С этого момента Хильбиг стал среди бюрократии причиной постоянных споров о границах дозволенного. В 1984‐м он принял участие в радиопередаче из Гессе в Западной Германии, в которой был представлен как жертва преследований со стороны властей. В 1985‐м его наградили призом Академии искусств Западного Берлина, и Хильбиг попросил разрешения получить его. Маркванд и Хёпке были против его выезда из страны[328], а пока их доклады переваривались Министерством культуры, Хильбиг подал документы на визу и согласился на год преподавания в Дармштадте. Это для Хагера было уже слишком, он в разъяренном письме к министру культуры Хоффману требовал не идти больше ни на какие уступки[329]. Но к этому времени Хильбиг приобрел серьезную репутацию. Штефан Хермлин и Криста Вольф лично обратились к Хонеккеру, утверждая, что Хильбиг – крупнейший писатель среди тех, что появились в ГДР в последние двадцать лет[330]. 26 августа 1985 года Хильбиг сам написал Хонеккеру – пролетарский поэт обратился к главе государства. Он излагал свои обстоятельства с уважением, но убежденно. Писателям из Восточной Германии нужно позволить путешествовать, чтобы они расширяли свой кругозор, писал Хильбиг. Они должны свободно публиковаться в ГДР и за рубежом. Их творчество должно быть свободно от идеологических ограничений. Их приверженность социализму тоже должна быть добровольной, потому что «литература без глубокой и искренней веры не имеет смысла»[331]. Не сохранилось документов, говорящих о реакции Хонеккера, но через три недели в докладе о письме Хильбига Хагер заявил, что пересмотрел свою позицию и не будет препятствовать получению визы. Хильбиг покинул ГДР в 1985 году и не вернулся[332].
В случае Хильбига и всех остальных, описанных в архивах, не идет речи о протесте против социалистических принципов, действий правительства или партийных лидеров. Как и все авторы, которых на Западе причисляли к диссидентам, Хильбиг пытался работать в системе, пока не дошел до разрыва с ней, и даже после этого, публикуясь в Западной Германии, он не отказывался от основных идеалов ГДР. Во внутрипартийной переписке на его счет не высказывается сомнений в абсолютной преданности Хильбига своей стране. Она касалась таких, казалось бы, невинных вещей, как самоощущение (Selbstgefühl) и эмоциональные ожидания (Pessimismus). Человеку со стороны слог посланий, которыми обменивались высшие чины партии, покажется удивительно напыщенным и абстрактным. По большей части это можно объяснить устоявшимся языком бюрократии, ведь лидеры партии часто ставили длинные составные прилагательные, например, «политико-идеологический» (politisch-ideologisch) или «позднебуржуазный» (spätbürgerlich) перед такими тяжеловесными существительными, как «мировоззрение» (Weltanschauung) или «партийность» (Parteilichkeit)[333]. Но цензоры из ЦК и Министерства культуры подходили к языку ответственно и были предельно серьезны, обсуждая слог авторов, которых притесняли. Слова из диалекта ГДР обладали особой важностью, пусть они и звучали нелепо для иностранца, например когда Берлинскую стену называли «стеной защиты от фашизма» (antifaschistischer Schutzwall)[334]. Цензоры бывали крайне недовольны, когда обнаруживали, что более молодые авторы неправильно используют то или иное слово.
В 1981 году группа молодых писателей представила сборник стихотворений и эссе, который предполагала напечатать в Академии искусств. ГАП отказалась выдать разрешение, но вместо того, чтобы смириться с этим, авторы отправили протестующее письмо министру культуры. Они объясняли, что составили «Антологию», как они ее называли (очевидно, у книги не было полного названия), по совету члена академии Франца Фюмана, наставника недовольных писателей нового поколения. Книга представляла собой плод усилий тридцати трех авторов, которые хотели, чтобы их услышали, и не принимали отказ властей вступать с ними в диалог. Протесты в какой-то момент дошли до Урсулы Рагвиц, которая в докладе посоветовала Хагеру сохранять молчание. Авторам следует сказать, чтобы они обращались с жалобами в академию, а академии велеть игнорировать их. Однако в то же время партии следует принять меры по устранению проблемы в корне, потому что проблема с «Антологией» свидетельствовала о недовольстве, требующем серьезного внимания[335].
С помощью тайной полиции в Kultur собрали огромное количество информации о группе, подготовившей «Антологию». Рагвиц подвела итог расследования в рапорте, насчитывающем 35 страниц и включающем биографии авторов, описание их круга общения и анализ стихотворений. С точки зрения Kultur, это была невнятная поэзия – мешанина из малопонятного жаргона, нелепых форматов, просторечия, сленга и скрытых отсылок к темам загрязнения среды и тоски, к рок-музыке, Витгенштейну и Джону Леннону. В более знакомых партии выражениях «Антологию» можно было описать как подозрительно позднебуржуазную по стилю и нигилистическую по содержанию:
Часть произведений характеризует пессимизм, усталость от жизни [Lebensüberdruss] и отчаяние… Во многих из них авторы прибегают к художественным техникам позднебуржуазной литературы вроде нарушения синтаксиса, выстраивания строк в очертания фигуры, звуковых и визуальных игр. В некоторых текстах используется жаргон, нелитературные выражения и просторечие, что говорит о буржуазном влиянии другого рода.
Кроме того, Рагвиц признавала, что все это крайне привлекательно для молодежи[336].
Разумеется, энтузиасты не могли найти подобную литературу в книжных магазинах, потому что, как настаивала Рагвитц в другом сообщении, ее нельзя было публиковать[337]. Но недовольные молодые поэты раздавали экземпляры своих текстов и устраивали домашние чтения в излюбленном месте – районе Пренцлауэрберг в Восточном Берлине. Осведомители выискивали такие места, как Alte Kaffee на Фридрихштрассе и дом 23 на Раумерштрассе, где собирались студенты и отчисленные из университетов молодые люди[338]. В одном сообщении о поэтических чтениях осведомитель писал о собрании из сорока четырех человек в квартире, где они восхищенно слушали двух поэтов, редактировавших «Антологию», Уве Кольбе и Сашу (Александра Андерсона). Несмотря на то что было трудно понять смысл стихотворений, слушатели устроили оживленную дискуссию о «самовыражении», «творчестве» и «целостности»[339].
Сцена Пренцлауэрберга, как потом ее стали называть, может показаться слишком маргинальной, чтобы заслуживать такого внимания. Да и сами поэты были маргинальными персонажами. Например, Саша Андерсон фигурирует в рапорте как «Андерсон, Александр[340] (лирическая поэзия). Дрезден. Без определенных занятий. Независимый писатель, художник, автор песен»[341]. Более того, когда после падения стены стали доступны архивы Штази (тайной полиции), оказалось, что Андерсон был их осведомителем[342]. Но не меньше, чем секретные службы ГДР, тем, что происходило в Пренцлауэрберге, были озабочены СМИ Западной Германии, а распространение информации на Западе могло причинить вред Востоку, особенно если речь шла об отчуждении молодого поколения.
Сам Хонеккер внимательно следил за обзорами литературы ГДР в ФРГ. В апреле 1981‐го он получил от Рагвиц сообщение о западногерманской радиопередаче, которая распространяла мысль о разочарованности молодых восточногерманских писателей и в доказательство цитировала статью из «Новой немецкой литературы», Neue Deutsche Literatur, литературного журнала Союза писателей ГДР. Статья была написана Инге фон Вангенхайм, уважаемой писательницей шестидесяти восьми лет с безупречной репутацией сторонницы режима. Она предупреждала, что литература ГДР может перестать существовать к 2000 году, потому что писатели, которым сейчас исполняется тридцать, настолько разочарованы, что не могут продолжать традиции соцреализма, заложенные их дедами. Передача была заглушена, сообщала Рагвиц, а статья никогда не должна была увидеть свет. Она отчитала редактора журнала за совершение «политической ошибки». Тот ответил, что получил письменное разрешение из ГАП и что Вангенхайм планировала включить статью в свой будущий сборник эссе. Если убрать ее на этом этапе, это может привести к скандалу, предупреждала Хагера Рагвиц. Но они могли попросить Вангенхайм о том, чтобы она внесла правки, и позаботиться о достаточном количестве критических отзывов о книге, чтобы смягчить удар[343]. Однако западные СМИ продолжали создавать затруднения. В одной передаче утверждалось, что истинными авторами литературы ГДР являются те, кто сбежал от цензуры и «стокгольмского синдрома», эмигрировав в ФРГ[344]. А западногерманский критик Манфред Ягер в своей статье заявлял, что молодое поколение рассерженных «дикарей» повернулось спиной ко всей официальной литературе и осмеяло произведения писателей средних лет как безынтересные, за исключением трудов их наставника Франца Фюмана, вдохновившего состав «Антологии», которого они почитали за верность критическому духу Бертольда Брехта[345]