Когда файлы достигали кабинетов на Клара-Цеткин-штрассе, они подвергались цензуре более профессионального рода. В отличие от редакторов и рецензентов сотрудники ГАП оценивали текст согласно его месту среди всей книжной продукции, то есть всего, что входило в ежегодный план. Но, обозревая литературу в таком масштабе, они не только бдительно высматривали неприемлемые высказывания, но и учитывали все возможные сложности, которые могли возникнуть с их противниками из Kultur. На примере Марион Фукас, чиновницы из ГАП, имевшей дело в основном с поэзией и художественной литературой, можно рассмотреть, как осуществлялись корректировки. Она подчеркивала в отзывах фрагменты, которые казались ей важными, и, если они не противоречили ее собственному пониманию рукописи, писала: «Согласна с мнением издательства» в графе на первой странице папки[372]. То, как она поступала в проблематичных случаях, можно увидеть по ситуации с «Воспоминанием об изморози на оконном стекле», Errinerung an eine Milchglasscheibe, сборником стихотворений Штеффена Меншинга. Подчиненные Фукас обратили внимание на то, что Меншингу свойственен «критический тон», когда он пишет на такую чувствительную тему, как милитаризм. Но подробный отзыв, полученный от Сильвии и Дитера Шленштедт, самых доверенных рецензентов MDV, развеял опасения. Они объясняли, что познакомились с Меншингом, автором, особенно привлекательным для молодого поколения, и убедили его исключить из сборника некоторые стихотворения и изменить другие. Поэтому его можно считать поэтом, сочетающим «художественный талант с марксистскими основами эстетической позиции», – слова, которые Фукас подчеркнула в отчете издательства, написанном Хельгой Дути. Эберхард Гюнтер, директор MDV, ранее работавший цензором в ГАП, подтвердил эти выводы в письме, особенно выделял готовность Меншинга вносить изменения в текст. Как и Шленштедты, Гюнтер говорил с ним и смог убедить заменить двумя невинными стихотворениями вызывающий беспокойство текст «Ночных мыслей», Nachtgedanken. Убежденная этими мнениями, Фукас дала согласие на публикацию, заметив, что «существенная политическая проблема» была разрешена[373].
Она колебалась, прежде чем дать ход роману Клауса Новака «Жизнь Гудрун», Das Leben Gudrun. Хотя издательство рекомендовало его к печати, в отзыве рецензента отмечалось, что Новак использует позднебуржуазные литературные приемы, затрудняющие восприятие сюжета. Фукас провела линию рядом с этим фрагментом отзыва и развила тему в собственном рапорте. Она не могла найти в романе никакой «нити Ариадны», которая позволила бы ей понять, что пытается сказать автор. Фукас задавалась вопросом, передает ли позднебуржуазный стиль идеологическое послание. Ответа на него она не дала, но очевидно подразумевала, что передает. Фукас считала себя обязанной предупредить о растущем стремлении авторов писать в такой манере, которая может отрезать их от массового читателя. Стилистическую туманность романа Новака нельзя было исправить, убрав или добавив какие-то фрагменты, потому что она повсюду проникала в текст. Но она хотя бы не бросала вызов партии, так что Фукас решила не препятствовать публикации произведения[374].
С рукописями более привычного формата она обращалась, следуя проверенным процедурам ГАП. Книга о Мозамбике и жизни африканцев в Европе должна была быть очищена от каких-либо намеков на возможность существования расизма в ГДР. Фукас проверила список правок, рекомендованных рецензентом, чтобы убедиться, что они вошли в окончательный вариант текста, и отправила его для одобрения в Министерство иностранных дел[375]. Когда коллега из ГАП раскритиковала слабый финал романа, Фукас поддержала ее, несмотря на рекомендации Хельги Дути, которая подчеркивала, насколько тщательно редакторы из MDV работали вместе с автором над четырьмя версиями текста. Рукопись отправилась обратно в издательство, где пришлось готовить пятый вариант, прежде чем книга получила разрешение на печать[376]. Кроме того, Фукас отвергла предложение MDV разрешить публикацию мемуаров одного писателя о детстве в Кёнигсберге. Хотя текст соответствовал линии партии в подходе к «реальному социализму», он был слишком сентиментальным в том, что касалось изображения матери автора, и в нем слишком снисходительно говорилось о готовности отца автора сотрудничать с нацистами. Редакторы настаивали, что они усердно работали вместе с писателем над тем, чтобы исправить это, но Фукас отослала рукопись назад, наказав работать еще усерднее[377].
Несмотря на такие эпизоды, цензоры в Берлине не обращались с редакторами из издательств как с подчиненными. Иногда редакторы оспаривали рекомендации, пришедшие из ГАП[378], и обмен мнениями происходил в атмосфере взаимного уважения и профессиональной солидарности. Не было необходимости напоминать, что партия имела монополию на власть, ведь ее члены занимали руководящие посты в издательствах и государственной администрации. Но в разном положении они использовали свою власть по-разному, и в каждом случае были возможны переговоры. В такие переговоры включались люди, исполнявшие различные роли и состоявшие в разных отношениях между собой – таких, как отношения между авторами и редакторами, редакторами и рецензентами, издательством и ГАП, ГАП и отделом культуры ЦК, также между отдельными лицами, занимавшими высокие посты: Хёпке, Хоффманом, Рагвиц, Хагером и Хонеккером. А самые важные переговоры проходили в голове самого автора. Далеко не ограничиваясь профессионалами из ГАП, цензура охватывала всю систему. Она принималась всеми: писателями и редакторами, бюрократами и аппаратчиками, – как ключевой аспект превращения рукописи в книгу.
Жесткие меры
Описание переговоров может создать неверное представление о ситуации. Если рассматривать только обычную повседневную работу цензуры, все может показаться куда безобиднее, чем на самом деле. Власть режима основывалась на насилии, как показало подавление беспорядков в Берлине 17 июня 1953 года и как легко было догадаться по 500 000 советских солдат, расквартированных по всей ГДР до самого конца ее существования. Менее заметно, но более глубоко затрагивали общество действия тайной полиции (Штази). Авторы и редакторы знали, что за ними наблюдают и записывают их разговоры, но не могли себе представить масштаба слежки, пока после падения стены архивы Штази не были рассекречены. Луц Ратенов обнаружил, что бумаги о нем в архивах Штази насчитывают 15 000 страниц[379]. А на Эриха Лёста было заведено тридцать одно дело, каждое состоявшее примерно из 300 страниц, только за период с 1975 по 1981 год. В 1976 году писатель впервые заметил, что кто-то разбирал его телефон. В 1990‐м, прочитав свое дело, он обнаружил, что люди из Штази записывали все его телефонные разговоры и обшарили все углы в его квартире. Они собрали столько материала обо всех его друзьях и родственниках, что на его основе можно было составить многотомную биографию, куда более подробную, чем то, что сам писатель смог бы восстановить по памяти или собственным записям[380]. По мере того как всплывали все новые и новые бумаги, жители Восточной Германии с ужасом узнавали, что информация стала основным залогом власти при полицейском режиме благодаря бесчисленным помощникам: друзьям, доносившим на друзей, мужьям и женам, готовым предать друг друга, даже диссидентам, докладывавшим о литературной деятельности. Среди последних оказалась Криста Вольф, недолго сотрудничавшая со Штази как «IM» (Inoffizieller Mitarbeiter, «неофициальный сотрудник», то есть информатор) под кодовым именем Маргарета[381].
Хотя в последнее десятилетие существования режима все больше сил уделялось сбору информации, репрессии сбавили обороты. После 1956 года, когда Никита Хрущев начал осторожную десталинизацию в Советском Союзе по итогам ХХ съезда партии, ГДР еще долго оставалась оплотом сталинизма. Но в зависимости от обстоятельств с интеллектуалами поступали более или менее жестоко. Тяжелее всего было после советского подавления беспорядков в Берлине в 1953 году и в Польше и Венгрии в 1956‐м. Последствия этих событий для издательского дела можно оценить по мемуарам Вальтера Янки, который в 1956 году был уволен с поста директора Aufbau Verlag, а после падения стены с помощью архивов Штази смог воссоздать полную картину собственного столкновения с государством.
Трудно было представить себе более убежденного и проверенного временем коммуниста, чем Янка[382]. Выходец из рабочего класса, он возглавлял коммунистическую молодежную группу, пока в 1933 году в возрасте девятнадцати лет его не арестовало гестапо. Проведя восемнадцать месяцев в тюрьме, Янка был выслан в Чехословакию, вернулся в Германию как подпольный активист, присоединился к антифранкистским силам во время Гражданской войны в Испании, дослужился до командующего дивизией Карла Маркса, отличился во многих сражениях и был трижды ранен, а в конце войны вместе со своими людьми попал в тюрьму на три года. В 1941 году он сбежал из тюрьмы и добрался до Мексики через Марсель, Касабланку и Гавану. На протяжении Второй мировой Янка работал в Мексике директором (и наборщиком) в маленьком издательском доме, публиковавшем произведения немецких беженцев вроде его друзей Анны Зегерс и Генриха Манна, двух крупных романистов. Вернувшись в Берлин в 1947 году, Янка ревностно служил делу партии и получил должность директора