А я бросилась к Эрику. Пролетев разделяющее нас расстояние, упала рядом с ним, переворачивая на спину, судорожно рванула жилет, затем рубашку: он не дышал.
Сердце под моими ладонями не билось.
— Нет, — прошептала я сдавленно и беззвучно, не слыша собственных слов, задыхаясь, глотая вместо воздуха пустоту. — Нет… нет, нет…
Сковавший тело лед напоминал небытие или дикий, первобытный ужас. Этот ужас захватил меня с головой, липким потом плеснул в ладони, дрожью прокатился по спине. Я вытолкнула себя из него усилием воли, возвращая в реальность, стягивая потрепанные перчатки и разогревая остатки магии, которую не выпил Аддингтон.
Всевидящий, мне же ее хватит?!
Хватит же?!
Сила отозвалась вяло, плеснула в ладони, а после и в тело Эрика, мягким голубоватым свечением.
Тщетно.
Я не чувствовала отклика, остатки магии утекали сквозь меня, не в силах помочь.
Та слабая искра, что билась во мне, не могла вернуть его к жизни.
«Нам удалось выбраться, но когда я отняла тебя от груди, ты уже не дышала…»
«Вокруг нашего сгоревшего дома осталось выжженное поле аламьены. Выжженное не смертоносным пламенем, а живой силой Рауля. Он вытянул все силы из цветов, чтобы вернуть тебя, Шарлотта…»
Строчки из письма мельтешили перед глазами, и я с трудом сконцентрировалась на окружающей меня жизни. Потянулась к ней, чтобы услышать отклик, раскрылась на полную, и почувствовала, как в меня хлынул доверчивый свет и тепло.
— Простите меня, — прошептала так же беззвучно.
А потом упала на грань. В полумраке между жизнью и смертью тянущиеся ко мне нити казались особенно яркими. Я вбирала их в себя, не отнимая ладоней от груди Эрика, чувствуя, как отчаяние отзывается в каждой клеточке моего тела.
«Я справлюсь, я справлюсь, я справлюсь…» — шептала мысленно.
Всевидящий, как мне справиться и остаться с ним?
Взгляд зацепился за созданный Аддингтоном купол, свечение в нем померкло, лишившись подпитки магией искажений, но…
Подхватив близлежащий корень, торчащий из земли, пустила силу в окружающие меня отростки. Миг — и сквозь серые краски в сплетение корней и ветвей ворвалось свечение совершенно иного рода, теплое и согревающее. Оранжерея вспыхнула магическим солнцем, оживающая сила собиралась в ней, текла сквозь меня и Эрика, как кровь по сосудам. Я впитывала ее, чтобы потом отдать резким ударом сердца, на выдохе.
Ему.
Удар вышел такой силы, что на миг показалось, будто я сама стала солнцем.
Или молнией.
Удар плеснул мне в пальцы и в его грудь, Эрик судорожно дернулся, и я вместе с ним. Жар, разбежавшийся по телу, мог запросто меня сжечь, и сжег бы, дотла… если бы искра не рассеялась в «сосудах», окутывая мягким теплом.
В ладонь снова что-то ударило, и я не сразу поняла, что это биение его сердца.
Ровный, мощный, удар.
Второй.
Третий.
Вместе с его судорожным вздохом в мир вернулись звуки. Истошные вопли Майкла, который орал, чтобы его выпустили отсюда, тихий стон Лавинии откуда-то сбоку.
Из глаз хлынули слезы, я ревела как сумасшедшая, но все-таки продолжала пропускать сквозь нас тепло, снова и снова, и сила окружающей нас жизни бежала от меня к нему, по раскинувшейся над нами кроне, собиралась во мне, и снова прокатывалась по телу Эрика, согревая.
Я осела на пол, рядом с ним, не отнимая ладони от слабо вздымающейся груди, не размыкая живого круга.
Вернулись не только звуки, но и краски: глядя на оплетающий нас кокон, я видела, как искореженная жуткой магией природа превращается в странный волшебный сад. По крайней мере, мне так показалось…
С этой мыслью я потеряла сознание.
С этой мыслью провалилась в темноту, чтобы окунуться в море аламьены.
Запутавшись в коротких ногах, упала на теплую землю, прямо в заросли. Упала, но не заплакала: передо мной открывался целый мир. Муравьи тащили какие-то зерна в свой домик, похожий на горку (я помнила, его мне показывал папа), прямо над цветами порхала бабочка с огромными разноцветными крыльями. Вокруг жужжали шмели и пчелы, но меня интересовала именно она. Оранжевый, синий, желтый и черный — эти цвета на ее трепещущих крылышках сливались в удивительной красоты узоры. Бабочка села на раскрывшийся белый цветок, и я потянулась к ней, чтобы схватить…
Но вместо этого схватили меня.
Подбрасывая в воздух и снова подхватывая.
— Шарлотта!
Сильные руки отца без труда удерживали меня на весу, рыжие волосы переливались на солнце, а в теплых карих глазах искрились смешинки. Я очень любила, когда он так делает, но сейчас…
— Бабочка!
Папа проследил, куда я указываю, и осторожно опустился вместе со мной рядом с цветком.
— Бабочка, — сказал он, мягко перехватывая мою руку, когда я снова потянулся к ней. — Но мы не будем ее трогать.
— Почему?
— Потому что на ее крылышках пыльца, и если ты возьмешь бабочку в руки, она больше не сможет летать.
— Никогда?
— Никогда.
Отец отпустил мою руку, но я больше не хотела брать бабочку. Пусть лучше летает, а я буду смотреть на нее издали и любоваться…
День неожиданно сменила ночь. Глубокая ночь, когда повсюду был запах дыма. Он обжигал грудь, и я кричала, кашляла, пытаясь избавиться от этого жуткого чувства. Меня подхватывали на руки, но дыма становилось слишком много, и дышать было больше нечем. Я снова соскальзывала в темноту, здесь было жутко и холодно, а еще очень темно. Черные щупальца вливались в меня, заставляя леденеть еще больше, я звала папу с мамой, но они не отзывались. Было страшно, было очень страшно, но неожиданно в этой непроглядной тьме вспыхнула искорка света. Теплого света, разбросавшего душившую меня тьму, и я вынырнула в летнюю ночь.
Я снова была в сильных руках отца, его лицо было белее мела, белее луны, которая висела над нами.
— Доченька моя, — хрипло выдохнул он. — Слава Всевидящему…
Его руки разжались, и меня снова швырнуло в темноту.
Не сразу, но я поняла, что эта темнота — из-за плотно прикрытых век, что сдавленные всхлипы принадлежат мне, и что огненные дорожки на щеках — это мои слезы. Чьи-то пальцы стирали их, удивительно нежно, негромкий голос позвал:
— Лотте.
В этот миг все случившееся обрушилось на меня неумолимой силой лавины. Я вздрогнула, широко распахнула глаза и встретилась взглядом с Эриком.
Бледный, осунувшийся, тем не менее он сейчас сидел рядом со мной.
— Лотте, — повторил он, но тут же исправился. — Шарлотта…
Я смотрела на него и не могла наглядеться. То странное чувство, когда внутри все дрожит от напряжения, а тишина кажется невыносимо, мучительно долгой. Когда хочется обнять его, впитывая биение сердца и окунуться в эту родную нежность. Когда все остальное неважно лишь только потому, что он жив, мы оба — живы, и это и есть самое настоящее счастье.
— Мне так много нужно тебе объяснить, — хрипло произнес он. Потянулся к стоявшему на тумбочке графину с водой, но передумал, лишь глубже подался в придвинутое к кровати кресло. — Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — ответила я.
Хотя вряд ли могла передать этим коротким словом то, что сейчас чувствовала.
— Я и Камилла… Мой брат не знал, о чем говорит. Мы разведены, и…
— Замолчи, — прошептала я.
Сдавленно, потому что мне снова не хватало воздуха. Эрик осекся и растерянно посмотрел на меня, так, как мог бы смотреть мальчишка, которого отчитывала строгая гувернантка.
Всевидящий, ну и мысли у меня…
— Я чуть не потеряла тебя, — произнесла еле слышно. — Я чуть тебя не потеряла, Эрик!
Я почувствовала, что руки у меня дрожат.
И губы тоже.
В общем-то, дрожать им было не положено, ведь все самое страшное осталось позади, но они дрожали. Напряжение, лопнувшее внутри невидимой струной, отпустило, и меня затрясло. Не знаю, кто из нас первый рванулся вперед, но я утонула в его объятиях раньше, чем успела вздохнуть. В родных и самые близких объятиях, в руках Эрика, который прижимал меня к себе крепко и в то же время бережно.
Эрик наклонился ко мне, и я потянулась губами к его губам, принимая наш первый поцелуй, падая в него, как в пропасть, чтобы взлететь. Он целовал мои губы, лицо, собирая со щек горячие слезы, а они все текли, текли и текли — безостановочно. Горячие, очищающие, светлые, как самая искренняя радость. Я отвечала ему, скользя ладонями по сильным рукам, по плечам, по груди. Прижалась крепче, вплетая пальцы в его волосы, судорожно вдыхая — рывком.
Воздух ворвался в легкие, и я засмеялась.
Прямо ему в губы. Смеялась и плакала, глядя в сверкающие глаза, повторяя сквозь короткие поцелуи, на выдохе:
— Я люблю тебя. Люблю… люблю…
— Лотте, — тихо произнес он, на миг еще крепче прижимая меня к себе. — Моя солнечная… светлая… я тебя не достоин…
Последние слова и вовсе прозвучали глухо, болезненно, сдавленно.
Я отстранилась, гневно сверкнула глазами.
— Эрик, — выдохнула я. — Еще раз услышу такое — выпорю!
Слова сами сорвались с губ, остановить их я не смогла, а вот он остановился. Вскинул брови:
— Шарлотта! Ты, кажется, была против такого воспитательного процесса?
— Ради тебя сделаю исключение, — я глубоко вздохнула.
А потом мы оба расхохотались. Это больше напоминало безумие, и может статься, так оно и было, но мы хохотали до слез. Эрик все еще прижимал меня к себе, и сквозь это безудержное веселье прорвалась первая осознанная мысль: где мы? Эта спальня мне определенно не знакома. И вторая — его волосы больше не отливали серебром, ледяная прядь исчезла. Последнее поразило меня настолько, что я даже смеяться перестала. Скользнула кончиками пальцев по густым светло-каштановым волосам, перебирая их.
— А…
— Это твоя заслуга, Лотте, — он перехватил мою руку и поднес к губам, мягко целуя.
Так нежно, что внутри что-то дрогнуло.
Снова.
Впрочем, ответить мне времени не дали: скрипнула дверь и вошел высокий, лысеющий мужчина с саквояжем. Целитель в нем угадывался сразу, то ли по тому, как сосредоточенно он нахмурился, увидев меня в объятиях Эрика, то ли по звону склянок, когда саквояж приземлился на тумбочку, потеснив графин.