– Наверное, профессору Роусу уже очень много лет, – сказал журналист, светловолосый мужчина с резкими чертами лица, кивнул и отметил что-то в блокноте.
– Почти девяносто, но он сохранил поразительную ясность ума. Роус основывает свою теорию на экспериментах Каррела, которому удалось очень долго сохранять куриные фибробласты, поддерживая их способность к делению… Вы знаете, что такое фибробласты?
– Нет.
– Это клетки соединительной ткани животных, в том числе людей. Старение возникает из-за того, что фибробласты постепенно теряют способность к делению. Каррел был уверен, что можно создать такие условия, при которых деление клеток никогда не прекратится. Я же в статье объяснил, что, проводя эксперимент, он допустил непреднамеренную ошибку. Обогащая культуру экстрактами, взятыми у взрослых особей, он вводил туда новые клетки, сам того не желая.
Журналист слушал молча, уставившись в окно, на парк Вистаровского института. Хейфлик давно заметил его отсутствующий взгляд, который говорил о том, что тема разговора ему скучна или он уже знает все, о чем рассказывает профессор.
– Видимо, я не совсем понятно объясняю, – вежливо заметил он.
– Нет, нет, все ясно, – журналист снова посмотрел в свой блокнот. – В чем суть вашей теории?
– Вместе с коллегой Мурхедом я выяснил, что при отсутствии внешнего вмешательства способность фибробластов к делению зависит от возраста субъекта. Если говорить о человеке, то с момента рождения деление происходит наилучшим образом 23 раза, что позволяет новым клеткам полностью заменять старые. Потом процесс замедляется и к 50–60 разу вовсе прекращается. Я назвал это пределом Хейфлика, – ученый улыбнулся. – То есть пределом продолжительности жизни человека.
– Можно ли как-то отодвинуть этот предел?
– На мой взгляд, нет. Но я знаю, что многие коллеги задаются этим вопросом. Видите ли, как это ни парадоксально, преодоление предела жизненных возможностей человека связано со знаниями о раке. Ведь рак – это неупорядоченная пролиферация клеток, а старение связано с замедлением пролиферации, а потом и ее прекращением. Если бы процессом пролиферации можно было бы управлять, то предел, который носит мое имя, вероятно, был бы преодолен – а рак побежден. Но я сомневаюсь, что в обозримом будущем это кому-то удастся.
Теперь журналист слушал очень внимательно:
– А что вы думаете об опытах румын?
– Вы имеете в виду так называемый метод Аслана? – с удивлением посмотрел на него профессор.
– Нет. Я говорю о румынских экспериментах с ферментом колхосульфетилбихлоразой.
– Честно говоря, я впервые об этом слышу.
– Некоторые выдающиеся румынские исследователи утверждают, что этот фермент вызывает дупликацию клеток, в результате которого происходит сегментация ДНК; при этом дублированный набор хромосом остается в одной клетке. Таким образом, получается новая клетка, содержащая двойное или тройное количество хромосом, и она заменяет другую клетку, у которой хромосомы отсутствуют.
Хейфлик изумленно ахнул.
– На самом деле, если бы это было возможно… Рождались бы очень здоровые люди, которые могли бы прожить долгую жизнь. Не просто долгую, а невероятно долгую… Но при введении этого фермента надо проявлять крайнюю осторожность. Как, вы сказали, он называется?
– Колхосульфетилбихлораза. Производное колхицина и дихлордиэтилсульфида.
– Иприт. И иприт, и колхицин – мощные мутагены, очень опасные.
– А если бы то, что я сказал, было осуществимо на самом деле, – журналист оживился, – тогда, вы думаете, можно было бы говорить об улучшении расы?
– Какой странный вопрос, – теперь Хейфлик выглядел озадаченным и даже немного обеспокоенным. – Что я могу вам ответить? Если бы кто-нибудь нашел способ сделать так, чтобы мутирующая ДНК делилась бесконечное количество раз… Но, к счастью, клонирование – процесс медленный и сложный. Я говорю «к счастью», потому что надеюсь, что никто не будет заниматься такими… хм… гитлеровскими проектами.
– Профессор, большое спасибо.
Когда журналист уже был в дверях, Хейфлик, крайне обеспокоенный, окликнул его:
– Повторите, пожалуйста, в какой газете вы работаете?
– «Путь» из Буэнос-Айреса.
– Буэнос-Айреса? Я думал, это немецкая газета.
– Да, немецкая, – теперь журналист проявлял нетерпение. – В Аргентине и в целом в Южной Америке живет много немцев.
– И что, немцы в Южной Америке интересуются процессами старения?
– О да. Очень.
8. Вода и ветер
На пятый день пребывания в замке Уссель, после бессонной ночи, Эймерик в предрассветных сумерках вышел во двор, чтобы принять участие в печальной церемонии. Отец Хасинто, отец Ламбер, сеньор де Берхавель, отец Симон и Филипп с одним из помощников ждали инквизитора перед замком, у лиственничной рощицы.
На лугу, рядом с галереей, которая когда-то, возможно, задумывалась как тайный проход, лежало двенадцать трупов. Но не людей, а уродов. У одного из них изо рта вместо языка до самой земли свисал отвратительный нарост, напоминающий мягкий красноватый гриб. Другой, с чудовищно раздутым животом, походил на дряблую грушу. Остальные тела, тоже синюшного цвета, безобразно распухшие в разных местах, выглядели так, будто их слепил из глины какой-то сумасшедший.
Здесь же лежал труп самого Гийома де Нарбонна. На него надели тунику из грубого холста, чтобы скрыть ужасные раны, нанесенные ударами меча. Но это не помогло. На животе ткань провисла и пропиталась алой, все еще сочащейся кровью, – видимо, под ней уже не было кишок, а лишь ужасная кровоточащая полость.
Рядом с еретиком лежало тело его убийцы, капитана Райнхардта. На ногах – немыслимый, покрытый слизью хвост, выходящий из копчика. Три дня капитан скрывал этот омерзительный отросток.
Когда накануне вечером Эймерик, как ранее отец Ламбер, изучил положение трупов, то в общих чертах догадался о случившемся. Скорее всего, Райнхардт первым пострадал от употребления безвременника. Наверное, ужасные симптомы появились сразу, еще в день приезда – тело начало опухать, а сзади стал расти странный, перекручивающийся отросток. Как и его люди, он, вероятно, чувствовал неконтролируемые приступы агрессии – возможно даже сам лично приказал устроить резню у часовни.
Но капитан осознавал свой долг и в следующие дни скрывал ото всех свое состояние. На третий день, спустившись в подземелье, он обнаружил возле одной из камер умирающих стражников, тела которых были обезображены ужасными наростами, и тогда гнев взял верх над его разумом. Вытащив из камеры первого попавшегося заключенного, он снял с него кандалы, обвинил во всех грехах и вспорол ему живот перед своими несчастными подчиненными.
После припадка звериной жестокости его разум на какое-то время прояснился. Охваченный ужасом и стыдом, капитан попытался скрыть убийство, проклиная силы, которые завладели его сознанием. Но понимал, что вскоре все станет известно. Улучив момент, Райнхардт вернулся в подземелье и покончил с собой, бросившись на тот самый окровавленный меч, которым в приступе гнева разделался с еретиком.
После того как были обнаружены трупы, Эймерик несколько часов допрашивал заключенных. Его предположения о возможном развитии событий подтвердились, но больше ничего выпытать у них не удалось, и он отправил пленников назад в камеры.
Инквизитор чувствовал невероятную усталость, словно запутался в паутине, а сил, чтобы выбраться, не осталось. Он стоял и смотрел на мастера Филиппа. Выполняя приказ, палач вылил на тела еретика и капитана расплавленную серу из горшка, который держал клещами с длинными ручками; потом помощники бросили сожженные тела в галерею и засыпали вход землей. Молитвы не читали.
Эймерик с невозмутимым видом наблюдал за происходящим, потом подошел к доминиканцам и нотариусу; те стояли возле трупов солдат. Отец Хасинто дал ему большую Библию, уже раскрытую на тринадцатом псалме. Однако инквизитор стал листать страницы уверенными пальцами и читать вслух: «За то возгорится гнев Господа на народ Его, и прострет Он руку Свою на него и поразит его, так что содрогнутся горы, и трупы их будут как помет на улицах. И при всем этом гнев Его не отвратится, и рука Его еще будет простерта» [36].
Озадаченное «аминь» ознаменовало конец чтения. Потом священники пропели традиционную для доминиканцев Salve Regina. Окропив тела святой водой, отцы и нотариус отправились к замку, а палач с помощником остались завершать погребение в другой части галереи.
– Что мы теперь будем делать, магистр? – спросил отец Хасинто, идя рядом с Эймериком. – У нас больше нет солдат, а из Авиньона они прибудут не раньше чем через несколько недель. Может, действительно стоит обратиться к Эбайлу?
– У меня есть другая мысль, – ответил инквизитор. – Вы видели в замке знамена Богородицы?
– Нет, но мы можем сделать одно из гобелена. На некоторых вытканы священные образы. Что вы задумали?
Эймерик подождал, пока подойдут отец Ламбер, отец Симон и нотариус, и объявил:
– Мы устроим шествие. Сегодня же, до обеда. Спустимся со знаменем в Шатийон и соберем народ. Потом предложим сформировать ополчение.
– Мне кажется, это несколько опасно, – в голосе отца Хасинто слышалось сомнение.
– Не опаснее, чем оставаться здесь и ждать.
– А Семурел? – возразил отец Ламбер. – Если он действительно на стороне еретиков, ваша идея ему не понравится.
– Хотел бы я посмотреть на человека, – Эймерик гордо выпятил грудь, – который посмеет напасть на церковное шествие. Никакое насилие не способно ни сокрушить, ни победить Церковь. И если защитник чудовищ еще не сошел с ума, он это прекрасно понимает.
Незадолго до того, как колокола пробили Третий час, четверо доминиканцев вышли из замка. На каждом была белая ряса и черный плащ с капюшоном. Отец Ламбер с трудом держал тяжелое распятие, снятое с драпировки в обеденном зале; отец Симон нес Библию, отец Хасинто – знамя из гобелена с изображением успения Девы Марии, которое закрепили на двух жердях, сколоченных в форме креста. Эймерик нес дарохранительницу, внутри которой был изображен Иисус – он не стал освящать облатки, не зная, мирно ли пройдет их шествие.