[445]. Хагер послал отчет Хонеккеру, который подчеркнул ключевые места в нем и отложил, возможно, чтобы использовать на следующем заседании Политбюро[446]. За несколько дней после встречи Хёпке получил выговор от партии (что могло нанести серьезный урон карьере аппаратчика), Зельбиг был уволен из ГАП, а Брауну пришлось предстать перед критиками из Союза писателей. Но «Роман о Хинце и Кунце» формально не был запрещен, и сам Браун избежал публичного наказания, предположительно потому, что власти не хотели большего скандала.
Браун оправдывался перед Союзом писателей на двух заседаниях исполнительного комитета, на которые собралось множество воинственно настроенных литераторов. 26 сентября сам Хагер выступил перед восемьюдесятью членами Союза и сделал общий доклад о критическом состоянии литературы ГДР. Он ссылался на «Роман о Хинце и Кунце» как на пример проблем, которые нужно решить, особенно, в сфере отношений авторов с партией в контексте правильной культурной политики. Большинство присутствовавших еще не читали роман, но несколько представителей Союза выступили со словами о важности укрепления соцреализма и с осуждением «безразличия и пессимизма», проникших в недавно вышедшие произведения. Будучи мишенью этих обвинений, Браун ответил, что он постоянно учитывал мнение властей и отказывается признать справедливым утверждение некоторых из критиков, что его роман доходит до отрицания социализма. Хагер суммировал детали встречи в докладе на имя Хонеккера, который заканчивался выводом о том, что можно с бóльшим успехом ослабить влияние «Романа о Хинце и Кунце», если обличить его «политические отклонения»[447]. 12 декабря Браун предстал еще перед более враждебным собранием из пятидесяти четырех членов союза. Двадцать докладчиков, включая Клауса Ярмаца, консервативного партийца, обрушились на роман, но на этот раз Браун сидел молча, пропуская брань мимо ушей. Когда еще один несгибаемый приверженец партии, Герман Кант, бывший председателем собрания, потребовал от него ответа, Браун не стал опровергать критику и сказал в свое оправдание только то, что сотрудничал с издательством и Министерством культуры. Очевидно, он намеревался избежать полемики и переждать шельмование, не стихавшее в прессе ГДР[448]. Оставалась вероятность, что ГАП разрешит новое издание, когда страсти улягутся. Так уже случалось с предыдущими литературными скандалами: это имели в виду цензоры, когда рассказывали мне, что после публикации «горячего» произведения они выжидали время, «чтобы выросла новая трава», то есть до тех пор, пока новое издание не сможет без помех получить одобрение.
Пока споры утихали, Браун тщательно избегал любых провокационных высказываний. Он прочитал в Академии искусств лекцию, не вызвавшую шумихи, и с согласия властей ГДР несколько раз выступил в Западной Германии, где пресса пыталась представить «Роман о Хинце и Кунце» как «немецко-немецкую бомбу» (eine deutsch-deutsche Bombe)[449]. Браун держал дистанцию с журналистами во время чтений на франкфуртской книжной ярмарке и в Кёльне. Хагер и, несомненно, тайная полиция получали доклады обо всех его публичных выступлениях[450]. Все указывало на то, что власти Восточной Германии успешно минимизировали ущерб от «бомбы». Воздержавшись от наказания Брауна и позволив ему выезжать в Западную Германию, они как бы продемонстрировали свою готовность терпеть возражения. В итоге «Роман о Хинце и Кунце» так и не был запрещен, его просто старались замолчать. Власти действовали втайне, и, пока все шло успешно, даже зашла речь о разрешении нового издания.
Каким был конец цензуры
Пока участь «Романа о Хинце и Кунце» оставалась неопределенной, мир начал меняться. В марте 1985 года Михаил Горбачев возглавил Коммунистическую партию СССР, начал перестройку и провозгласил политику гласности. В 1986‐м после XXVII съезда партии и чернобыльской катастрофы гласность (амбивалентный термин, поначалу обозначавший только открытое обсуждение общественных вопросов) породила движение за свободу информации. В июне 1988 года партия утратила господство в политической жизни СССР. Движение «Солидарность» в Польше изменило структуру власти, повсюду распространялся самиздат и советская империя начала разваливаться. Но ГДР все еще оставалась скованной диктатом партии, наследующим сталинской системе управления.
Произошло столько разных событий, что, когда 27 января 1988 года было выпущено разрешение на второе издание «Романа о Хинце и Кунце» (довольно маленьким тиражом в 10 000 экземпляров), это уже никого не взволновало[451]. Хагер разрешил печать, получив рекомендацию от Хёпке, который, в свою очередь, откликнулся на предложение MDV. Когда книга, наконец, появилась на прилавках магазинов, партийный аппарат не дрогнул от волнения и никто не уделил этому большого внимания[452]. В то же время другие произведения, особенно «Гибель Хорна» (Horns Ende) Кристофера Хайна и «Новое величие» Гюнтера де Бройна, вызвали похожие скандалы. Ситуации с их изданием развивались одинаково, это было сражение с цензорами на каждом этапе производства и распространения[453]. К концу 1987‐го борьба затронула цензуру в целом.
В течение трех дней, с 24 по 26 ноября, большое собрание литераторов обсуждало все вопросы, связанные с их профессией, на съезде Союза писателей в Берлине. Это было важное событие. На вступительной сессии присутствовали Хонеккер, шесть членов Политбюро и представители тридцати стран. Несмотря на присутствие Хагера, Хёпке, Рагвиц и множества наблюдателей из Штази, все пошло не так. 25 ноября де Бройн воспользовался своим временем для выступления, чтобы зачитать письмо Кристы Вольф, остававшейся в уединении в Мекленбурге. Оно напоминало членам Союза об истории Бирмана, исключении диссидентов, эмиграции самых талантливых авторов и ограничениях, накладываемых на тех, кто остается в ГДР. От своего лица де Бройн выступил против самого главного из них – цензуры. Так как ГДР не признавала ее существования, он сказал, что не видит смысла вступать в бесплодную дискуссию о терминологии и использовал выражение «практика выдачи разрешения на печать» (Druckgenehmigungspraxis)[454]. Он потребовал ее отмены, если не немедленно, то в течение пары лет. Судьба книг больше не должна была зависеть от решений за закрытыми дверями. Ответственность за произведения должна полностью возлагаться на автора и издательство. Литература должна стать открытой.
На другой сессии, ранее в тот же день, Кристоф Хайн прочитал еще более вызывающую речь:
Процедура выдачи разрешения на печать, надзор государства и, говоря грубо, но от этого не менее правдиво, цензура, влияющая на издательства и книги, авторов и редакторов, являются устаревшими, бессмысленными, неэффективными, разрушительными для человечества и человека, незаконными и заслуживающими наказания практиками[455].
Хайн призвал к немедленной отмене цензуры и созданию новых институтов и порядков: независимых от государства издательств, честных книжных обозрений, свободных театров и ежедневной прессы и неограниченного выезда за границу. Он не требовал ввести такую же систему книгоиздания, как на Западе, потому что считал ее подчиненной монополистической власти рынка, которая поощряла дешевую бульварную литературу. Хайн выразил свое уважение ГДР как «стране чтения» (Leseland), в первую очередь чтения книг (Buchleseland), где литература служила высокой культурной цели[456]. ГДР, с его точки зрения, следовало оставаться верной социалистическим принципам и поддерживать свои культурные институты, но они должны стать свободными от власти государства.
Еще никогда интеллектуалы Восточной Германии не говорили так открыто. Разумеется, одно дело было произнести речь, другое – изменить систему. Институты, управлявшие литературой в ГДР, остались прежними после завершения съезда. Берлинская стена, или «антифашистская защитная стена» (antifaschistischer Schutzwall), как ее все еще называли в официальных документах[457], была так же прочна и наглядно обозначала границу между двумя враждебными лагерями в холодной войне, которой не было видно конца. Но общественное мнение уже изменилось, отчасти благодаря свежему ветру из Москвы, и лидеры партии поняли, что стоит пойти на некоторые изменения.
Хёпке и Хагер встретились 18 февраля 1988 года, чтобы решить, какие меры следует принять. Они пришли к заключению, что основную ответственность за проверку рукописей действительно стоит передать из ГАП издательствам, но это могло вызывать проблемы. Общее производство должно было по-прежнему определяться годовым планом, который бы включал в себя ежегодные планы каждого издательства. ГАП должна была, как и раньше, контролировать составление общего плана, а также распределять бумагу и станки. Все это нужно было организовать так, чтобы избежать «неподъемной… бюрократической работы». Но как? Хёпке и Хагер договорились только о том, что все должно осуществляться постепенно, ведь, согласно их подсчетам, 99% предлагаемых публикаций не представляли угрозы. Проблемные ситуации можно было, как правило, решить на уровне издательств, сочли они, а их сотрудникам следовало приказать, чтобы присматривали за некоторыми авторами, избегая шума из‐за «цензуры». Разумеется, из этой системы кое-каких писателей пришлось бы устранить. Например, никаким произведениям Луца Ратенова или Моники Марон нельзя было позволить появиться в печати. И, несмотря на сравнительную св