ободу издательств, окончательное решение о выходе книги должно было оставаться за ГАП[458].
Протокол встречи создает впечатление, будто люди, стоящие во главе системы, одновременно и признавали необходимость перемен, и отвергали ее. Они продолжали отрицать существование цензуры на словах и осуществлять ее на деле. Но прежде всего они не могли понять, насколько они сами управляли ситуацией. Неспособность разрешить эти противоречия видна и в протоколе встречи, произошедшей девять месяцев спустя. Хагер сказал Хёпке, что нельзя допускать никакой «либерализации»:
Государство не должно отказываться от своих прав, а директор издательства отвечает перед государством. Это его обязанность – обращаться с соответствующими проблемами в ГАП, точно так же [и ГАП] может потребовать рукопись у издательства. Следование культурно-политической линии [партии] обеспечивается долгосрочными планами и бдительностью работников издательств и редакторов. Каждое издательство должно приготовиться к высоким требованиям, выполнения которых будут от него ожидать, и возрастающей ответственности. С помощью такого подхода мы сможем вести более демократическую политику и избежать излишней либерализации[459].
Хёпке, как мог, трактовал эти директивы. На встрече с членами Союза писателей 28 июня 1988 года он сделал доклад о плане на 1989 год, подчеркнув введение новой процедуры выдачи разрешения на печать. Окончательное решение оставалось за ГАП, но оно должно было приниматься быстро, и от издательства больше не требовалось предоставлять полное досье с рукописью и отзывами рецензентов. Теперь было достаточно правильно составленного предложения об издании. Некоторые члены Союза выразили обеспокоенность передачей слишком большой власти в руки издательств, но Фолькер Браун, бывший председателем собрания, одобрил новую политику как «выдающийся пример распределения власти… социал-демократический по духу»[460].
К этому времени Браун вел успешные переговоры с властями, хотя конфликты насчет черновиков и постановки пьес не закончились с кризисом вокруг «Романа о Хинце и Кунце». Они достигли пика в 1987 году, когда Браун стал настаивать на публикации сборника стихотворений «Медленное скрипучее завтра» (Langsamer knirschender Morgen) в редакции, не слишком истерзанной правками. В книге было достаточно спорного материала, чтобы занять редакторов в MDV и цензоров в ГАП на четыре года. Разрешение на печать было выдано, но потом отозвано из‐за «политического аспекта» рукописи, как выразился Браун в протестующем письме к Хагеру. Когда писатель пригрозил опубликовать версию без правок в Suhrkamp в Западной Германии, Хагер, наконец, сдался[461]. Кроме того, Браун предъявлял претензии Хагеру, когда власти запретили постановку его пьесы «Нибелунги» (Nibelungen) восточногерманской труппой на территории Западной Германии в мае 1987 года. В этом случае Хагер не возражал, но постановка должна была быть отменена, потому что актеры из Национального театра Веймара не были Reisekader, то есть лицами, допущенными к путешествиям за пределы ГДР, а государство делало все возможное, чтобы его граждане не сбежали на Запад[462]. В феврале 1988‐го роли поменялись: Браун был недоволен первым спектаклем по другой его пьесе «Европейский транзит» (Transit Europa) и требовал прекратить выступления. На этот раз Хагер был против запрета. Почему? В докладе своему коллеге из Политбюро Гюнтеру Шабовски он писал, что не хочет, чтобы враги на Западе получили возможность представить отмену спектакля как еще один случай репрессий в области культуры. Хагер позвонил Брауну по телефону и уговорил потерпеть еще несколько спектаклей[463].
Подобные случаи, какими бы незначительными они ни казались, проливают свет на новый мотив, проникавший во взаимоотношения авторов и властей, хотя цензура и продолжала существовать, а структура власти оставалась прежней. Письма Брауна оставались уважительными, но стали звучать довольно неофициально, и писатель, обращаясь в Хагеру, перешел с формального «Вы» на дружеское «ты». Это было бесконечно далеко от того почтительного тона, который он использовал, когда впервые попросил защиты у «глубокоуважаемого товарища профессора Хагера»[464]. Однако к 1988 году письма других писателей стали выглядеть почти нахально. Райнер Крендль, ведущий член Союза писателей, долго и с большими усилиями торговался с издательством и ГАП относительно приключенческого романа о Ближнем Востоке «Сомнительное сборище», Eine gemischte Gesellschaft. В конце концов ему было отказано в разрешении на печать, потому что текст не соответствовал линии партии в международных отношениях. Тогда Крендль отправил Хагеру дерзкое письмо: «Мне хотелось бы знать, почему я должен пожертвовать работой, отнявшей у меня многие месяцы, только потому, что какой-то служащий в каком-то специальном департаменте взял на себя право решать, что люди в этой стране должны или не должны читать»[465]. Ханс Шнайдер, мастер по части романов о войне, точно так же протестовал, когда Министерство обороны запретило второе издание «Дела Теснова» (Der Fall Tessnow), потому что в книге была сцена с пограничником из ГДР, неприемлемая по «политико-идеологическим» соображениям. Шнайдер спрашивал Хагера в письме, какое право имел чиновник мешать публикации книги, на которую у него ушло два года работы. «Эта жестокая несправедливость» привела писателя в ярость, он требовал лично встретиться со своим противником, который взял на себя роль «цензора»[466]. Еще десять лет назад нельзя было себе представить автора, протестующего против цензуры, которой официально не существовало, в письме к члену Политбюро. К концу 1980‐х положение дел в ГДР изменилось. Эти изменения происходили незаметно, в неформальной сфере личных взаимоотношений, определявшей порядок вещей, пока старая система институтов оставалась у власти. Цензура не была отменена, но и авторы, и цензоры ожидали торжества новых свобод.
На встрече 1 марта 1989 года ПЕН-центр ГДР выпустил резолюцию с протестом против тюремного заключения Вацлава Гавела в Чехословакии. Клаус Хёпке присутствовал на встрече и подписал резолюцию. Через пять дней его вызвали на ковер старые противники из отдела культуры ЦК партии. Согласно отчету об этой встрече, который Урсула Рагвиц передала Хагеру, Хёпке настаивал на правильности своего поступка и предлагал объясниться с чешским послом. Но, настаивала Рагвиц, он, без сомнения, вмешался во внутренние дела братской социалистической страны, а его участие в протесте ПЕН-центра могло быть использовано для пропаганды их врагами обеих стран[467]. Хёпке должен был ожидать какого-то наказания. Как он признался позже, у него был информатор среди коллег Рагвиц из Kultur[468]. Но наложенное на него наказание было довольно легким, возможно потому, что он принял ответственность за свой поступок в прямом письме Эриху Хонеккеру. Он говорил, что протест против жестокого обращения с Гавелом абсолютно оправдан и, поддерживая его, он не вступал в противоречие с практикой обращения с писателями в ГДР. В конце концов Хёпке был отстранен от должности всего на несколько недель, как объясняли в Политбюро, по болезни[469].
Означала ли новая атмосфера вседозволенности исчезновение фактической цензуры в ГДР? Нет: власти продолжали запрещать выход книг по «политико-идеологическим» соображениям, как они часто выражались в письмах и докладах[470]. В апреле 1987 года Хагер и Хонеккер не дали напечатать «Я скучаю по Испании», Mir fehlte Spanien, мемуары Долорес Ибаррури, известной как La Pasionaria, потому что, по их словам, они были заражены еврокоммунизмом правого толка[471]. В мае Хагер и Хёпке остановили распространение 4100 экземпляров книги Клауса Мамаха «Сопротивление с 1939‐го по 1945‐й», Widerstand 1939 bis 1945, потому что цензоры из ГАП проглядели крамольные высказывания о коммунистическом сопротивлении нацистам во время Второй мировой войны[472]. В июле 1989 года ГАП отказалась выдать разрешение на печать книги Эриха Ханке «Человечество пишет последнюю главу?», Schreibt die Menschheit ihr letztes Kapitel?, не потому, что она была недостаточно марксистской, а потому, что в духе догматичного марксизма настолько преувеличивала империалистический и милитаристический характер НАТО, что противоречила установке партии на мирное сосуществование[473]. «Зубр» Даниила Гранина свободно распространялся в Советском Союзе с момента публикации в 1987 году, хотя и рассказывал о судьбе русского генетика Николая Тимофеева-Ресовского, нелестным образом изображая взаимодействия между наукой и политикой в советской системе. Но то, что было терпимо в СССР, оказалось слишком для властей ГДР. Книга получила разрешение на печать и вышла тиражом 15 000 экземпляров, но потом, в июне 1988-го, ее распространение было остановлено, а экземпляры пылились на складе в Лейпциге до середины 1989-го, когда роман, наконец, попал в продажу[474].
Цензура не исчезла даже в относительно свободные последние годы ГДР: авторы продолжали жаловаться на то, что их рукописи отвергают по «политико-идеологическим» соображениям, издательства все еще не хотели идти на риск, принимая «горячие» работы, ГАП отказывала в разрешениях на печать, а партийные лидеры запрещали выход произведений, которые отклонялись от линии партии, даже когда она начала терять власть. Переговоры, правки, сопротивление и компромиссы продолжались на всех уровнях, как и годами ранее, и казалось, так будет всегда. Что же в итоге положило конец цензуре в Восточной Германии? Падение стены. Вскоре после того, как 9 ноября 1989 года стена была проломлена, правительство распалось, партия раскололась, государство разрушилось и от всей системы цензуры ничего не осталось, кроме самих цензоров. Они сидели за своими столами, не зная, чем заняться, пытаясь понять происходящее и объяснить свою жизнь наивному чужаку, когда в 1989 году я появился в их кабинете на Клара-Цеткин-штрассе.