– Кто вы такой? – сжимая зубы, с высоты своего высокого роста спросил Суровцева представитель Всероссийского бюро комиссаров.
– Дай сказать военспецу! – крикнул кто-то из числа моряков. – Надо будет, сами штыками сгоним.
– А мы и шашками почиркать можем. Хоть военспеца, хоть тебя, комиссар! – крикнули из глубины толпы.
– И зад твой кожаный не спасёт, – рассмеялся кто-то.
Толпа весело и грозно смеялась.
– Пусть говорит! – кричало несколько голосов.
Собиравшийся забраться на платформу Ворошилов теперь сам с интересом готов был послушать бывшего офицера. Тем более что согнать его с трибуны действительно не представляло большого труда. Тут не пришлось бы и вмешиваться. Он был уверен в своих бойцах.
– Продолжайте, товарищ, – хозяйским тоном громко разрешил Ворошилов через головы первоконников.
Суровцев и продолжал:
– Кто я такой? Я русский офицер, по призыву генералов Брусилова, Поливанова и других членов Особого совещания при Реввоенсовете республики вступающий в Красную армию. А с легионерами Пилсудского я имел возможность столкнуться в галицийских полях под командой того же Алексея Алексеевича Брусилова. С коим имел и имею честь быть знаком лично. Юзеф Пилсудский воевал тогда против России, то есть против нас с вами, на стороне немцев. И, должен вам заметить, воевал отчаянно. Вояки они бывалые, стойкие, опытные и решительные в бою. Жестокие к пленным и беспощадные к мирным жителям. И опять должен повторить – это представители именно шляхты, а не пролетариата и крестьянства. До революции в России один дворянин приходился на двести человек населения. Это привело к революции. В Польше один шляхтич приходится на десять человек простого люда. Польский крестьянин никогда не мог их всех прокормить. Вот и получается, что шляхетское сословие, как жаждало прежде, так жаждет и теперь получить под своё господство украинское и белорусское «быдло»!
– А хрена в грызло они не хотят? – крикнул одинокий высокий голос.
Сдержанный гул голосов прошёл над людскими головами.
– Когда ваши прадеды подавляли польское восстание 1863 года, – почти обычным, негромким голосом продолжал Суровцев, – то подавляли они не восстание польского народа, а восстание шляхты, которой не понравилось, что польский крестьянин получил от русского царя в собственность всю землю, имевшуюся в Королевстве Польском. И заметьте, получил он её не так, как это было в России, а безвозмездно, без всякого выкупа. Да ещё и самоуправление к свободе и земле в придачу. Крестьяне сразу сделались панами, а шляхта разом потеряла одну тысячу шестьсот имений. Как не восстать!
Ворошилов пробежал взглядом по внимательным лицам конармейцев. «Грамотный чёрт», – думал он о Суровцеве. «Знать бы самому всё это – я нашёл бы, как это нужно преподать бойцам и командирам. Даже комиссарам», – продолжал размышлять Климент Ефремович. Но ему не могло нравиться, что бывший офицер по всем статьям переигрывал комиссара-большевика. Бойцы подозрительно внимательно его слушали. Точно подтверждая его мысли, командир-орденоносец по фамилии Гриценко вдруг выкрикнул:
– Комиссар, учись мысли излагать. Давай, офицерюга, глаголь насущное!
– Трави, хлопче! – крикнул рыжий, небольшого роста рядовой конармеец, стоящий рядом с Гриценко.
Суровцев впервые выступал на митинге. И впервые осознал, почему многие люди так рвались и рвутся на трибуну. Хорошо подвешенный язык может творить чудеса. Он ощутил свою власть над огромным количеством людей. И одно дело понимать, что такое возможно, а другое дело ощущать эту власть. Но, как это часто бывало в те годы со многими ораторами, он потерял чувство меры, когда продолжил:
– За всю нашу историю дважды польские захватчики были в Москве. В шестисоттысячной армии Наполеона Бонапарта было ни много ни мало сто тысяч поляков. А в первый раз они пришли во времена смуты, когда тащили на русский престол Гришку Отрепьева. И если бы не народное ополчение Минина и Пожарского, то не известно, по какому пути могла бы пойти вся русская история. А сегодня поляки в матери городов русских – в Киеве. Всегда, когда у нас смута – поляки тут как тут!
Ворошилов вздрогнул и, ни секунды больше не раздумывая, спрыгнул с перрона. Как пловец, через людское море направился к платформе-трибуне. Суровцев понял, что допустил досадный промах. Но было поздно что-то исправить. Ворошилов с недовольным, хмурым лицом взбирался на платформу. Взобравшись, он вдруг выхватил из ножен шашку и, не скрывая злобы, с угрозой спросил:
– Это наша революция смута?
«Быстро отступить назад. Выхватить наган и выстрелить ему в лоб. Потом, наверное, пристрелить комиссара. А потом уже без разницы… Или самому стреляться, или ждать, когда пристрелят или зарубят», – вихрем пронеслись в голове Суровцева отчаянные мысли.
– Отвечать! – крикнул, как рубанул шашкой, Ворошилов.
Суровцев глядел в глаза Ворошилову. «Нет, рубить он никого не будет. Это всё из разряда театральных жестов», – понял Суровцев.
– Революция – это смута? – чуть придвинувшись к нему, ещё раз спросил Ворошилов.
– Нет, конечно, – вполне искренне ответил Суровцев.
Он давно уже перестал считать русскую революцию просто смутой.
– Товарищи будённовцы, – обратился Ворошилов к бойцам, – всё правильно обсказал бывший их благородие. Но вот никак не мог не обделаться в конце. На то он и бывший… Этот тоже, хорош гусь, – ткнул он шашкой в сторону комиссара, – плёл-плёл, а чего – и сам не понял. А я вот что вам скажу… Воюем мы не с поляками, а с белополяками! Вот и весь сказ. Мы уже бьём их в хвост и в гриву. И дальше будем бить. Мы им квадратные башки враз где округлим, а где и подрубим. Всё. Митинг окончен!
– Да здравствует товарищ Ворошилов! – кричали из толпы.
И точно перебивая друг друга, с разных концов закричали:
– Да здравствует товарищ Будённый!
– Даёшь Киев!
– Даёшь Варшаву!
– Даёшь!
– Ура! – ревела толпа.
В конце концов, сорвались на старорежимное «ура!». С этим военным кличем в Красной армии боролись. Было идеологическое неудобство – белогвардейцы шли в атаку с таким же «ура!». Но слишком много было за этим словом исторической памяти, чтоб так просто заменить его ничего никому не говорящим «даёшь!». В толпе стали стрелять в воздух. Ворошилов, Суровцев и комиссар поочерёдно спрыгнули с платформы на землю. К ним протиснулся орденоносец Гриценко. За ним, как нитка за иголкой, проследовал рыжий конармеец.
– Климент Ефремович, – язвительно обратился орденоносец к Ворошилову, – а у меня на шашке, сталью по стали, начертано: «Без нужды не вынимай. Без славы не вставляй».
– Ну-ка, пошёл отсюда, – вставляя шашку в ножны, отвечал Ворошилов, – умник. Ступай к своему полку.
– Успеется, – достаточно развязно отвечал Гриценко.
С дисциплиной в Конармии были большие проблемы. Но со всей ответственностью нужно сказать: дисциплина в ней была. Просто строилась она по своим особым, революционным, законам и принципам.
– Я смотрю, вы тут военспецов больше слушаете, чем полномочного комиссара, – обиженно выговорил Ворошилову комиссар Ивлев.
– Да вы не пужайтесь, товарищ комиссар, – весело отозвался стоявший рядом веснушчатый боец. – Мы военспецов богато порубали. Капусты в другую осень меньше шинкуют.
– Какое звание в царской армии было? – спросил Ворошилов Суровцева.
– Полковник, – коротко ответил Суровцев.
Ворошилов, Гриценко, да и комиссар недоверчиво осмотрели совсем не полковничью фигуру и стать Суровцева. «Поручик, штабс-капитан – это куда ни шло. Но для полковника слишком молод», – примерно так подумали все трое. Знали бы они, что перед ними стоит генерал-майор белой армии! Тем более не поверили бы.
– Ладно. Разберёмся, – сказал Ворошилов. – Собери-ка всех бывших офицеров на привокзальной площади. Люди вы для нас тёмные. С вами будем говорить с каждым в отдельности.
– Есть! – едва не вскинул ладонь к козырьку фуражки Суровцев. – Слушаюсь!
Четко повернулся кругом. Отойти четко не представилось возможным. Пришлось протискиваться через любопытную людскую массу.
– Теперь с тобой разберёмся, – повернулся Ворошилов к комиссару. – Закон у нас простой. Он и военспецов, и комиссаров, и простых бойцов касается. Все начинают службу рядовыми. После первого боя решаем, где чьё место.
– Права не имеете! – достаточно уверенно возразил комиссар.
– Имеем, – ещё более уверенно перебил его Ворошилов. – Мало того, имею личное указание члена военного совета Юго-Западного фронта товарища Сталина всех комиссаров, не оправдавших доверие партии, расстреливать перед строем как трусов и дезертиров.
– Вот такие у нас дела, товарищ комиссар, – вставил своё слово и Гриценко.
– А ты, – обратился Ворошилов к Гриценко, – снаряди из своих хохлов пулемётную команду – и тоже на привокзальную площадь. Сразу пусть не светятся, а к началу разговора, чтоб все бывшие на мушке были. А то у них как всегда… по нагану по карманам… Короче, сам всё знаешь.
– Сделаем, – пообещал Гриценко. – Климент Ефремович, я этого бывшего полковника к себе заберу? Сдаётся мне, он не простой полковник. Шибко он грамотный, да молодой и ранний.
– Да погодь ты. С ним ещё особый отдел разговаривать будет, – попытался отмахнуться от Гриценко Ворошилов.
– Вот после разговора и заберу, – не унимался Гриценко. – Я уже второй месяц без начальника штаба воюю.
– А кто тебе виноват, что прежнего начальника штаба ты расстрелял?
– Не расстреляй я – бойцы порубали бы!
– Ладно. Там видно будет, – обнадёжил Гриценко Ворошилов.
Процедура вступления бывших офицеров в Конармию была отлажена до мелочей. Первым и самым унизительным её этапом часто был обыск и изъятие личного оружия бывших офицеров. Пика, шашка и винтовка – вот что положено иметь рядовому бойцу. Впрочем, пики в Конармии не жаловали. В ближнем бою предпочитали использовать револьверы и пистолеты. Но обзавестись наганами и даже особо ценимыми за вместительный магазин и точный бой маузерами позволялось не сразу. Зачислялись бывшие офицеры как рядовые бойцы. Но после первых боёв, если они оставались живы, их обычно использовали на командных должностях.