– Начальник связи Ладожской военной флотилии капитан третьего ранга Иванов, – представил себя ещё один моряк. – Нам уже называли другие даты предполагаемой операции противника. В частности, тринадцатое октября.
– Есть основания предполагать, что своими энергичными действиями девятого октября вы сорвали им график. Скажу вам больше того. Давая штабу флота санкцию на проведение учений, Генеральный штаб предполагал, что и в этот раз своей активностью вы смешаете немецкие планы.
– А может быть, мы их всё же смешали? – предположил Иванов.
Суровцев несколько секунд молчал. Он мог бы и не отвечать на подобные вопросы. Мог просто довести до сведения минимум информации и потребовать исполнения приказа. Но он знал и другое: эти люди последний год делают всё возможное и не возможное для того, чтоб хоть как-то облегчить положение Ленинграда. И конечно заслужили чуть больше других простого человеческого отношения и доверия. И он решился сказать то, что как разведчик и контрразведчик не должен был говорить:
– Три часа тому назад вражеская флотилия паромов, включая десантные баржи и катера обеспечения, в составе двадцати трёх кораблей вышла из Лахденпохья. Есть сведения, что к ним присоединяются и другие суда. Курс – остров Сухо. Эту информацию нужно в самое ближайшее время довести до ваших командующих и до всех штабов.
Эффект от сказанного был ошеломительный. Первым пришёл в себя командующий группой истребительной авиации Ленинградского фронта генерал-майор Жданов:
– У нас нет таких сведений, товарищ генерал-лейтенант, – твёрдо сказал он.
– У вас их и не может быть, – ещё более твёрдо ответил Суровцев. – Из-за малой видимости и штормовой обстановки авиаразведка, как вы знаете, не велась ни вчера ни сегодня. Ни на Ленинградском, ни на Волховском фронтах. Надеюсь, вы поняли, какое значение Москва придаёт вашему направлению?
Придавали большое значение этой операции и по другую сторону фронта. В то время, когда Суровцев произносил последнюю фразу в советском Морье, в финском Лахденпохья происходили знаменательные события. Немецкое гестапо производило обыски на двух улицах, примыкавших к порту. Искали таинственный радиопередатчик, сменивший за месяц второй шифр и до этого выходивший в эфир в разных частях Страны Суоми. Ничего даже отдалённо напоминающего рацию найти не удалось. Но в одной из сдаваемых внаём квартир обнаружили странный телефонный аппарат, не подключенный к станции. Пошли по проводу. На территории порта провод оказался оборван. Задержали несколько подозрительных лиц из числа портовых рабочих. Они были пьяны. Финны в последнее время сплошь и рядом нарушали сухой закон.
Вице-адмирал Ралль, генерал-майор Жданов и капитан третьего ранга Иванов провожали Суровцева до самолёта, одиноко стоявшего на футбольном поле.
– Было приятно познакомиться, – пожимая Суровцеву руку, сказал Ралль. – Хотя не покидает ощущение, что мы с вами когда-то уже встречались.
– Это оттого, товарищ вице-адмирал, что у меня типичное лицо, – пошутил Сергей Георгиевич. – Как, впрочем, и у вас, – добавил он хитро.
Жданов и Иванов с удивлением посмотрели на одного и на другого. Если представителя Ставки ещё можно было считать человеком с типичным лицом, то красивое лицо адмирала с аристократичными мешочками под умными, с хитринкой глазами, с аккуратными усиками назвать типичным никак было нельзя.
– Конечно, наше положение в связи с учениями и предстоящими действиями – это ни два ни полтора… Не слышали такую песенку гардемаринов? «Нам с утра и до утра – и ни два ни полтора. Ни манёвры, ни война, ни веселье, ни хандра». Но думаю, что справимся, – добавил, улыбаясь, адмирал.
– Как договорились, – пожимая Суровцеву руку, прощался генерал Жданов, – думаю, постоянное присутствие в небе истребителей мы обеспечим. Будем встречать самолёты противника и у их аэродромов. Счастливого полёта!
– Я ночью буду в Новой Ладоге, – в свой черёд сказал Иванов.
Суровцев влез в кабину «кукурузника». Надел лётный шлем. Помахал рукой. Самолет, не выруливая, коротко разбежался и взлетел. За какие-то секунды машина буквально растворилась в тумане и низкой облачности. Только шум двигателя какое-то время выдавал присутствие в небе фанерного биплана.
– А лицо и, правда, у него типичное, – вдруг сказал Ралль. – Типичное лицо офицера Генерального штаба. Ещё того, – многозначительно поднял он вверх указательный палец. – Гляди-ка, уцелел…
– Ну, вам-то видней, – многозначительно согласился генерал Жданов.
Действительно, бывшему офицеру Русского Балтийского флота Юрию Федоровичу Раллю, награждённому до революции орденами Станислава с мечами третьей и второй степени, орденом Святой Анны с надписью «За храбрость», и с 1918 года командиру красного миноносца должно было быть видней… В середине тридцатых годов аттестация в Военно-морском флоте вскрыла возмутительный факт: восемьдесят процентов командиров-моряков имели дворянское происхождение…
Ночной образ жизни Сталина с высоты Кремля бросал свою длинную, кривую и тяжёлую тень на деятельность всех штабов и учреждений в стране. «От Москвы до самых до окраин…» И если в Ставке и в Генеральном штабе к этому привыкли и приспособились, то командующие фронтами и их штабы были измучены существованием в двух взаимоисключающих режимах. Обстановка фронта почти всегда требовала с утра быть на ногах, а лечь спать раньше никто себе позволить не мог. В любой час ночи мог раздаться звонок из Москвы. И горе было тому, кто в это время прилёг отдохнуть.
Командующий Волховским фронтом генерал армии Мерецков был уверен, что именно сегодня ночных звонков не избежать. Суровцев тоже то и дело бросал взгляд на телефонный аппарат высокочастотной связи – ВЧ. Он с удовлетворением наблюдал, как новые средства связи вытесняли телеграфный аппарат Боде. В своё время ещё генерал Батюшин, как мог, боролся с телеграфной связью. Любое несанкционированное подключение к телеграфной линии уже и тогда грозило нанести непоправимый вред. А сама простота подключения в любом месте телеграфной линии делала преступным применение этих аппаратов для связи со Ставкой и между фронтами. Аппарат ВЧ зуммером прорезал тишину ночи. Мерецков снял трубку.
– Здравия желаю, Александр Михайлович, – поздоровался он со звонившим из Москвы Василевским. – Так точно! У меня, – добавил он и красноречиво взглянул на Суровцева, – передаю трубку.
Суровцев взял телефонную трубку. Поздоровался.
– Доложите обстановку, – устало и спокойно потребовал Василевский.
– По нашим расчётам противник выйдет к означенному объекту атаки к утру сегодняшнего дня, – уверенно докладывал Суровцев. – С рассветом будет атаковать. В настоящее время налажено взаимодействие с истребительной авиагруппой Ленинградского фронта генерал-майора Жданова. С авиацией седьмой армии… Находится в полной боевой готовности вся авиация Волховского фронта. Приведены в боевую готовность суда Ладожской флотилии, находящиеся в Новой Ладоге. Сейчас в районе острова находятся в дозоре два судна. Большая часть судов флотилии по-прежнему занята в учениях. Считаю необходимым продублировать приказ Ставки командованию Балтийского флота и Ладожской военной флотилии через Наркомат Военно-морского флота. Имею все основания предполагать, что налицо недоверие к данным разведки.
Начальник Генерального штаба несколько секунд молчал. Напоминать вышестоящему начальнику о его недавнем согласии на проведение учений Суровцев не желал. Но и не сказать об этом не имел права.
– Такой приказ уже отдан, – проговорил Василевский, – командующий флотом сейчас на пути в Новую Ладогу. С ним командующий авиацией флота и командующий Ладожской флотилией. Ваше мнение о применении стратегической авиации? Моряки опять обращаются с такой просьбой.
– Считаю применение тяжёлых бомбардировщиков в данной обстановке нецелесообразным, – уверенно ответил Сергей Георгиевич.
– Почему? – прямо спросил Василевский.
– Погодные условия на Ладоге таковы, что даже штурмовой авиации будет трудно заходить на цели. Я вчера облетел остров на самолёте связи. Видимость почти нулевая. В условиях ожидаемого морского боевого столкновения бомбы полетят куда угодно, только не в цель.
– Тем не менее моряки настаивают.
Теперь молчал Суровцев. Он мог бы высказать своё мнение по поводу такой настойчивости. Стратегическая авиация, по его мнению, могла быть применена только в одном случае – в случае захвата острова противником. Чтобы потом выбивать его оттуда. Но сказать подобное – значило бы бросить незаслуженную тень подозрения на своих товарищей по оружию.
– Думаю, такая настойчивость – естественное желание считать свой участок фронта самым важным, – сказал Сергей Георгиевич.
– Руководителем всей операции назначен командующий флотом вице-адмирал Трибуц, – объявил Василевский, – но вы, как представитель Ставки, несёте полную ответственность за всё происходящее. До свидания.
– До свидания, – в свой черёд попрощался Сергей Георгиевич.
– Пригрозил? – спросил Мерецков.
– Предупредил, – уточнил Суровцев.
– В наше время разница небольшая, – со вздохом заметил командующий фронтом и подозрительно покосился на входную дверь.
Суровцев понял, о чём сейчас подумал генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков. Он подумал о Мехлисе. Каково было находиться рядом с ним Мерецкову, можно было только догадываться. Хотя, наверное, только он один и смог достаточно долгое время с ним работать. Уравновешенный, рассудительный Мерецков не был конфликтным человеком. Сталин его даже называл Ярославом Мудрым. За добрый и внимательный нрав в войсках у него было даже прозвище – Петрович. Неведомыми путями его сербский псевдоним времён гражданской войны в Испании попал на родину и превратился в прозвище. В Испании он был Петрович, на родине стал Петрович. Мехлис прозвища не имел. Сама его фамилия стала уже нарицательной.
Был ещё один неприятный факт во время этой командировки, связанный с Мехлисом. Командующий фронтом наотрез отказался в будущем принять под своё начало людей из Особой группы: