Пьеса: шоу не должно продолжаться
Фолькер Браун был одним из самых талантливых и провокационных писателей среди поколения, зрелость которого пришлась на 1970‐е[395]. Родившийся в 1939 году, в 1960‐е он стал заведующим литературной частью (драматургом) Berliner Ensemble, где поддерживал брехтовскую традицию, чему способствовала вдова Брехта Хелена Вайгель. В 1976‐м, когда Браун подписал протестное письмо против высылки Вольфа Бирмана, он уже опубликовал достаточно поэтических и драматургических произведений, чтобы найти множество поклонников среди германских читателей, быть под пристальным наблюдением Штази и постоянно конфликтовать с цензурой на всех уровнях, от редакторов и издателей до ГАП и самого главы государства.
Если изучать карьеру Брауна по партийным архивам, можно увидеть, что переговоры между автором и властями протекали в наиболее неприятной форме. В самом раннем из документов, датированном 1969 годом, писатель с ультралевым уклоном, охваченный негодованием, протестует против партийного запрета на постановку его пьесы «Ханс Фауст», Hans Faust, в Йене после премьеры в Веймаре:
И, кстати, какие же малодушные трусы те, кто пугается своих собственных [коммунистических] идей, как только они выходят за рамки документов и становятся спектаклем или даже частью жизни. Это кабинетные клерки революции, которые дрожат от страха перед ней, как чиновник перед бюрократией[396].
Через год редакторы Брауна в MDV и цензоры в ГАП стали настаивать на том, чтобы он исключил многие отрывки из поэтического сборника «Мы, а не они», Wir und nicht sie, и отказался от нескольких стихотворений целиком, включая то, что было озаглавлено «Стена», Die Mauer. Браун смог отправить копию рукописи в Западную Германию в издательство Suhrkamp, которое опубликовало книгу полностью, и за этот акт неповиновения цензоры из ГАП отказали ему в поездке в Париж. Они также отвергли предложение Академии искусств наградить Брауна премией Йоханнеса Р. Бехера в 1971 году[397]. К этому времени Браун получил репутацию многообещающего драматурга, но его пьесы грешили вольным обращением с идеологическими вопросами, что вызывало все больше проблем с партией. В 1970‐х три из них, «Смерть Ленина» (Lenins Tod), «Тинка» (Tinka) и «Гевара, или Страна солнца» (Guevara, oder Der Sonnenstaat), подвергались преследованиям разного рода – спектакли запрещали, тексты урезали, а в публикациях отказывали. Браун продолжал протестовать и требовать уступок, настаивая на верности линии партии, а представители власти снова и снова парировали его выпады, одновременно пытаясь манипулировать писателем в своих целях. Хагер разъяснил их тактику в 1983 году в письме к Рагвиц, где приказывал не допускать постановки четвертой пьесы, «Дмитрий» (Dmitri):
Я считаю, что при текущих обстоятельствах пьеса «Дмитрий» не может быть поставлена ни в одном из наших театров, так как она, несомненно, может быть понята неправильно в том, что касается советских товарищей, равно как и поляков… Имея это в виду, нужно отметить, что пьеса также доказывает выдающийся талант Фолькера Брауна и тот факт, что за ним стóит внимательно приглядывать товарищам из Berliner Ensemble, а также из министерства и всем остальным, кто близко общается с ним[398].
Проблемы партии с Брауном достигли пика в 1976–1977 годах из‐за истории с Бирманом и запрета на постановку «Гевары», а также публикацию дополненной редакции «Незаконченной истории», Unvollendete Geschichte, рассказа, который Браун напечатал в Sinn und Form, литературном журнале Академии искусств ГДР. Этот текст произвел неизгладимое впечатление. В рассказе шла речь о несчастной любви, напоминающей как о «Страданиях юного Вертера», так и о реальных событиях в Магдебурге, и повествование разоблачало мелочность аппаратчиков и владевшее жителями Восточной Германии разочарование в несбывшихся обещаниях социализма. 7 января 1976 года Рагвиц, Хёпке, Хагер и еще пять партийных лидеров собрались на своеобразный военный совет, чтобы решить, что делать с Брауном и как подавить растущее своеволие писателей ГДР, которое воплощали собой «Незаконченная история» и ранняя редакция «Гевары». Доклад об этой дискуссии подчеркивал опасность воззрений Брауна на литературу. В нем утверждалось, что писатель считает ее заменой подконтрольной государству прессы и силой, которая может вдохновить рабочий класс захватить власть. С его точки зрения, пролетарии после войны совершили в Восточной Германии социалистическую революцию, но власть оказалась в руках аппаратчиков. Так что, заострив восприятие читателей на особенностях «реального социализма», литература могла завершить революционный процесс. В докладе отмечалось, что власти легко могли бы заставить Брауна замолчать. Но они не хотели превращать его в диссидента. Вместо этого они собирались «приковать его к себе» с помощью тщательно продуманной стратегии. Следовало запретить любые обсуждения его сочинений в прессе, убедить писателя высказать свою позицию по основным вопросам, сделать ему соблазнительное предложение от издательства, издать сборник избранных пьес, пообещать помощь в постановке «Гевары» и отправить в поездку в Западную Германию в компании проверенного члена партии, чтобы Браун мог собрать материал для окончательной версии пьесы[399].
С одобрения Хагера Рагвиц начала осуществлять эти действия уже через два дня. Согласно рапорту, который она подала Хагеру, Рагвиц приняла Брауна в кабинете своего коллеги Манфреда Векверта. Неуверенный в себе и опасающийся за то, как выглядит в глазах партии, по словам Рагвиц, писатель попросил о встрече. Все было сделано согласно оговоренному сценарию. Векверт напал на Брауна, как только тот пришел, и угрожающим тоном предупредил, что тому следует задуматься, может ли он оставаться членом партии, а потом вышел из кабинета. В течение следующего часа Рагвиц распекала Брауна. Она сказала, что его последние произведения являются нападками на партию и правительство, они подкрепляют аргументацию антикоммунистических сил, враждебных ГДР. Если Браун не хочет заслужить клеймо диссидента, ему стоит заявить о преданности партии и в будущем своими произведениями возместить нанесенный урон. Браун казался пораженным. Он сказал, что в ужасе от того, как враги государства извратили смысл «Неоконченной истории». Браун предложил переписать рассказ, но он не мог отказаться от убеждения, что задачей писателя при социализме является критика общественного порядка. Рагвиц ответила, что поправки в тексте ему не помогут. Нужно изменить сам подход и все поведение в целом. Тогда Браун признался в том, что он беспокоится, не сочтут ли его маоистом и не будут ли сравнивать с Бирманом. Он слышал, что у Хагера появились сомнения в его идеологической верности, что очень тревожило писателя, так как Хагер был для него «кем-то вроде кумира». На этом они закончили разговор, пообещав друг другу сохранить его в тайне и продолжить во время следующей встречи, потому что Браун попросил о возможности поддерживать регулярный контакт с Kultur и с Рагвиц в особенности. Описывая реакцию писателя, Рагвиц подчеркивала, что он выглядел наивным и неуверенным в себе, но с изворотливостью отказывался признать ошибочными свои взгляды на социализм. Хотя странно было бы ожидать немедленного изменения поведения, писателя следует держать на коротком поводке, угрожая исключением из партии и суля ему поездку на Кубу[400].
Браун отправился на Кубу в феврале 1976 года, но это не помогло партии получить непроблематичный вариант «Гевары». Как и ранние работы писателя, пьесу можно было интерпретировать как нападки на затухание революционного духа, так как ее главным героем был Эрнесто Че Гевара, продолжающий революционную борьбу вместе с повстанцами в Боливии, когда Кастро возглавил бюрократическую систему на родине. Превращать историю в литературу и представлять на сцене священные фигуры нужно было со всей деликатностью, как Браун мог убедиться на примере своей неудачной попытки описать смерть Ленина в одноименной пьесе, что было рискованной затеей, навлекшей на его голову гнев Союза писателей в 1971 году[401]. Демонстративно отказываясь от строгого исторического повествования, Браун начал пьесу «Гевара» со смерти героя в Боливии, потом вернулся во времени к его совместным действиям с Кастро и закончил сценой, где Че оставляет сложившийся на Кубе порядок и отправляется на новый фронт революции. Пробное исполнение в Университете Лейпцига в 1976 году прошло неудачно. Некоторые студенты из Кубы и Боливии пришли в ужас от такого изображения Кастро и донесли на пьесу в посольство Кубы. Они, кроме того, не одобряли введение побочной, полностью выдуманной сюжетной линии, истории романтических отношений между Геварой и Тамарой Бунке, более известной как Таня, дочерью родителей из Восточной Германии и Польши, но рожденной в Аргентине и сражавшейся вместе с повстанцами в Боливии в 1966–1967 годах. Вскоре после этого Хагер получил доклад, в котором предлагалось запретить пьесу, если Браун не внесет существенных изменений[402].
Браун провел следующие девять месяцев, торгуясь с властями и стараясь переписать пьесу. На встрече в июле Хагер предупредил его о необходимости переделать образы персонажей и сюжет, чтобы избежать «уймы идеологических затруднений»[403]. В конце концов Браун пересмотрел роль Кастро, снизил внимание к любовной истории, убрал нелестные высказывания о коммунистической партии и превратил Че в Дон Кихота, умершего от астмы, а не в бою