфиопии. Но самым важным пунктом в повестке дня были путешествия. В первую очередь, говорили о R-Flucht (бегстве из республики), то есть о том, как не дать авторам, получившим разрешение съездить за границу, остаться там навсегда. Одной из мер, которую особенно любила Рагвиц, был запрет для путешественников брать с собой супругов. Но никакие общие решения не были панацеей, поэтому на совещании пришли к тому, что надо разбираться с каждым случаем в отдельности, используя тактику, которая приносила бы больший эффект своей непредсказуемостью[309].
В случае с Уве Кольбе, гневным молодым поэтом, которого нужно было выманить из богемной среды в районе Пренцлауэрберг в Восточном Берлине в общество уважаемых писателей, было решено разрешить ему выезд после предварительной личной беседы с Хёпке[310]. В случае с Луцем Ратеновом, более влиятельным диссидентом из Пренцлауэрберг, проблема казалась серьезнее. Он опубликовал первую книгу, сборник коротких сатирических рассказов, в 1980 году в Западном Берлине, не запросив разрешения (писатели, которые хотели опубликоваться на Западе, должны были получить одобрение Управления по авторскому праву ГДР, которое осуществляло собственную цензуру и получало 75% прибыли). В результате Ратенов был арестован и провел месяц в заключении, что вызвало протесты и критику на Западе. Два года спустя, когда Хакер и Хёпке обсуждали его дело, они списали Ратенова со счетов как persona non grata, «автора, который постоянно поливает нас грязью» и который недостоин каких-либо привилегий. Они даже предполагали выпустить его из ГДР, чтобы избавиться от него, но Ратенова не так просто было соблазнить. Он не хотел оказаться в изгнании, как его герой Вольф Бирман, поэт-диссидент и исполнитель народных песен, которому не позволили вернуться в Восточную Германию после гастролей на Западе в 1976 году[311].
Другие авторы жаждали увидеть жизнь по ту сторону стены, что делало их особенно подверженными манипуляциям режима. Моника Марон подала запрос на выезд за пределы коммунистического блока и получила его, хотя цензоры отказались публиковать ее роман «Летящий пепел», Flugasche[312]. Адольфу Эндлеру в 1983 году разрешили прочитать несколько лекций о лирической поэзии в Университете Амстердама, но, выдавая документы, Хёпке настоятельно советовал использовать этот шанс, чтобы осудить недавнее решение правительства США расположить в Западной Европе ракеты средней дальности. Американский милитаризм не очень вписывается в обсуждение лирической поэзии, ответил Эндлер, но он найдет способ в заключение сказать, что всему, упомянутому в предыдущих лекциях, грозит уничтожение, если американцам дать волю[313].
Сложнее Хёпке было решить схожее дело Вольфганга Хильбига, поэта, тоже получившего приглашения из Западной Европы в 1983 году. Хильбиг не просто дурно отзывался о жизни в ГДР в своих стихотворениях, но и опубликовал их в ФРГ, не получив разрешения. Там они пользовались таким успехом, что западногерманские поклонники Хильбига в Ханау наградили его премией Братьев Гримм и пригласили лично забрать ее. Поэт ответил телеграммой, в которой принимал приглашение, опять не обратившись за необходимым разрешением к властям, что ставило Хёпке в неловкое положение, ведь запретив Хильбигу выезд, он бы подтвердил распространенное в Западной Германии представления о репрессиях в ГДР. Первой мыслью Хёпке было сказать твердое «нет», особенно учитывая то, что Хильбиг предполагал продолжить поездку в Ханау выступлением в Западном Берлине, куда тоже был приглашен. Но, обсудив проблему в телефонном разговоре с Хагером, Хёпке отказался от этой идеи. Он вызвал Хильбига на встречу и отчитал за нарушение предписаний правительства ГДР авторам. Тем не менее, заключил Хёпке, он разрешит Хильбигу забрать премию, если тот пообещает воздержаться от какой-либо критики в адрес Восточной Германии. Кроме того, он тоже должен был в своей благодарственной речи осудить размещение американских ракет, а текст отдать на проверку корректору из издательства Reclam, который помог бы найти нужные слова, чтобы выразить «бесчеловечное стремление к власти над миром крупнейшей империалистической державы»[314].
Разумеется, государство прибегало к множеству других мер поощрения, чтобы не давать авторам отклоняться от линии партии. Одной из них было разрешение читать западногерманскую прессу. Фолькер Браун подал специальный запрос, чтобы получить подписку на Die Zeit, и Хёпке поддержал его в докладе Хагеру, подчеркивая, что это поможет Брауну найти материал для новой книги, высмеивающей капитализм, которую, как оказалось, он и не думал писать[315]. Более серьезные преимущества получали члены официального Союза писателей, чье руководство состояло из преданных партийцев и чьи ряды были закрыты для всех, кто не получил одобрение со стороны партийного аппарата. Было крайне сложно сделать карьеру в литературе, не вступая в союз. Он получал ежегодно два миллиона марок в качестве субсидий от государства и занимался распределением большинства источников дохода: заказов на написание каталогов и переводов к выставкам, должностей драматургов (заведующих литературной частью) в театрах, рабочих мест в художественных журналах и оплачиваемых заказов от академических и образовательных учреждений. Как и все остальные жители ГДР, писатели не могли свободно переезжать из города в город без разрешения государства и нуждались в помощи партийных начальников, чтобы продвинуться в долгих очередях людей, ожидавших получения квартиры или автомобиля. В бюро Хагера имелись списки писателей, подававших запросы на визы, машины, улучшение жилищных условий и помощь при поступлении детей в университеты