[404]. С согласия партийных лидеров Рагвиц и Kultur дали разрешение поставить пьесу в Deutsches Theater во время весеннего сезона 1977 года, а текст позволили напечатать в книге[405]. Немедленно начались репетиции. Но за тринадцать дней до премьеры кубинский посол стал неистово протестовать, жалуясь на то, что, помимо множества исторических неточностей, пьеса выставляла Че противником Кастро и «Троцким кубинской революции»[406]. К тому же Надя Бунке, мать Тамары из Польши, теперь жившая в ГДР (как и Че, Тамара погибла в Боливии), ворвалась в Deutsches Theater, заявляя, что пьеса позорит память ее дочери, а в директиве из Министерства иностранных дел указывалось, что текст противоречит «международной линии нашей партии»[407]. К этому времени политическое и институциональное давление достигло такой высокой точки, что пришлось вмешаться Хонеккеру. Он получил полный отчет из отдела культуры ЦК партии, подчеркнул ключевые места в документах своим зеленым фломастером (им Хонеккер обычно обозначал прочитанные бумаги, делая пометку в верхнем правом углу), а 23 марта принял решение, что постановка будет отложена на неопределенный срок[408].
Браун в тот же день написал письмо Хонеккеру:
Уважаемый товарищ Хонеккер.
Я обращаюсь к вам в минуты, которые могут перевернуть мою жизнь. Я говорю это со всей серьезностью.
Отмена репетиций «Гевары» в Deutsches Theater и Staatstheater Dresden – акт деспотизма, который ставит под сомнение всю работу, которую я сделал для партии…
Я молчал об изъятии моих произведений из репертуара театров, происходившем в течение многих лет (дюжина лучших режиссеров подтвердит это). Я молчал о запрете «Смерти Ленина» (и о борьбе с собственной совестью в моей душе). Я не могу принять запрет «Гевары», не чувствуя себя с корнем вырванным из общества, в котором пишу. Я считаю своим долгом сообщить об этом партии. Если человек не чувствует земли под ногами, как он может стоять? Даже найди я силы не думать о положительном влиянии моих работ на Германию и коммунистическое движение по всему миру, я все равно не готов разделить ответственность за отрицательные последствия этого запрета (на труппы и зрителей)[409].
Хонеккер перепоручил решение вопроса Хагеру, который встретился с Брауном на следующий день, а после отчитался перед правительством о душевном состоянии драматурга. Оно никуда не годилось. Браун сожалел о «резком и непочтительном» тоне своего письма (Хонеккер подчеркнул эти слова в рапорте), но оно отражало его отчаяние. Если международные отношения будут определять, какие пьесы ставить, а какие – нет, культура потеряет опору, искусство разлучат с партией, литературе придется отказаться от своей миссии выстраивать критический диалог с властью, а самому Брауну придется оставить это поприще. «Он боится, что его работа станет бессмысленной» (фраза, подчеркнутая Хонеккером). А отказавшись от литературы, он будет вынужден перейти на другой уровень существования, стать «неличностью»[410].
За этим последовали новые встречи и новые доклады. Хагер и его помощница Эрика Хинкель выслушивали непрекращающиеся сетования Брауна[411]. Кубинский посол, который не оценил объяснения брехтовских драматургических принципов, полученного от Хагера, продолжал протестовать против искажения истории на сцене. Актеры из Berliner Ensemble, до мозга костей преданные духу Брехта, оплакивали потерю времени и денег, а западная пресса, хорошо информированная о ситуации, смаковала этот политический, дипломатический и культурный провал. Но шоу не продолжилось. «Гевара» разделил участь «Смерти Ленина», а Браун, как только оправился от потрясения, переключился на работу над другими произведениями, в первую очередь, над «Романом о Хинце и Кунце», оказавшимся еще более спорным[412].
Роман: публикация и уничтожение
Еще нагляднее, чем борьба за «Гевару», история публикации «Романа о Хинце и Кунце» показывает, как действовала цензура на каждом уровне в последние годы ГДР[413]. Сам текст претерпел множество превращений, от пьесы «Ханс Фауст», которая была сыграна в Веймаре в 1968 году[414], до романа, который принял окончательную форму в 1981‐м. Роман стал высшей точкой в развитии темы, проходящей красной нитью почти через все произведения Брауна. Противопоставляя Кунце, высокопоставленного аппаратчика, и его шофера Хинце, роман подчеркивал дистанцию, отделяющую жизнь привилегированной партийной элиты от нелегкой жизни простых людей. Кунце живет в роскошно обставленном доме (там даже есть убежище на случай ядерного удара) и проводит большую часть времени, участвуя в закрытых заседаниях и представляя партию на официальных церемониях, но его главная страсть – это женщины. Хинце обитает в обветшалой квартире и помогает начальнику преследовать девушек на казенной «Татре», повинуясь его указаниям с заднего сиденья. Поступками Кунце руководит низменное вожделение, а не революционный пыл. Как его верный слуга, Хинце участвует в этих злоупотреблениях полномочиями и даже дошел до того, что был готов разделить с начальником свою жену Лизу. Она позволила использовать себя, но в конце вышла победительницей над обоими мужчинами благодаря покровительству партии, предоставленному Кунце, и решимости самой распоряжаться своей жизнью.
В таком сжатом пересказе сюжет кажется очевидным памфлетом против монополии коммунистической партии (СЕПГ) на власть. Но Браун отвлекал читателя от прямолинейных выводов, прибегая к стилистическим ухищрениям: нестандартным пунктуации и построению предложений, повествованию от лица разных рассказчиков и вмешательству самого автора, который становится персонажем и в этой роли обращается к читателю, чтобы снять с себя ответственность за то, что в ней происходит. «Я этого не понимаю, я это описываю», – настаивает он на протяжении всего повествования, постоянно повторяя, что все случившееся служит «общественному благу». Чтобы еще больше усложнить дело, Браун скрывает действия за литературными аллюзиями. Отношения хозяина и слуги повторяют мотивы из «Дон Кихота», «Дона Жуана» и особенно «Жака-фаталиста» Дидро, и в нескольких местах об этом говорится открыто. Подражая Дидро, Браун называет свою работу Galantroman, философско-эротической фантазией. Более того, Кунце и Хинце могут восприниматься как разные аспекты одного человека, так же как «Я» и «Он» в «Племяннике Рамо». Само сочетание фамилий означает в немецком языке любых обычных, средних людей, как «Том, Дик и Гарри» в английском. А взаимозаменяемость в этой паре не дает свести их отношения к простому взаимодействию слуги и хозяина.
Таким образом, Браун мог заявить, что было бы ошибкой считать его роман политической сатирой на режим Восточной Германии. Он сочинил его, следуя принципам «реального социализма», прогрессивной литературы, посвященной описанию жизни обычных людей и способной на критические замечания, но, конечно, только «ради общественного блага». Модернистский литературный стиль тоже был прогрессивным решением. Он позволял литературе ГДР вступить в диалог с серьезными писателями по всему миру. Оставаться в рамках устаревших представлений о соцреализме значило бы обречь культуру Восточной Германии на медленное умирание. Этот аргумент мог защитить (и защитил) Брауна от нападок консервативных тугодумов из партии. Но он не помог затемнить три эпизода, выступающие из риторического тумана, которым укрыта крамольная насмешливость повествования в целом. В первом Кунце был изображен на задании в Западной Германии (в ранних версиях в Гамбурге). Одержимый своей страстью, он немедленно отправился в бордель, где осознал, что у капитализма есть свои преимущества, потому что он дает возможность получить секс напрямую – за деньги[415]. Второй эпизод описывал фантазию Кунце, сидящего за спинами членов Политбюро на трибуне во время демонстрации СЕПГ в честь Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Он представлял себе внезапное восстание масс под руководством призраков «Карла и Розы» и всех революционеров героического прошлого, направленное против дряхлых аппаратчиков, сидящих рядом с ним, как и вообще против угасания революционного духа[416]. А третьим острым моментом стал диалог между Хинце и Кунце о гонке вооружений и миротворческом движении, который ставил под сомнение военную и международную политику ГДР. Когда Кунце попытался оправдать траты на вооружение как необходимую меру для сдерживания агрессии США, которые недавно разместили ракеты средней дальности на территории Западной Европы, Хинце ответил, что перенаправление ресурсов на производство оружия как способ поддержания «мира» катастрофически затратно: «Оно жрет прогресс и срет на процветание»[417]. Эти три сцены в книге показались цензорам наиболее предосудительными, а Браун с наибольшим упрямством отстаивал их. Тем временем рукопись отправилась по каналам системы из издательства в Политбюро.
Текст прошел через все инстанции, надзиравшие за литературой ГДР, и через руки всех лиц, игравших роль в надзоре: самого автора, редактора, издателя, рецензентов, цензоров из ГАП, стражей идеологии из ЦК партии, членов Союза писателей, обозревателей литературных журналов и даже главы государства. На все это ушло четыре года. Книга трижды становилась предметом переговоров: в издательстве, в ГАП и среди высших чинов партии. Фолькер Браун участвовал во всех, хотя большая часть маневров совершалась за его спиной людьми, которые главным образом стремились защитить себя, а не запретить роман.